– А еще на свете есть такие сестренки, которые только и делают, что почитают своих старших братьев.
– Да на что тебе такие, скажи-ка? – возразила я мягко. – Ты бы с ними от скуки помер.
Мы глядим друг на друга, и мне впервые приходит в голову: а ведь мы могли бы дружить, если бы не оказались врагами. Он слегка повел плечами, потом двинулся вперед, намереваясь пройти мимо меня.
– Но ты же не пойдешь сейчас на улицу? Зная о том, что случилось. Ведь там же опасно.
Брат ничего не ответил.
– Из-за этого вы с отцом и ссорились, да? Он запрещал тебе уходить?
Он покачал головой:
– У меня назначена встреча, Алессандра. Я должен идти. Я помолчала.
– Кто бы она ни была, ты можешь подождать.
Он посмотрел на меня сквозь полутьму, потом улыбнулся:
– Ты ничего не понимаешь, сестричка. Даже если бы я мог подождать, она не может. Всё. Спокойной ночи, – тихо проговорил он и двинулся дальше.
Я положила руку ему на рукав.
– Береги себя.
Он чуть-чуть помедлил, а потом осторожно снял мою руку. Похоже, он собрался сказать мне что-то еще, а может, мне только померещилось. И вдруг он сделал шаг назад.
– Господи, Алессандра, что с тобой? Ты поранилась?
– Что?
– Да погляди на себя – ты вся в крови.
Я посмотрела вниз. Действительно, на сорочке спереди расплывалось свежее темное пятно.
И вдруг я все поняла. Значит, это не боль Плаутиллы я ощущала, а свою собственную! Началось! Этого мига я боялась больше всего. Я почувствовала, что краснею от жгучего стыда. С горящим лицом, я обеими руками схватилась за свою ночную сорочку, смяв ткань с пятном, чтобы его не было видно. И одновременно ощутила, как горячая струя потекла по моей ляжке.
Томмазо, разумеется, тоже обо всем догадался. Мне сделалось совсем дурно, когда я представила себе, что он скажет в отместку. Но он вместо этого сделал другое – чего я никогда не забуду. Он склонился ко мне и погладил по щеке.
– Ну вот, – произнес он почти с нежностью. – Похоже, у нас теперь у обоих свои секреты. Спокойной ночи, сестренка.
Он двинулся мимо меня вниз по лестнице, и я услышала, как за ним тихо закрылась дверь. Я пошла к себе и улеглась, чувствуя, как из меня вытекает кровь.
10
Когда матушка вернулась домой, мы все еще спали. Они с отцом позавтракали за закрытыми дверями. В десять часов Эрила разбудила меня и сказала, что мне велено явиться к отцу в кабинет. Завидев кровь, она лукаво улыбнулась мне, переменила постельное белье и принесла мне кусочек ткани, чтобы я вложила его в свои нижние панталоны.
– Никому ни сдлова, – предупредила я. – Ты поняла? Никому ни слова. Пока я сама не разрешу.
– Тогда поторопитесь, а то Мария живо все пронюхает.
Эрила быстро одела меня и я отправилась к отцу. За обеденным столом сидел Лука и с мутным взглядом набивал рот хлебом со свиным студнем. От вида еды меня затошнило. Лука посмотрел на меня сердито и я ответила ему тем же. Мать с отцом ждали. Несколько минут спустя явился Томмазо. Хотя брат и переменил платье, все равно было видно, что он не спал всю ночь.
Отцовский кабинет располагался позади его лавки, в той части нашего палаццо, куда ламы со всего города приводят своих портных выбирать новые ткани. Эта комната насквозь пропахла камфарой и ароматическими смесями, подвешенными в мешочках к потолку, чтобы отпугивать моль. Обычно нас, детей, – особенно меня с Плаутиллой – сюда не допускали, поэтому, разумеется, я еще больше любила это помещение. Из своей конторы, уставленной шкафами с пергаментами, мой отец управлял маленькой торговой империей, охватывающей всю Европу и некоторые страны Востока. Помимо шерсти и хлопка из Англии, Испании и Африки, он закупал множество красителей всех цветов радуги: киноварь и сандарак на берегах Красного моря, кошениль и оричелло – в Средиземноморье, чернильный орешек – на Балканах, а с берегов Черного моря привозил квасцы для закрепления всех этих красок. Готовые ткани, если они так и не вошли во флорентийскую моду, снова грузились на корабли и отправлялись обратно в другие страны, чтобы там насаждать роскошь. Теперь, когда я об этом вспоминаю, мне кажется, что на отцовские плечи давила тяжесть всего мира: ведь я знаю, что, хоть мы и преуспевали, порой приходили плохие вести – иной корабль с товаром топила буря или захватывали пираты, и тогда отец всю ночь просиживал у себя в кабинете, а на следующий день мать велела нам ходить на цыпочках, чтобы не разбудить его. Разумеется, отец вспоминается мне сидящим за счетами или бумагами, как он записывает в столбцы прибыли и убытки, рассылает заказы купцам, подрядчикам и ткачам в города, названия коих я порой даже выговорить не могла, в края, где не все верили в то, что Иисус Христос – сын Божий, хотя языческие пальцы тамошних жителей прекрасно чувствовали красоту и истину, щупая ткани в тюках. Такие письма ежедневно вылетали из нашего дома, как почтовые голуби, – подписанные, запечатанные и обернутые непромокаемой материей для защиты от стихий, а аккуратно снятые с них копии громоздились кипами в отцовском кабинете – на случай пропажи в дороге или какой-нибудь путаницы.
При подобной занятости не удивительно, что у отца оставалось так мало времени для собственного дома. Но в то утро он выглядел особенно усталым, лицо его казалось более осунувшимся и морщинистым, чем всегда. Он был семнадцатью годами старше моей матери, так что ему в ту пору уже перевалило за пятьдесят. Богатый, всеми уважаемый, он дважды избирался на государственные должности, а недавно стал членом Совета Десяти. При известной настойчивости он, наверное, быстрее пробился бы к власти, но, невзирая на деловую хватку, отец оставался человеком бесхитростным и понимал в доставке тканей гораздо лучше, чем в политике. Думаю, он любил нас, детей, и правильно наставлял Томмазо с Лукой на путь истинный, когда того требовало их поведение, но, похоже, среди своих тюков и счетов он чувствовал себя увереннее, чем в кругу своих домашних. Его образования как раз хватало, чтобы справляться с торговлей (его отец занимался тем же самым делом), а вот познаний и красноречия нашей матери у него и в помине не было. Зато он с первого взгляда замечал, когда ткань в штуке прокрашена неровно, и всегда точно угадывал, какой оттенок красного придется к лицу даме при дневном освещении.
Поэтому речь, которую он произнес перед нами в то утро, показалась нам необычайно длинной и тщательно продуманной (подозреваю, моей матерью).
– Вначале я сообщу вам хорошую новость. Плаутилла здорова. Ваша мать провела возле нее всю ночь, и ей стало лучше.
Мать сидела с прямой спиной, сложив руки на коленях. Она давно и в совершенстве овладела искусством женской неподвижности. Не зная этого, можно было бы подумать, что она и в самом деле спокойна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104