Я открыл пыльный ящик. Соколица сидела, поблескивая начищенными острым клювом перышками. И судьбой мне было предначертано поднять ее на вытянутой руке вверх и снять с ее головы кожаный клобучок.
— Убей! — скомандовал я, когда большие золотистые глаза взглянули в мои.
И она взлетела так высоко, что казалась не больше ласточки. Вынырнувшие утки клевали мелкую рыбешку и личинок в холодной прозрачной воде, не замечая охотницу.
— Как ты зовешь ее, Оге? — по-прежнему милостиво спросил Хастингс.
— Стрела Одина, — ответил я.
— Я не знал, что твой бог — Один. — Он подразумевал, что я не был воином и не мог молиться богу воинов, так как мне полагалось взывать к Тору.
— Но я думаю, что Один — бог этого сокола.
— Хороший ответ, и я не отрицаю, что она достойна своего имени.
Неожиданно соколица устремилась вниз, наши сердца не успели трижды стукнуть, мы не могли понять, кто станет ее добычей, так велика была высота. И в тот миг она оправдала свое имя. Она была послана Судьбой, казалось, я слышал пронзительный свист ее падения. И видел белый след в небе. К озеру летела стая нырков. Я заметил их в тот момент, когда они обнаружили прямо над собой Стрелу Одина. Птицы выгнули крылья, скользнули в стороны и с невиданной быстротой помчались назад, стараясь укрыться от когтей и клюва хищника. Но одна из птиц, чье оперенье блестело на солнце ярче других, отстала от стаи. Это был старый селезень, удар его крыла вполне мог перебить руку взрослому человеку. Ему уже сотню раз удавалось улететь от соколов за свою долгую жизнь, и он гордился этим по праву. Но теперь он был обречен, и знал это. Не обращая внимания на испуганную стаю, Стрела Одина преследовала только его одного.
— Ты говоришь, что учил ее лишь в свободное время? — тихо спросил Хастингс, следя за погоней.
— Да, господин. — Я хотел повторить, что она быстро училась, но не стал.
Охотник и его жертва летели так же, как раньше. Быстрые взмахи их сильных крыльев были красивее и изящнее танца девушек у костров Бальдра. Когда между птицами осталось расстояние в рост человека, Стрела Одина рванулась вперед, как молния, словно из тугого лука, чтобы подарить селезню поцелуй смерти. Но он сумел увернуться, этот король кричащих в камышах птиц. Он бросился в сторону, и сильные когти соколицы лишь вырвали несколько перьев из его серебристой спины.
Селезень вновь повернулся, на этот раз против ветра. Он разорвал воздух, как могучий бурав.
Теперь его преследователь не мог прижать жертву к земле, зато летел он чуть ниже, оттесняя селезня от озера.
— Она позволит надеть на себя клобучок после того, как убьет? — все так же тихо спросил Хастингс.
— Да, господин.
— Почему она гонит селезня прочь?
— Она не дает ему лететь к озеру. Я видел, что многие дикие соколы поступают именно так.
— Да, я тоже видел такое. Что скажешь, Оге? Ты вправе гордиться своей воспитанницей. Что-нибудь беспокоит тебя?
— Ничего, кроме рабства.
— Клянусь богами, я и не подозревал!
Тем временем селезень изменил направление и летел прямо на нас. Это выглядело так, словно соколица гнала его сюда, чтобы положить к моим ногам. Стрела Одина метнулась вверх, словно прыгун, оттолкнувшись крыльями. Ее клюв и когти вонзились в селезня. Две падающие звезды — белая охотница и ее серебристая жертва — начали стремительный полет вниз. Они опустились на землю, словно любовники, не разжимающие пылких объятий.
— На руку! — скомандовал я, подставляя руку.
И, сильно взмахнув крыльями, Стрела Одина плавно подлетела ко мне и опустилась на руку. Но я не стал закрывать соколицу. Какой бы ни была ее судьба, я хотел, чтобы она видела ее.
— Ты отлично вышколил птицу, — сказал Хастингс.
— Ей было суждено убивать и летать. Я только сумел заставить ее делать это для меня.
— Ты бы не смог выучить ее в свободное время, если она из обычных перьев и мяса. Или ты обманул моего отца Рагнара и тогда должен умереть под плетью, или это оборотень. Если так, то в ее жилах нет крови и ей нельзя причинить вред. Что ж, проверим!
Хастингс потянул меч из ножен, и солнце вспыхнуло на клинке. Мы были обречены на смерть, но не шелохнулись. Тем временем сверкающая сталь направилась в нашу сторону. Но она не срубила голову соколице и не вонзилась в мое сердце. Вместо этого острое лезвие скользнуло по боку птицы. Ее крыло упало, и капли крови алыми бусинками покатились по перьям.
Она повернула ко мне голову, и большие желтые глаза взглянули на меня.
— Убей! — сказал я.
Стрела Одина ударила, как из Лука Одина. Моя рука была как дубовая ветвь, которая не шелохнулась от удара.
Ее единственное крыло раскрылось в могучем взмахе, а кровь брызнула из обрубленного в суставе крыла, и Хастингс засмеялся над увечьем, которое нанес его меч.
Но потом он выронил меч, недооценив мощь ее броска. Девять острых наконечников Стрелы Одина глубоко впились в его лицо. Четыре когтя вонзились в каждую щеку и раздирали плоть, увеличивая рану. Девять — священное число Одина, и девятое острие, более страшное, чем остальные, могло легко разорвать его веки и погасить свет его глаз. Но ей было сказано убить, а не ослепить. И, хотя это было ей не по силам, она старалась изо всех сил. Так же, как и тогда, когда ее когти впивались в тела птиц и клюв бил в их головы, ударила она в лицо Хастингса.
Не обращая внимания на крик боли, вырвавшийся у Хастингса, его дружина, за исключением Горма, разразилась хохотом. Он дал им свободу, но не смог сделать из них норманнов. Никто из них не помог ему, их охватило веселье, а он тщетно пытался оторвать соколицу от лица.
Затем он оторвал ее за ноги, сломав ей колени, и выдрал ее клюв. Хастингс бросил птицу на землю, и, казалось бы, вольноотпущенникам можно и утихомириться при виде его окровавленного, изодранного когтями и клювом лица. Но они не смогли, ибо оторванные ноги сокола продолжали торчать из его щек, словно сломанные стрелы.
Сигурд уставился на своего господина, что-то мыча, потом оглянулся на остальных. Те продолжали веселиться. Внезапно открытый рот Сигурда закрылся, а его прищуренные глаза расширились. Его лицо стало белым, как снег, и он умолк.
Он стоял так же тихо, как и я, пораженный в самое сердце.
Один за другим весельчаки замечали страх на лице сокольничего и, увидев причину страха, умолкали.
Великий Рагнар, Великий Викинг, подошел к нам сзади незамеченным и теперь стоял рядом.
Он был очень бледен, я впервые видел его таким. Никто другой не видел, как бледнел Рагнар. Или не пережил этого зрелища, чтобы рассказать о нем.
На Рагнара было странно и страшно смотреть. Люди расступились перед ним, когда он пошел к сыну. Они смотрели на него в мертвой тишине, пока он вытаскивал один за другим восемь когтей из лица сына.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89