Но сказать, что за рубежом не был ни разу – боялся: тогда начнут выпытывать, а зачем жил в Смоленске? Он не знал еще, успел ли Афонька предупредить в Путятине или нет, и боялся как-либо навести на след Софьи. Возницын солгал, что ездил за рубеж. Он назвал все местечки, которые помнил по ту сторону рубежа – Дубровну, Ляды.
У секретаря после этого признания Возницына заблестели глаза.
– Пиши, пиши! – погонял он белобрысого канцеляриста Морсочникова.
– А по какому делу езживал за рубеж? – спросил он.
– Лечиться. Слыхал я, что в Польше есть весьма искусные лекари.
– А чем же ты болен?
– Бывает у меня болезнь на подобие великого беспамятства и обморока, – бросил вперед на всякий случай Возницын.
Он не забывал того, что исключен из армии за «несовершенным в уме состоянии».
Возницын с неделю провалялся в колодницкой избе, извелся, обовшивел, немытый и нечесанный. Единственным утешением было то, что в «бедности» его не забывал верный друг Афонька. (должно быть «Андрюша» – прим. Marina_Ch ) Он приносил Возницыну поесть и не переставал уговаривать бежать. Устроить побег из колодницкой избы было довольно легко.
Возницын упорно стоял на своем: «Мне бежать нечего, я ни в чем не виновен».
Через неделю Возницына перевели из колодницкой избы в чулан при самой Канцелярии и заковали в ножные железа. Он сидел в чулане один-одинешенек. Здесь было не так грязно, как в колодницкой избе. Но бежать отсюда было труднее: в дверях день и ночь стоял на карауле солдат.
От солдата Возницын осторожно выведал, что кроме него в отдельном чулане содержится еще один колодник, какой-то старик нерусской нации. Сомнений не было – это Борух.
На душе у Возницына отлегло: значит, Афонька успел предупредить Софью.
Затем, через месяц, уже летом, солдат как-то сказал, что привезли еще одного колодника, дворового человека. Из описаний солдата Возницын понял: наконец взяли-таки и Афоньку. Но и это не встревожило Возницына – он ждал ареста Афоньки: ведь, Алена так не любила его денщика!
Возницын был вполне уверен в том, что все его дело кончится благополучно. Он жалел лишь об одном – зря уходит время! Жалел, что где-то, на чужой стороне, тоскует бедная Софья.
Он целые дни лежал на своей соломе, глядя в потолок. Думал о Софье, вспоминал все их знакомство, всю любовь с самого начала. Представлял, что в это время делает предприимчивая тетушка Помаскина.
Дни, в начале тянувшиеся так медленно, теперь летели незаметно, похожие один на другой.
Прошла зима. В маленькое, еще слюдяное оконце чулана все чаще и чаще заглядывало солнце. За окном сразу стало шумнее – шла весна.
Возницын оброс жиденькой, нелепой бороденкой, посерел от целодневного сидения в чулане.
Однажды в чулан вошел белобрысый, гнусавый Морсочников с каким-то сержантом Семеновского полка. Сержант глядел исподлобья, волком.
– Собирайся, поедешь в Питербурх! – прогнусавил с порога Морсочников.
Сборы у Возницына были недолгие – поднял с полу лежавший в изголовьи старый полушубок, взял измятую, вывалянную в соломе и пыли епанчу и, гремя кандалами, пошел из чулана.
От света и весеннего воздуха сжало виски, сладко закружилась голова, как тогда в Никольском, когда он впервые вышел после горячки на крыльцо. Возницын ухватился за дверной косяк и стоял.
– Ступай, ступай, неколи тут мешкать! – толкнул его сзади сержант.
На дворе ждали четыре ямские подводы и при них крепкий караул – четыре солдата того же Семеновского полка.
Возницыну велели сесть в первую подводу и не оборачиваться. Ему и так не хотелось ни на что смотреть, кроме весеннего чистого неба. Он жмурился от солнца, улыбался свету и теплу. Да и чего оборачиваться! Легко было догадаться: сейчас выведут Боруха и Афоньку.
Сзади послышались шаги – сержант вывел еще кого-то. Колодник шел тихо, не гремел кандалами.
– Куды садиться? – спросил знакомый борухов голос.
В нем не было всегдашнего спокойствия и медлительности. Голос был торопливый, испуганный и какой-то надтреснутый.
Через минуту раздался другой – звонкий, бодрый:
– Эй, зипун, седелка у коня съехала! Аль не видишь?
– Садись, садись, не разговаривай! – крикнул сержант.
Возницын улыбнулся: Афоньку всюду, даже в «бедности» узнаешь!
Угрюмый сержант сел рядом с Возницыным. К подводе подошел сам лысый секретарь Протопопов.
– Не забудь же заехать в Тайную Канцелярию – там ждут!
– Помню, – сумрачно ответил сержант.
Подводы тронулись.
Возницын ехал с непокрытой, взлохмаченной головой. О треуголке, его, отнятой у него, перед тем как вести в колодницкую избу, все забыли. Возницын и сам вспомнил о ней только тогда, когда уже выехали со двора. Пожалуй, так, с непокрытой головой, ему было лучше – весенний ветерок приятно обвевал голову.
Когда они подъехали ко двору, где помещалась Тайная Канцелярия, их ждала целая вереница телег. Возницын насчитал восемь подвод. Подводы были пусты – на одной лежало что-то завернутое в ряднину, на передней телеге сидела румяная, чернобровая баба в нагольном распахнутом тулупе. Тут же стояло трое солдат, видимо сопровождавших эти подводы.
– Кривошеин! – крикнул сержант. – Кормовые и прогонные получил?
– Нет еще, – отозвался один из солдат, балагуривших с чернобровой бабой.
– Дурак! – со злости бросил сержант.
Он вылез из телеги и пошел к дому.
Когда сержант ушел, ямщик обернулся к Возницыну и, показывая кнутовищем на восемь телег, стоявших впереди, сказал недовольно:
– Вот гляди: почитай, порожнем едут! А тут по-трое на телегу насажали!
– А кого они везут? – спросил Возницын.
– Везут во дворец царице – гусли, бабу каку-то посадскую – язычливая, трещит без умолку ровно сорока, да вон у Прохора на возу сидит солдат, держит в руке бутыль. В той бутыли налито с чарку, не больше, деревянного масла.
– А это зачем? – удивился Возницын.
– Сказывают, царице на лекарство. Из Успенского монастыря, что в Ново-Александровой слободе, взято из лампадки, которая горит денно и нощно над гробом инокини-царевны. Какая ж это кладь? У них на восемь подвод – шесть человек, а у нас на четыре – одиннадцать седоков! Разве ж это по совести?
Угрюмый сержант вышел на крыльцо.
– Кривошеин, трогай, поехали! – крикнул он.
Весь длинный обоз с гуслями, бутылкой целебного деревянного масла, говорливой сорокалетней бабой и несчастными колодниками тронулся с места.
Проезжая мимо дома Тайной Канцелярии, Возницын глянул на окна. В одном из них на Возницына смотрело востроносое, без подбородка, курье личико князя Масальского. Встретившись глазами с Возницыным, он шарахнулся от окна вглубь комнаты.
Возницын презрительно отвернулся.
III
Солдаты, сидевшие на лавке по обеим сторонам Возницына, вскочили.
– Идет! – испуганно шепнул один из них, поправляя багинет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
У секретаря после этого признания Возницына заблестели глаза.
– Пиши, пиши! – погонял он белобрысого канцеляриста Морсочникова.
– А по какому делу езживал за рубеж? – спросил он.
– Лечиться. Слыхал я, что в Польше есть весьма искусные лекари.
– А чем же ты болен?
– Бывает у меня болезнь на подобие великого беспамятства и обморока, – бросил вперед на всякий случай Возницын.
Он не забывал того, что исключен из армии за «несовершенным в уме состоянии».
Возницын с неделю провалялся в колодницкой избе, извелся, обовшивел, немытый и нечесанный. Единственным утешением было то, что в «бедности» его не забывал верный друг Афонька. (должно быть «Андрюша» – прим. Marina_Ch ) Он приносил Возницыну поесть и не переставал уговаривать бежать. Устроить побег из колодницкой избы было довольно легко.
Возницын упорно стоял на своем: «Мне бежать нечего, я ни в чем не виновен».
Через неделю Возницына перевели из колодницкой избы в чулан при самой Канцелярии и заковали в ножные железа. Он сидел в чулане один-одинешенек. Здесь было не так грязно, как в колодницкой избе. Но бежать отсюда было труднее: в дверях день и ночь стоял на карауле солдат.
От солдата Возницын осторожно выведал, что кроме него в отдельном чулане содержится еще один колодник, какой-то старик нерусской нации. Сомнений не было – это Борух.
На душе у Возницына отлегло: значит, Афонька успел предупредить Софью.
Затем, через месяц, уже летом, солдат как-то сказал, что привезли еще одного колодника, дворового человека. Из описаний солдата Возницын понял: наконец взяли-таки и Афоньку. Но и это не встревожило Возницына – он ждал ареста Афоньки: ведь, Алена так не любила его денщика!
Возницын был вполне уверен в том, что все его дело кончится благополучно. Он жалел лишь об одном – зря уходит время! Жалел, что где-то, на чужой стороне, тоскует бедная Софья.
Он целые дни лежал на своей соломе, глядя в потолок. Думал о Софье, вспоминал все их знакомство, всю любовь с самого начала. Представлял, что в это время делает предприимчивая тетушка Помаскина.
Дни, в начале тянувшиеся так медленно, теперь летели незаметно, похожие один на другой.
Прошла зима. В маленькое, еще слюдяное оконце чулана все чаще и чаще заглядывало солнце. За окном сразу стало шумнее – шла весна.
Возницын оброс жиденькой, нелепой бороденкой, посерел от целодневного сидения в чулане.
Однажды в чулан вошел белобрысый, гнусавый Морсочников с каким-то сержантом Семеновского полка. Сержант глядел исподлобья, волком.
– Собирайся, поедешь в Питербурх! – прогнусавил с порога Морсочников.
Сборы у Возницына были недолгие – поднял с полу лежавший в изголовьи старый полушубок, взял измятую, вывалянную в соломе и пыли епанчу и, гремя кандалами, пошел из чулана.
От света и весеннего воздуха сжало виски, сладко закружилась голова, как тогда в Никольском, когда он впервые вышел после горячки на крыльцо. Возницын ухватился за дверной косяк и стоял.
– Ступай, ступай, неколи тут мешкать! – толкнул его сзади сержант.
На дворе ждали четыре ямские подводы и при них крепкий караул – четыре солдата того же Семеновского полка.
Возницыну велели сесть в первую подводу и не оборачиваться. Ему и так не хотелось ни на что смотреть, кроме весеннего чистого неба. Он жмурился от солнца, улыбался свету и теплу. Да и чего оборачиваться! Легко было догадаться: сейчас выведут Боруха и Афоньку.
Сзади послышались шаги – сержант вывел еще кого-то. Колодник шел тихо, не гремел кандалами.
– Куды садиться? – спросил знакомый борухов голос.
В нем не было всегдашнего спокойствия и медлительности. Голос был торопливый, испуганный и какой-то надтреснутый.
Через минуту раздался другой – звонкий, бодрый:
– Эй, зипун, седелка у коня съехала! Аль не видишь?
– Садись, садись, не разговаривай! – крикнул сержант.
Возницын улыбнулся: Афоньку всюду, даже в «бедности» узнаешь!
Угрюмый сержант сел рядом с Возницыным. К подводе подошел сам лысый секретарь Протопопов.
– Не забудь же заехать в Тайную Канцелярию – там ждут!
– Помню, – сумрачно ответил сержант.
Подводы тронулись.
Возницын ехал с непокрытой, взлохмаченной головой. О треуголке, его, отнятой у него, перед тем как вести в колодницкую избу, все забыли. Возницын и сам вспомнил о ней только тогда, когда уже выехали со двора. Пожалуй, так, с непокрытой головой, ему было лучше – весенний ветерок приятно обвевал голову.
Когда они подъехали ко двору, где помещалась Тайная Канцелярия, их ждала целая вереница телег. Возницын насчитал восемь подвод. Подводы были пусты – на одной лежало что-то завернутое в ряднину, на передней телеге сидела румяная, чернобровая баба в нагольном распахнутом тулупе. Тут же стояло трое солдат, видимо сопровождавших эти подводы.
– Кривошеин! – крикнул сержант. – Кормовые и прогонные получил?
– Нет еще, – отозвался один из солдат, балагуривших с чернобровой бабой.
– Дурак! – со злости бросил сержант.
Он вылез из телеги и пошел к дому.
Когда сержант ушел, ямщик обернулся к Возницыну и, показывая кнутовищем на восемь телег, стоявших впереди, сказал недовольно:
– Вот гляди: почитай, порожнем едут! А тут по-трое на телегу насажали!
– А кого они везут? – спросил Возницын.
– Везут во дворец царице – гусли, бабу каку-то посадскую – язычливая, трещит без умолку ровно сорока, да вон у Прохора на возу сидит солдат, держит в руке бутыль. В той бутыли налито с чарку, не больше, деревянного масла.
– А это зачем? – удивился Возницын.
– Сказывают, царице на лекарство. Из Успенского монастыря, что в Ново-Александровой слободе, взято из лампадки, которая горит денно и нощно над гробом инокини-царевны. Какая ж это кладь? У них на восемь подвод – шесть человек, а у нас на четыре – одиннадцать седоков! Разве ж это по совести?
Угрюмый сержант вышел на крыльцо.
– Кривошеин, трогай, поехали! – крикнул он.
Весь длинный обоз с гуслями, бутылкой целебного деревянного масла, говорливой сорокалетней бабой и несчастными колодниками тронулся с места.
Проезжая мимо дома Тайной Канцелярии, Возницын глянул на окна. В одном из них на Возницына смотрело востроносое, без подбородка, курье личико князя Масальского. Встретившись глазами с Возницыным, он шарахнулся от окна вглубь комнаты.
Возницын презрительно отвернулся.
III
Солдаты, сидевшие на лавке по обеим сторонам Возницына, вскочили.
– Идет! – испуганно шепнул один из них, поправляя багинет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91