Я бы привел своих детей, да еще одолжил у соседей несколько совсем маленьких - моему-то самому младшему уже десять лет - и мы все натерли бы глаза луком. Уверяю тебя, в конце концов это тебе пришлось бы платить пеню - за то, что напоил своего простого друга более крепким вином, чем он может позволить себе дома, и пытался на этом выгадать. И они бы плевали тебе вслед.
– Что ж, я согласен, люди часто подобны детям, - сказал отец. - Но детей можно учить. Перикл так и поступал. А разве кто-то занимается этим сейчас? Сейчас их глупость лелеют и взращивают, чтобы выиграть на ней.
– Кому бы на них жаловаться, - вставил кто-то, - только не Алкивиаду. Он сам изобрел демагогию. И не будем закрывать на это глаза лишь потому, что занимается он ею с определенным изяществом.
– Ну что ж, если угодно, признаем за ним само изобретение, проговорил Критий, - но не особое совершенство в сем искусстве. Ему следовало бы понимать, что не стоит оскорблять сильнейшего своего союзника. Он за это поплатится.
– Что-то я сегодня туго соображаю, - проговорил Теллий. - Какого союзника ты имеешь в виду?
Критий улыбнулся ему - не без пренебрежительного высокомерия.
– Давным-давно, - начал он, - жил-был мудрый старый тиран. Мы не знаем ни имени его, ни города, но можем догадываться. Наверное, его личная стража была достаточна, чтобы охранять его самого, но не чтобы править, опираясь на ее силу. И тогда из вещества своего разума он создал двенадцать великих телохранителей и служителей своей воли: всезнающих, далекоразящих, землю потрясающих, дарователей хлеба, вина и любви. Он не сотворил всех их ужасными, потому что он был поэт и потому что он был мудрец; но даже самых прекрасных он наградил ужасным гневом. "Вы можете считать, что вы одни, сказал он людям, - когда я закроюсь у себя во дворце. Но они вас видят, и обмануть их невозможно". Итак, он послал Двенадцатерых, с молнией в одной руке и чашей макового отвара в другой; и с тех самых пор они великолепно служили каждому, кто знал, как их использовать. У Перикла, например, все они бегали на посылках. Надо полагать, эта история могла бы научить Алкивиада кое-чему.
Впервые в жизни довелось мне слышать разговоры такого рода. Разум мой вернулся к рассвету этого дня, когда я стоял в Верхнем городе; теперь мне казалось не такой уж важной целью оградить свое тело, если даже самое святое не имеет защиты от его грязных рук.
Отец, который явно полагал, что пора напомнить им о моем присутствии, в качестве такого напоминания снова послал меня с вином по кругу. Затем сказал:
– Относительно этого дела ничего еще не доказано. Разум заставляет искать мотивы не в меньшей степени, чем закон. Ничто не принесет ему таких выгод, как завоевание Сицилии; тогда, я полагаю, главной трудностью будет помешать людям венчать его на царство. Нет, если гермы разбил какой-то афинянин, ищите такого, кто сам мечтает о тирании и опасается соперника.
– Я сомневаюсь, чтобы кто-либо начал копать так глубоко, когда выплывет история об элевсинском пире, - небрежно заметил Критий.
По комнате прошел шумок: люди набирали воздуха в легкие, чтобы заговорить, - и молча выпускали его. Отец сказал:
– Мальчик прошел посвящение.
Но гости подумали еще - и промолчали.
В конце концов тишину нарушил мой отец:
– Конечно, даже наши друзья с тяжелыми руками на Агоре вряд ли будут всерьез рассуждать об этом пире, когда прошло столько времени. Любой хороший сочинитель речей… Сами знаете, каковы молодые люди, когда только начинают размышлять и считают себя освобожденными от предрассудков. Пройтись шествием с факелами по саду, спеть новые слова на музыку старого гимна, пугнуть кого-то в темноте, посмеяться; и, в конце концов, ничего страшнее, чем немного занятий любовью, может быть. Это был год, когда мы… У него тогда еще и борода не отросла.
Критий приподнял брови:
– Действительно, почему бы и нет? Не думаю, что сегодня эта история наделала бы много шума. Или у него уже тогда проявлялись такие наклонности? Но я говорил о пире, что состоялся этой зимой. Боюсь, вряд ли у него получится выдать такое за мальчишескую выходку. Вы же знаете, они совершили налет на склад ритуальных предметов. И чтобы из такого дела выгородить, потребовался бы самый хороший сочинитель речей. Они все сотворили. Моления, омовения, Слова - все. Ты знал, Мирон?
Отец отставил кубок и сказал:
– Нет.
– Ну, те, что там присутствовали, несомненно к настоящему времени постарались все вычеркнуть из памяти. К несчастью, так как время было позднее и там стояла изрядная сумятица, забыли о рабах, и они оставались до самого конца. Некоторые были непосвященными.
При этих словах по всей комнате пронеслись глубокие вздохи. Критий продолжал:
– Они устроили и Мистерию тоже, с показом. Привели женщину. - И дальше он рассказал такое, что написать не дозволяет закон.
Наступила долгая тишина. Затем кто-то из гостей в дальнем углу произнес:
– Это не только святотатство. Это гордыня [39].
– Это еще опаснее, - сказал Критий. - Это легкомыслие. - Он поднял чашу и снова поставил - напоминал мне, что она пуста. - Он погубит себя, потому что не может долго занимать свой разум серьезными вещами. У него великолепные способности; он затевает какое-нибудь важное дело, зная, что способен добиться успеха и не считаясь с возможной неудачей. Затем что-то отвлекает его: ссора, любовная связь, розыгрыш - пустяк, от которого он не может удержаться. Он любит опасные импровизации. У него душа акробата. Вспомните его вступление в политику, пожертвования в военную казну. Никто лучше не знает цену эффектного выхода. Но он не желает оставить свои воинственные крики дома; и это - когда наложен запрет. Они исходят даже от его мантии; люди готовы на все, люди чуть не дерутся в Театре, стараясь помочь ему. А он, игнорируя всех, кто может оказаться полезным впоследствии, принимает помощь от полного ничтожества, помощника кормчего с военного корабля; они уходят домой вместе, и этот человек по сей день рядом с ним! В другой раз, ввязавшись в дела, он решает пройти курс искусства дискуссии. Он идет к Сократу; не самый благоразумный выбор, но вовсе не глупый, ибо человек этот, хоть и безумец, - самый совершенный логик; я сам многому у него научился, и мне наплевать, если кто-то об этом узнает. Все его рассуждения, конечно, указывают на разум, как единственный источник познания, хоть сам он это отказывается признать - вы знаете таких сумасбродов… Но Алкивиад, который к тому времени уже попробовал на вкус все, что есть прекрасного в Городе, всех трех полов, пленен невероятной уродливостью этого человека и позволяет ему расширить уроки во всех направлениях. Довольно скоро он подхватывает у своего любовника его причудливую идею о преобразовании богов и, путем простого силлогизма, делает вывод, что непреобразованные боги - вполне дозволенный объект для нападения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126
– Что ж, я согласен, люди часто подобны детям, - сказал отец. - Но детей можно учить. Перикл так и поступал. А разве кто-то занимается этим сейчас? Сейчас их глупость лелеют и взращивают, чтобы выиграть на ней.
– Кому бы на них жаловаться, - вставил кто-то, - только не Алкивиаду. Он сам изобрел демагогию. И не будем закрывать на это глаза лишь потому, что занимается он ею с определенным изяществом.
– Ну что ж, если угодно, признаем за ним само изобретение, проговорил Критий, - но не особое совершенство в сем искусстве. Ему следовало бы понимать, что не стоит оскорблять сильнейшего своего союзника. Он за это поплатится.
– Что-то я сегодня туго соображаю, - проговорил Теллий. - Какого союзника ты имеешь в виду?
Критий улыбнулся ему - не без пренебрежительного высокомерия.
– Давным-давно, - начал он, - жил-был мудрый старый тиран. Мы не знаем ни имени его, ни города, но можем догадываться. Наверное, его личная стража была достаточна, чтобы охранять его самого, но не чтобы править, опираясь на ее силу. И тогда из вещества своего разума он создал двенадцать великих телохранителей и служителей своей воли: всезнающих, далекоразящих, землю потрясающих, дарователей хлеба, вина и любви. Он не сотворил всех их ужасными, потому что он был поэт и потому что он был мудрец; но даже самых прекрасных он наградил ужасным гневом. "Вы можете считать, что вы одни, сказал он людям, - когда я закроюсь у себя во дворце. Но они вас видят, и обмануть их невозможно". Итак, он послал Двенадцатерых, с молнией в одной руке и чашей макового отвара в другой; и с тех самых пор они великолепно служили каждому, кто знал, как их использовать. У Перикла, например, все они бегали на посылках. Надо полагать, эта история могла бы научить Алкивиада кое-чему.
Впервые в жизни довелось мне слышать разговоры такого рода. Разум мой вернулся к рассвету этого дня, когда я стоял в Верхнем городе; теперь мне казалось не такой уж важной целью оградить свое тело, если даже самое святое не имеет защиты от его грязных рук.
Отец, который явно полагал, что пора напомнить им о моем присутствии, в качестве такого напоминания снова послал меня с вином по кругу. Затем сказал:
– Относительно этого дела ничего еще не доказано. Разум заставляет искать мотивы не в меньшей степени, чем закон. Ничто не принесет ему таких выгод, как завоевание Сицилии; тогда, я полагаю, главной трудностью будет помешать людям венчать его на царство. Нет, если гермы разбил какой-то афинянин, ищите такого, кто сам мечтает о тирании и опасается соперника.
– Я сомневаюсь, чтобы кто-либо начал копать так глубоко, когда выплывет история об элевсинском пире, - небрежно заметил Критий.
По комнате прошел шумок: люди набирали воздуха в легкие, чтобы заговорить, - и молча выпускали его. Отец сказал:
– Мальчик прошел посвящение.
Но гости подумали еще - и промолчали.
В конце концов тишину нарушил мой отец:
– Конечно, даже наши друзья с тяжелыми руками на Агоре вряд ли будут всерьез рассуждать об этом пире, когда прошло столько времени. Любой хороший сочинитель речей… Сами знаете, каковы молодые люди, когда только начинают размышлять и считают себя освобожденными от предрассудков. Пройтись шествием с факелами по саду, спеть новые слова на музыку старого гимна, пугнуть кого-то в темноте, посмеяться; и, в конце концов, ничего страшнее, чем немного занятий любовью, может быть. Это был год, когда мы… У него тогда еще и борода не отросла.
Критий приподнял брови:
– Действительно, почему бы и нет? Не думаю, что сегодня эта история наделала бы много шума. Или у него уже тогда проявлялись такие наклонности? Но я говорил о пире, что состоялся этой зимой. Боюсь, вряд ли у него получится выдать такое за мальчишескую выходку. Вы же знаете, они совершили налет на склад ритуальных предметов. И чтобы из такого дела выгородить, потребовался бы самый хороший сочинитель речей. Они все сотворили. Моления, омовения, Слова - все. Ты знал, Мирон?
Отец отставил кубок и сказал:
– Нет.
– Ну, те, что там присутствовали, несомненно к настоящему времени постарались все вычеркнуть из памяти. К несчастью, так как время было позднее и там стояла изрядная сумятица, забыли о рабах, и они оставались до самого конца. Некоторые были непосвященными.
При этих словах по всей комнате пронеслись глубокие вздохи. Критий продолжал:
– Они устроили и Мистерию тоже, с показом. Привели женщину. - И дальше он рассказал такое, что написать не дозволяет закон.
Наступила долгая тишина. Затем кто-то из гостей в дальнем углу произнес:
– Это не только святотатство. Это гордыня [39].
– Это еще опаснее, - сказал Критий. - Это легкомыслие. - Он поднял чашу и снова поставил - напоминал мне, что она пуста. - Он погубит себя, потому что не может долго занимать свой разум серьезными вещами. У него великолепные способности; он затевает какое-нибудь важное дело, зная, что способен добиться успеха и не считаясь с возможной неудачей. Затем что-то отвлекает его: ссора, любовная связь, розыгрыш - пустяк, от которого он не может удержаться. Он любит опасные импровизации. У него душа акробата. Вспомните его вступление в политику, пожертвования в военную казну. Никто лучше не знает цену эффектного выхода. Но он не желает оставить свои воинственные крики дома; и это - когда наложен запрет. Они исходят даже от его мантии; люди готовы на все, люди чуть не дерутся в Театре, стараясь помочь ему. А он, игнорируя всех, кто может оказаться полезным впоследствии, принимает помощь от полного ничтожества, помощника кормчего с военного корабля; они уходят домой вместе, и этот человек по сей день рядом с ним! В другой раз, ввязавшись в дела, он решает пройти курс искусства дискуссии. Он идет к Сократу; не самый благоразумный выбор, но вовсе не глупый, ибо человек этот, хоть и безумец, - самый совершенный логик; я сам многому у него научился, и мне наплевать, если кто-то об этом узнает. Все его рассуждения, конечно, указывают на разум, как единственный источник познания, хоть сам он это отказывается признать - вы знаете таких сумасбродов… Но Алкивиад, который к тому времени уже попробовал на вкус все, что есть прекрасного в Городе, всех трех полов, пленен невероятной уродливостью этого человека и позволяет ему расширить уроки во всех направлениях. Довольно скоро он подхватывает у своего любовника его причудливую идею о преобразовании богов и, путем простого силлогизма, делает вывод, что непреобразованные боги - вполне дозволенный объект для нападения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126