Ксенофонт объяснил, что как-то в узком переулке повстречал идущего навстречу Сократа.
– Я никогда не оказывался так близко от него и, рискуя проявить невоспитанность, не удержался и посмотрел ему в лицо. "Да, - подумал я, люди могут смеяться, и все же это человек!" Я опустил глаза и хотел пройти мимо, но он перегородил мне дорогу посохом и остановил. "Не скажешь ли ты мне, - заговорил он, - где можно купить хорошего масла?". Я подумал: странно, что ему надо рассказывать об этом, но все же дал совет. Тогда он спросил о муке и о ткани. Я назвал ему самые лучшие места, какие знал; и тогда он спросил: "А где может человек купить доброту и красоту?". Должно быть, вид у меня был самый тупой; наконец я промямлил: "Прости, почтенный, но этого я сказать не могу". - "Нет? - отозвался он с улыбкой. - Ну тогда идем со мной и попробуем отыскать". Я повернулся, пошел за ним следом и оставался возле него весь день. Почему же ты раньше не рассказывал мне о нем, Алексий?
– Что?! - опешил я.
– Я думал, софисты проводят всю жизнь, измеряя луну и звезды и споря, едина ли материя или многосложна. Да ты и сам - прости, что так говорю, склонен витать в облаках, и потому я думал, что он как раз из таких софистов, а ты просто увлечен им. Но теперь я понял, что он - самый практичный человек из всех, к кому можно прийти за советом. Он говорил мне, что никто не должен осмеливаться читать вселенную, пока вначале не прочтет собственную душу и не овладеет ею, иначе ничто не помешает ему обратить все свои познания во зло. Он говорил, что душа слабеет без упражнений точно так же, как и тело, и человек может познать богов, лишь так же упорно упражняясь в добродетели, как упражняются для Игр.
– Он так сказал? Теперь я понимаю, почему он никогда не хотел пройти посвящение.
– Но ведь совершенная неправда, Алексий, что в нем нет благочестия; уверяю тебя, он самый религиозный человек!
– Теперь ты, Ксенофонт, защищаешь Сократа передо мной?
– Прости, - улыбнулся он. - Но людская несправедливость порождает во мне гнев. Чего они добиваются своими обвинениями? Мой собственный отец, лучший из людей, верит придуманной Аристофаном легенде, будто Сократ учит молодых людей презирать своих родителей и отрицать богов. Наверняка кто-нибудь из его друзей, кто пишет и сочиняет музыку, мог бы показать его в пьесе таким, как он есть на самом деле. Если бы они не сделали ничего более, чем записали несколько строк из его разговоров за день, даже это могло бы воздать ему должное по справедливости.
– Ты должен это сделать сам, - сказал я.
Он вспыхнул:
– Теперь ты смеешься надо мной; я лишь хотел сказать, что рано или поздно кто-то должен это сделать [65].
Был и другой, пришедший к Сократу примерно в это время, думаю, ранней весной.
Я заметил его впервые однажды, когда все мы шли с Агоры, чтобы побеседовать в Стое [66] Зевса. Юноша, о котором я говорю, подошел тихонько и остановился, наполовину спрятавшись за колонной. Сократ, однако, едва заметив его, повернулся с приветствием:
– Доброе утро, Федон! Я надеялся, что мы увидимся сегодня. Подойди и сядь поближе, чтоб нам было слышно друг друга.
Юноша вышел вперед и сел у его ног. Лисий шепнул мне на ухо:
– Гляди: Силен с леопардом.
Вряд ли кто сумел бы сказать лучше. Юноша был таким, какого часто описывают сочинители любовных стихов, но редко доводится увидеть в жизни: очень темные глаза, а волосы - чистое золото. Они раскачивались подобно тяжелому шелку и были ровно подрезаны над бровями, сильно вытянутыми и поднимающимися к вискам; губы отличались благородными очертаниями, но странным выражением - задумчивым и скрытным; он был красив красотой не Аполлона, а Диониса. Глаза его, не отрывавшиеся от лица Сократа, были глубоки и проницательны, ты видел, как в них пробегают мысли, словно рыбы в темной воде. Мне показалось очень странным, что он сидит, не раскрывая рта, а Сократ как будто ничего большего и не ожидает. Лишь один раз он заметил:
– Это может заинтересовать тебя, Федон, если, как мне кажется, напомнит наши вчерашние размышления.
Юноша сказал что-то в знак согласия, так что я перестал думать, что он немой.
Когда мы ушли, я спросил у Лисия:
– Кто он, ты не знаешь?
– Нет. Пришел однажды, когда ты был в школе у Демея. Приблизился потихоньку, оглядел собравшихся и ушел прочь. Почти как сегодня - только тогда присутствовал Критий.
Критий теперь не приближался ко мне и на длину копья. Мне стало жаль этого юношу. Но в ту пору весь мир, не знающий любви Лисия, вызывал у меня сожаление.
Как-то раз, довольно скоро после этого, когда Лисий уехал на учения, я находился в одном из общественных садов - маленьком садике возле Театра, где Сократ спорил с Аристиппом [67], равнозначно ли добро удовольствию или же нет. Они стояли друг против друга, ведя диспут, и каждый выглядел, словно символическое изображение своего тезиса. Тридцатилетний Аристипп был мужем приятной наружности, хоть и с немного обвисшим лицом, и одежда его, должен сказать, стоила не меньше, чем хороший верховой мул. Сократ же в своем старом грязно-коричневом гиматии был смуглым и твердым, как орех. Можно было поверить рассказу о том, как во время похода во Фракию он простоял в размышлениях всю зимнюю ночь, пока другие воины тряслись от холода под грудами шкур. Сила человека, говорил он, покоится на тяжком труде, который поддерживает ее; свобода его покоится на силе, которая поддерживает ее; а без свободы - какое удовольствие надежно и не подвержено опасности?
Не думаю, чтобы Аристипп нашел какой-либо достойный ответ, но именно в этот момент я снова увидел Федона - тот мешкал, наполовину укрытый за деревьями. Он отступил, когда Сократ повернул глаза в его сторону; но как только Аристипп удалился, вышел из укрытия, не дожидаясь зова. Сократ приветствовал его, и он сел на траву неподалеку. Я забыл беседу, полагаю, она касалась того, о чем шла речь прежде; Федон сидел, молчаливый и внимательный, чуть не касаясь головой колен Сократа. В позднее время дня на эти склоны возле Театра падают солнечные лучи, и они сияли на светлых волосах юноши, подчеркивая их лучезарную красоту. Сократ, продолжая разговор, рассеянно опустил руку и перебирал пальцами пряди этих волос. Так человек касается цветка. Но я видел, как юноша отпрянул и лицо его переменилось. Темные глаза метнулись быстро, взгляд их стал неприятен; он напоминал наполовину прирученного зверька, который хочет укусить. Сократ, почувствовав его движение, посмотрел на него сверху; на миг их глаза встретились. И внезапно юноша успокоился. Глаза его перестали метаться, он снова сидел, как и прежде, слушая разговор, охватив ладонями колени, а Сократ гладил его по волосам.
От этого любопытство мое возросло, и я твердо решил, что нынче же удовлетворю его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126
– Я никогда не оказывался так близко от него и, рискуя проявить невоспитанность, не удержался и посмотрел ему в лицо. "Да, - подумал я, люди могут смеяться, и все же это человек!" Я опустил глаза и хотел пройти мимо, но он перегородил мне дорогу посохом и остановил. "Не скажешь ли ты мне, - заговорил он, - где можно купить хорошего масла?". Я подумал: странно, что ему надо рассказывать об этом, но все же дал совет. Тогда он спросил о муке и о ткани. Я назвал ему самые лучшие места, какие знал; и тогда он спросил: "А где может человек купить доброту и красоту?". Должно быть, вид у меня был самый тупой; наконец я промямлил: "Прости, почтенный, но этого я сказать не могу". - "Нет? - отозвался он с улыбкой. - Ну тогда идем со мной и попробуем отыскать". Я повернулся, пошел за ним следом и оставался возле него весь день. Почему же ты раньше не рассказывал мне о нем, Алексий?
– Что?! - опешил я.
– Я думал, софисты проводят всю жизнь, измеряя луну и звезды и споря, едина ли материя или многосложна. Да ты и сам - прости, что так говорю, склонен витать в облаках, и потому я думал, что он как раз из таких софистов, а ты просто увлечен им. Но теперь я понял, что он - самый практичный человек из всех, к кому можно прийти за советом. Он говорил мне, что никто не должен осмеливаться читать вселенную, пока вначале не прочтет собственную душу и не овладеет ею, иначе ничто не помешает ему обратить все свои познания во зло. Он говорил, что душа слабеет без упражнений точно так же, как и тело, и человек может познать богов, лишь так же упорно упражняясь в добродетели, как упражняются для Игр.
– Он так сказал? Теперь я понимаю, почему он никогда не хотел пройти посвящение.
– Но ведь совершенная неправда, Алексий, что в нем нет благочестия; уверяю тебя, он самый религиозный человек!
– Теперь ты, Ксенофонт, защищаешь Сократа передо мной?
– Прости, - улыбнулся он. - Но людская несправедливость порождает во мне гнев. Чего они добиваются своими обвинениями? Мой собственный отец, лучший из людей, верит придуманной Аристофаном легенде, будто Сократ учит молодых людей презирать своих родителей и отрицать богов. Наверняка кто-нибудь из его друзей, кто пишет и сочиняет музыку, мог бы показать его в пьесе таким, как он есть на самом деле. Если бы они не сделали ничего более, чем записали несколько строк из его разговоров за день, даже это могло бы воздать ему должное по справедливости.
– Ты должен это сделать сам, - сказал я.
Он вспыхнул:
– Теперь ты смеешься надо мной; я лишь хотел сказать, что рано или поздно кто-то должен это сделать [65].
Был и другой, пришедший к Сократу примерно в это время, думаю, ранней весной.
Я заметил его впервые однажды, когда все мы шли с Агоры, чтобы побеседовать в Стое [66] Зевса. Юноша, о котором я говорю, подошел тихонько и остановился, наполовину спрятавшись за колонной. Сократ, однако, едва заметив его, повернулся с приветствием:
– Доброе утро, Федон! Я надеялся, что мы увидимся сегодня. Подойди и сядь поближе, чтоб нам было слышно друг друга.
Юноша вышел вперед и сел у его ног. Лисий шепнул мне на ухо:
– Гляди: Силен с леопардом.
Вряд ли кто сумел бы сказать лучше. Юноша был таким, какого часто описывают сочинители любовных стихов, но редко доводится увидеть в жизни: очень темные глаза, а волосы - чистое золото. Они раскачивались подобно тяжелому шелку и были ровно подрезаны над бровями, сильно вытянутыми и поднимающимися к вискам; губы отличались благородными очертаниями, но странным выражением - задумчивым и скрытным; он был красив красотой не Аполлона, а Диониса. Глаза его, не отрывавшиеся от лица Сократа, были глубоки и проницательны, ты видел, как в них пробегают мысли, словно рыбы в темной воде. Мне показалось очень странным, что он сидит, не раскрывая рта, а Сократ как будто ничего большего и не ожидает. Лишь один раз он заметил:
– Это может заинтересовать тебя, Федон, если, как мне кажется, напомнит наши вчерашние размышления.
Юноша сказал что-то в знак согласия, так что я перестал думать, что он немой.
Когда мы ушли, я спросил у Лисия:
– Кто он, ты не знаешь?
– Нет. Пришел однажды, когда ты был в школе у Демея. Приблизился потихоньку, оглядел собравшихся и ушел прочь. Почти как сегодня - только тогда присутствовал Критий.
Критий теперь не приближался ко мне и на длину копья. Мне стало жаль этого юношу. Но в ту пору весь мир, не знающий любви Лисия, вызывал у меня сожаление.
Как-то раз, довольно скоро после этого, когда Лисий уехал на учения, я находился в одном из общественных садов - маленьком садике возле Театра, где Сократ спорил с Аристиппом [67], равнозначно ли добро удовольствию или же нет. Они стояли друг против друга, ведя диспут, и каждый выглядел, словно символическое изображение своего тезиса. Тридцатилетний Аристипп был мужем приятной наружности, хоть и с немного обвисшим лицом, и одежда его, должен сказать, стоила не меньше, чем хороший верховой мул. Сократ же в своем старом грязно-коричневом гиматии был смуглым и твердым, как орех. Можно было поверить рассказу о том, как во время похода во Фракию он простоял в размышлениях всю зимнюю ночь, пока другие воины тряслись от холода под грудами шкур. Сила человека, говорил он, покоится на тяжком труде, который поддерживает ее; свобода его покоится на силе, которая поддерживает ее; а без свободы - какое удовольствие надежно и не подвержено опасности?
Не думаю, чтобы Аристипп нашел какой-либо достойный ответ, но именно в этот момент я снова увидел Федона - тот мешкал, наполовину укрытый за деревьями. Он отступил, когда Сократ повернул глаза в его сторону; но как только Аристипп удалился, вышел из укрытия, не дожидаясь зова. Сократ приветствовал его, и он сел на траву неподалеку. Я забыл беседу, полагаю, она касалась того, о чем шла речь прежде; Федон сидел, молчаливый и внимательный, чуть не касаясь головой колен Сократа. В позднее время дня на эти склоны возле Театра падают солнечные лучи, и они сияли на светлых волосах юноши, подчеркивая их лучезарную красоту. Сократ, продолжая разговор, рассеянно опустил руку и перебирал пальцами пряди этих волос. Так человек касается цветка. Но я видел, как юноша отпрянул и лицо его переменилось. Темные глаза метнулись быстро, взгляд их стал неприятен; он напоминал наполовину прирученного зверька, который хочет укусить. Сократ, почувствовав его движение, посмотрел на него сверху; на миг их глаза встретились. И внезапно юноша успокоился. Глаза его перестали метаться, он снова сидел, как и прежде, слушая разговор, охватив ладонями колени, а Сократ гладил его по волосам.
От этого любопытство мое возросло, и я твердо решил, что нынче же удовлетворю его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126