что теперь вернут ему сыновей! Хлопотливо требовал он одеваться и дрожащим голосом говорил:
– Еду к Витте! Еду к Скалону! Теперь они отдадут сыновей! Теперь они не смеют больше держать их!
Отдадут!!! Один был в могиле, другой неизвестно где!.. И ровно через месяц после знаменитой конституции мужа моего не стало. Закрывая ему глаза, я подумала: «Спи спокойно! Ты счастливее меня!»
* * *
О, родина! Я жду твоего обновления! Каждым нервом своим я трепетно переживаю твое освободительное движение! И в тот день, когда наконец над тобой засияет солнце истинной свободы, в тот день и я пойму чувством, зачем нужны были такие жертвы!..
Февраль 1906 г.
С. Савинкова. На волос от казни
(Воспоминания матери)
Теперь, когда каждая заря приносит с собою новую жертву казни, когда наши притуплённые нервы почти перестали ужасаться перед этими страшными отмщениями – я хочу более или менее передать, что переживают несчастные близкие этих погибших. Казненные более не страдают… Они тихо спят в своих случайных, наскоро вырытых, без каких бы то ни было знаков, могилах… Мир им! Но что делают, как живут, что чувствуют те их близкие, для которых нет забвения, чья рана не перестанет сочиться и чье сердце никогда более не забьется спокойно?… И во имя их я берусь за перо… Мне больно писать о своих чувствах, о том, что составляет мое «святая святых». Но меня к тому принуждает сознание, что когда мы равнодушно пробегаем имена казненных во всех концах нашей родины, мы не думаем, что за каждым именем – сейчас, в эту самую минуту – бьется и страдает живая душа кого-нибудь близкого – матери, отца, брата или сестры… Это страдание самое острое из всех… Я пережила это… Когда я писала свои «Годы Скорби», я думала, что уже испытала все… Но пришлось пережить еще и то, отчего и до сих пор содрогается душа моя… Только когда тот, чья жизнь поставлена на карту, – свой, близкий, только тогда можно вполне понять весь ужас казни! Так пусть же мой правдивый рассказ послужит живой иллюстрацией нашей ужасной эпохи.
* * *
«Немедленно выезжайте курьерским Севастополь сын хочет Вас видеть – защитник Иванов».
Телеграмма такого содержания была подана мне вечером 16 мая 1906 года… Кровь хлынула в голову, залила волной, и я, не выпуская из рук маленькой белой бумажки, принесшей мне новое и великое горе, в десятый раз ее перечитывала, чтобы дать себе время опомниться от страшного удара и что-нибудь сообразить.
До этого дня я не знала, где мой сын. Поневоле покинув родину, чтобы избежать бессмысленно жестокой ссылки в Якутскую область, он, по моим соображениям, должен был находиться за границей.
Судьба решила иначе… Всего два дня назад телеграф принес известие, что в Севастополе было покушение на коменданта крепости, генерала Неплюева во время парада; был взрыв, были жертвы, были аресты… Среди имен арестованных не было имени сына. Но слово «защитник» заставляло предполагать худшее, и я волей-неволей должна была связать полученную телеграмму с севастопольским событием. Из газет было известно о приказе генерала Каульбарса – судить арестованных военным судом… Очевидно, мой сын оказался в числе арестованных, так как защитник Иванов спешно вызывал меня…
Я не стала предаваться бесплодным рассуждениям; я сознавала одно – надо ехать немедленно!..
Душой, с момента прочтения телеграммы, я была уже там – в этом далеком Севастополе, с ним, с дорогим сыном, но телеграмма пришла поздно, вечерний поезд ушел, приходилось ждать утра.
Ночь, проведенная мною при таких обстоятельствах, никогда не уйдет из моей памяти…
Утром семнадцатого мая я ехала в Севастополь.
Если бы меня спросили, как я ехала, был ли кто-нибудь около меня, кто были провожавшие меня друзья и родные, что говорили, какой был вагон, я не могла бы ответить – все ушло из памяти. И в то же время я ясно помню тот бред, те галлюцинации, которые овладели мною, едва тронулся поезд: меня звал сын!.. Сын, которого я кормила грудью, которого баюкала целыми ночами, напевая ему песенки… И мне представлялось, что я склонюсь над его колыбелькой, что он протягивает мне ручки… Но мой мозг порезывало воспоминание о телеграмме: защитник Иванов, Севастополь, бомбы, взрыв, военный суд – и из-за колыбельки начинали вырисовываться столбы, перекладина… И вместо протянутых ручек – шея!.. Шея моего сына!.. И волосы шевелились на моей голове!
Тщетно старалась я избавиться от этого кошмара, тщетно заставляла себя возвращаться к далекому прошлому, чтобы забыть ужасное настоящее – призраки не оставляли меня…
«Ты не одна, ты не одна! – шептала я сама себе. – А мать Спиридоновой! Мать Балмашева! Мать Каляева! Таких, как ты, жалких матерей – сотни, тысячи! Надо опомниться! Надо взять себя в руки! Надо встретить этот ужас с достоинством!..» Увы! Я не могла перестать быть матерью, а потому и не могла не страдать…
– Москва близко! – сказал кондуктор, и силою вещей я должна была, хоть немного, прийти в себя. На дебаркадере меня ждал присяжный поверенный Владимир Анатольевич Жданов – ему телеграфировали из Петербурга.
Он вошел в мое купе.
– Какие вести? – спросил он.
Я молча протянула ему телеграмму. Он внимательно прочел ее, и его ясное, добродушное лицо потемнело.
– Д-да! – протянул он в смущении. Я посмотрела на него пристально.
– Говорите правду!
– Носильщик! – закричал он в ответ. – Неси сюда чемодан. Еду с вами! – проговорил он сквозь зубы.
Мы долго сидели молча. Было страшно заговорить. Наконец я подняла голову.
– Скажите мне всю правду, – сказала я. – Всю.
– Взрыв произошел четырнадцатого числа, – медленно начал Жданов. – По газетам видно, что Одесский генерал-губернатор Каульбарс по телеграфу предписал передать дело военному суду и ускорить следствие. По закону, в таком случае, защитник допускается к обвиняемому только после вручения обвинительного акта. Телеграмма подписана ясно: «защитник Иванов»: следовательно, защитник был у обвиняемого и, следовательно, обвинительный акт вручен. Суд может происходить через двадцать четыре часа после вручения обвинительного акта, и исполнение приговора также может последовать через двадцать четыре часа после объявления приговора. Следовательно, с момента вручения обвинительного акта до исполнения приговора может пройти минимальный срок – сорок восемь часов. Арест произошел четырнадцатого числа, сегодня семнадцатое, а приехать в Севастополь мы ранее девятнадцатого не можем!.. – Он примолк.
Я посмотрела ему прямо в глаза.
– Значит, мы в живых сына не застанем?
Жданов как-то съежился.
– Все возможно, – нехотя пробормотал он. Я больше не спрашивала.
– Оставьте меня одну, – попросила я.
Он встал, хотел что-то сказать, махнул рукой и вышел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126
– Еду к Витте! Еду к Скалону! Теперь они отдадут сыновей! Теперь они не смеют больше держать их!
Отдадут!!! Один был в могиле, другой неизвестно где!.. И ровно через месяц после знаменитой конституции мужа моего не стало. Закрывая ему глаза, я подумала: «Спи спокойно! Ты счастливее меня!»
* * *
О, родина! Я жду твоего обновления! Каждым нервом своим я трепетно переживаю твое освободительное движение! И в тот день, когда наконец над тобой засияет солнце истинной свободы, в тот день и я пойму чувством, зачем нужны были такие жертвы!..
Февраль 1906 г.
С. Савинкова. На волос от казни
(Воспоминания матери)
Теперь, когда каждая заря приносит с собою новую жертву казни, когда наши притуплённые нервы почти перестали ужасаться перед этими страшными отмщениями – я хочу более или менее передать, что переживают несчастные близкие этих погибших. Казненные более не страдают… Они тихо спят в своих случайных, наскоро вырытых, без каких бы то ни было знаков, могилах… Мир им! Но что делают, как живут, что чувствуют те их близкие, для которых нет забвения, чья рана не перестанет сочиться и чье сердце никогда более не забьется спокойно?… И во имя их я берусь за перо… Мне больно писать о своих чувствах, о том, что составляет мое «святая святых». Но меня к тому принуждает сознание, что когда мы равнодушно пробегаем имена казненных во всех концах нашей родины, мы не думаем, что за каждым именем – сейчас, в эту самую минуту – бьется и страдает живая душа кого-нибудь близкого – матери, отца, брата или сестры… Это страдание самое острое из всех… Я пережила это… Когда я писала свои «Годы Скорби», я думала, что уже испытала все… Но пришлось пережить еще и то, отчего и до сих пор содрогается душа моя… Только когда тот, чья жизнь поставлена на карту, – свой, близкий, только тогда можно вполне понять весь ужас казни! Так пусть же мой правдивый рассказ послужит живой иллюстрацией нашей ужасной эпохи.
* * *
«Немедленно выезжайте курьерским Севастополь сын хочет Вас видеть – защитник Иванов».
Телеграмма такого содержания была подана мне вечером 16 мая 1906 года… Кровь хлынула в голову, залила волной, и я, не выпуская из рук маленькой белой бумажки, принесшей мне новое и великое горе, в десятый раз ее перечитывала, чтобы дать себе время опомниться от страшного удара и что-нибудь сообразить.
До этого дня я не знала, где мой сын. Поневоле покинув родину, чтобы избежать бессмысленно жестокой ссылки в Якутскую область, он, по моим соображениям, должен был находиться за границей.
Судьба решила иначе… Всего два дня назад телеграф принес известие, что в Севастополе было покушение на коменданта крепости, генерала Неплюева во время парада; был взрыв, были жертвы, были аресты… Среди имен арестованных не было имени сына. Но слово «защитник» заставляло предполагать худшее, и я волей-неволей должна была связать полученную телеграмму с севастопольским событием. Из газет было известно о приказе генерала Каульбарса – судить арестованных военным судом… Очевидно, мой сын оказался в числе арестованных, так как защитник Иванов спешно вызывал меня…
Я не стала предаваться бесплодным рассуждениям; я сознавала одно – надо ехать немедленно!..
Душой, с момента прочтения телеграммы, я была уже там – в этом далеком Севастополе, с ним, с дорогим сыном, но телеграмма пришла поздно, вечерний поезд ушел, приходилось ждать утра.
Ночь, проведенная мною при таких обстоятельствах, никогда не уйдет из моей памяти…
Утром семнадцатого мая я ехала в Севастополь.
Если бы меня спросили, как я ехала, был ли кто-нибудь около меня, кто были провожавшие меня друзья и родные, что говорили, какой был вагон, я не могла бы ответить – все ушло из памяти. И в то же время я ясно помню тот бред, те галлюцинации, которые овладели мною, едва тронулся поезд: меня звал сын!.. Сын, которого я кормила грудью, которого баюкала целыми ночами, напевая ему песенки… И мне представлялось, что я склонюсь над его колыбелькой, что он протягивает мне ручки… Но мой мозг порезывало воспоминание о телеграмме: защитник Иванов, Севастополь, бомбы, взрыв, военный суд – и из-за колыбельки начинали вырисовываться столбы, перекладина… И вместо протянутых ручек – шея!.. Шея моего сына!.. И волосы шевелились на моей голове!
Тщетно старалась я избавиться от этого кошмара, тщетно заставляла себя возвращаться к далекому прошлому, чтобы забыть ужасное настоящее – призраки не оставляли меня…
«Ты не одна, ты не одна! – шептала я сама себе. – А мать Спиридоновой! Мать Балмашева! Мать Каляева! Таких, как ты, жалких матерей – сотни, тысячи! Надо опомниться! Надо взять себя в руки! Надо встретить этот ужас с достоинством!..» Увы! Я не могла перестать быть матерью, а потому и не могла не страдать…
– Москва близко! – сказал кондуктор, и силою вещей я должна была, хоть немного, прийти в себя. На дебаркадере меня ждал присяжный поверенный Владимир Анатольевич Жданов – ему телеграфировали из Петербурга.
Он вошел в мое купе.
– Какие вести? – спросил он.
Я молча протянула ему телеграмму. Он внимательно прочел ее, и его ясное, добродушное лицо потемнело.
– Д-да! – протянул он в смущении. Я посмотрела на него пристально.
– Говорите правду!
– Носильщик! – закричал он в ответ. – Неси сюда чемодан. Еду с вами! – проговорил он сквозь зубы.
Мы долго сидели молча. Было страшно заговорить. Наконец я подняла голову.
– Скажите мне всю правду, – сказала я. – Всю.
– Взрыв произошел четырнадцатого числа, – медленно начал Жданов. – По газетам видно, что Одесский генерал-губернатор Каульбарс по телеграфу предписал передать дело военному суду и ускорить следствие. По закону, в таком случае, защитник допускается к обвиняемому только после вручения обвинительного акта. Телеграмма подписана ясно: «защитник Иванов»: следовательно, защитник был у обвиняемого и, следовательно, обвинительный акт вручен. Суд может происходить через двадцать четыре часа после вручения обвинительного акта, и исполнение приговора также может последовать через двадцать четыре часа после объявления приговора. Следовательно, с момента вручения обвинительного акта до исполнения приговора может пройти минимальный срок – сорок восемь часов. Арест произошел четырнадцатого числа, сегодня семнадцатое, а приехать в Севастополь мы ранее девятнадцатого не можем!.. – Он примолк.
Я посмотрела ему прямо в глаза.
– Значит, мы в живых сына не застанем?
Жданов как-то съежился.
– Все возможно, – нехотя пробормотал он. Я больше не спрашивала.
– Оставьте меня одну, – попросила я.
Он встал, хотел что-то сказать, махнул рукой и вышел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126