Болотов всхлипнул. И сейчас же сзади кто-то цепко схватил его руки. «Не уйдешь… А-ть… Вре-ешь… Не уйдешь…» – кричал исполненный ужаса голос. Болотов не пробовал защищаться. Он еще раз взглянул себе под ноги, вниз. Тот же круглый, слегка прищуренный глаз так же пристально и упорно, удивленно смотрел на него. Что было потом, – Болотов никогда не мог вспомнить. Кто-то кулаком ударил его по лицу, и он потерял сознание.
XVI
На Подьяческой улице дружина Володи «экспроприировала» не полмиллиона, как надеялся Митя, а всего двести тысяч. На эти деньги Володя расширил «организацию» и приступил к заветной мечте – к «систематическому» террору. В мае был убит тверской губернатор и смертельно ранен агент охраны; в июле была брошена бомба в министра юстиции; в августе дружина сожгла две дворянских усадьбы; в сентябре ограбила Хапиловскую контору и на улице, в Киеве, расстреляла начальника жандармского управления. Имя Володи гремело по всей России. Даже Арсений Иванович, покачивая седой бородой, говорил в комитете; «Кто, кормильцы, гуляет да удит, у того ничего не будет… Вот у Володи дела так дела: и рыбисто и ушисто…» Арсений Иванович не одобрял, конечно, «частных экспроприации», но не мог не жалеть, что такой «железный» революционер, как Володя, «зря», «по капризу» вышел из партии.
Дружина Володи сильно выросла численно, и состав ее изменился. Митя был повешен в Твери. Прохор был убит в Киеве. Елизар был арестован в Москве. Эпштейн уехал в Париж издавать «свободный журнал». Кроме Ольги, из старых, отборных боевиков остались только Фрезе и Муха. Зато прибавилось человек сорок новых – студентов, рабочих и ремесленников-евреев. Теперь дружинников было много, и не все они принимали участие в покушениях. Большинство томилось в ожидании «работы». Среди этих праздных, не занятых делом людей, от безделья, от скуки, по привычке к суетным разговорам, начались разногласия, то «интеллигентское пустословие», которое ненавидел Володя. С этим «звоном» Володя был бессилен бороться. Он с презрением махал рукой на бесчисленные советы, на десятки «вернейших» планов, на сотни «остроумнейших» предложений и заботился только, чтобы «звон» не вредил «конспирации», чтобы товарищи не собирались на сходки и чтобы не было переписки с родными. Но и это не всегда удавалось ему. Он не мог внушить своим людям, что нужна осторожность. Террор был удачен, дружина была крепка, денег было довольно, и не верилось, что возможны аресты. Мало-помалу, от праздности и тоски, завелось запойное пьянство: один из дружинников, беглый солдат Свистков, пропил свой маузер. Володя, не желая знать унизительных оправданий, сейчас же, своею властью, выгнал его. Но пьянство не прекратилось. Стали пить втихомолку, прячась от Володи и Фрезе.
За лето Володя постарел на пять лет. Его карие, живые глаза утратили быстрый блеск и под бородою, у губ, прорезались преждевременные морщины. Он все так же верил в себя, в белоснежную правоту террора, но не сомневался уже, что если его повесят, дружина рассеется и погибнет. Он не отвечал на призывы Эпштейна, писавшего из Парижа, что «сильному позволено все», без внимания выслушивал рассуждение Ольги о «безднах верха и низа» и подолгу, один на один, беседовал с Фрезе. Он смутно чувствовал, что та волна крови и незатруднительного убийства, которая поднялась после первой «экспроприации», грозит затопить и дружину, и террор, и даже его, Володю. Иногда ночью он часами, без сна, просиживал в кресле, и если бы кто-нибудь спросил, что он думает в эти часы, он не сумел бы ответить. Ольга с недоумением наблюдала за ним. Ей казалось, что «работа» идет хорошо и что Володя не прав, ибо мелкие грехи, вроде «пьянства», «звона» и ссор, необходимо прощать. Один только Фрезе понимал Володино горе. Всегда точный, молчаливый и аккуратный, он ревниво следил за каждым шагом дружины. Ежедневный скучный и мелочный труд ложился всею тяжестью на. него. Он не только ведал деньгами, «явками», паспортами, оружием, «конспирацией» и бомбами. Он знал наизусть всех дружинников и, зная их, огорчался вместе с Володей. Особенно его смущал Муха. После «экспроприации» в Хапилове Муха резко переменился. Послушный и преданный, он внезапно стал ленивым и дерзким.
В октябре дружина готовила покушение на московского губернатора. За неделю до срока Муха пожелал говорить с Володей наедине.
Володя назначил ему свидание в Сокольниках, на той же дорожке, где полгода назад впервые увидел его. День был пасмурный и дождливый. Нахмурившись, мокли ели. Увядающие березы роняли желтый, прощальный лист. Пахло мокрой травой и мохом. Муха, заложив за спину руки, молодцеватой походкой, слегка покачиваясь на сильных ногах, шел рядом с Володей и с плохо скрываемым раздражением говорил:
– Посудите сами, Владимир Иванович, – ведь не первый же день мы с вами работаем… Я ли, кажется, не старался?… Извольте вспомнить: на Подьяческой, например… Или в Киеве, когда Прошку убили… Могу сказать, не щадя живота…
– Ну?
– Так что, Владимир Иванович, что же я вижу? Заместо, можно сказать, благодарности, стало быть, окончательно одно недоверие… Вот хотя бы Герман Карлович Фрезе… Все им нужно насквозь узнать, во все, извините, длинный нос сунуть… «Сколько денег ты вчера издержал?… Где ты был?… Куда идешь?… Покажи паспорт… Покажи маузер…» – с негодованием передразнил Муха и сплюнул. – На что похоже-с?… Словно на корабле, прости Господи… Не крепостной ведь я… Дозвольте вам, Владимир Иванович, сказать…
– Ты недоволен? – сурово спросил Володя.
– Уж и не знаю, как объяснить… – замялся Муха и стал скручивать папиросу. Спички размокли, и он долго чиркал, прежде чем закурить.
– Отвечай, когда спрашивают.
– Так точно. Я недоволен.
– Фрезе?
– Никак нет. Что же Фрезе?… Бог с ним, с господином Фрезе…
– А чем? Отвечай.
– Да всем-с, Владимир Иванович…
– Толком говори, чем?
– Да помилуйте, как же мне быть довольным?… Первое – окончательно нет доверия…
Володя остановился и сверху вниз, исподлобья, взглянул на Муху. Муха вызывающе, смело поднял хищное, как у птицы, лицо.
– Эй, Муха, смотри!
– Воля ваша, Владимир Иванович…
– Говори, что надо?
– Да что?… О чем говорить-с?… Языком и лаптя ведь не сплетешь…
– Я сказал: говори толком.
– Извольте… Наше дело маленькое… – Муха пожал плечами. – Коли требуете, я вам скажу. Я вам всю правду скажу… Денег, извините, на Подьяческой – двести тысяч… В Хапилове – двадцать пять… Итого, стало быть, двести двадцать пять тысяч… на бумаги, на револьверы, на бомбы, на лошадей, на то на се ушло тысяч сорок… Не так-с?… Я считал…
Володя побагровел. Он начинал понимать, куда клонит Муха. Муха, опустив голову и выставив правую руку, поигрывая пальцами у себя за спиной, молча концом сапога постукивал по мокрой земле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126
XVI
На Подьяческой улице дружина Володи «экспроприировала» не полмиллиона, как надеялся Митя, а всего двести тысяч. На эти деньги Володя расширил «организацию» и приступил к заветной мечте – к «систематическому» террору. В мае был убит тверской губернатор и смертельно ранен агент охраны; в июле была брошена бомба в министра юстиции; в августе дружина сожгла две дворянских усадьбы; в сентябре ограбила Хапиловскую контору и на улице, в Киеве, расстреляла начальника жандармского управления. Имя Володи гремело по всей России. Даже Арсений Иванович, покачивая седой бородой, говорил в комитете; «Кто, кормильцы, гуляет да удит, у того ничего не будет… Вот у Володи дела так дела: и рыбисто и ушисто…» Арсений Иванович не одобрял, конечно, «частных экспроприации», но не мог не жалеть, что такой «железный» революционер, как Володя, «зря», «по капризу» вышел из партии.
Дружина Володи сильно выросла численно, и состав ее изменился. Митя был повешен в Твери. Прохор был убит в Киеве. Елизар был арестован в Москве. Эпштейн уехал в Париж издавать «свободный журнал». Кроме Ольги, из старых, отборных боевиков остались только Фрезе и Муха. Зато прибавилось человек сорок новых – студентов, рабочих и ремесленников-евреев. Теперь дружинников было много, и не все они принимали участие в покушениях. Большинство томилось в ожидании «работы». Среди этих праздных, не занятых делом людей, от безделья, от скуки, по привычке к суетным разговорам, начались разногласия, то «интеллигентское пустословие», которое ненавидел Володя. С этим «звоном» Володя был бессилен бороться. Он с презрением махал рукой на бесчисленные советы, на десятки «вернейших» планов, на сотни «остроумнейших» предложений и заботился только, чтобы «звон» не вредил «конспирации», чтобы товарищи не собирались на сходки и чтобы не было переписки с родными. Но и это не всегда удавалось ему. Он не мог внушить своим людям, что нужна осторожность. Террор был удачен, дружина была крепка, денег было довольно, и не верилось, что возможны аресты. Мало-помалу, от праздности и тоски, завелось запойное пьянство: один из дружинников, беглый солдат Свистков, пропил свой маузер. Володя, не желая знать унизительных оправданий, сейчас же, своею властью, выгнал его. Но пьянство не прекратилось. Стали пить втихомолку, прячась от Володи и Фрезе.
За лето Володя постарел на пять лет. Его карие, живые глаза утратили быстрый блеск и под бородою, у губ, прорезались преждевременные морщины. Он все так же верил в себя, в белоснежную правоту террора, но не сомневался уже, что если его повесят, дружина рассеется и погибнет. Он не отвечал на призывы Эпштейна, писавшего из Парижа, что «сильному позволено все», без внимания выслушивал рассуждение Ольги о «безднах верха и низа» и подолгу, один на один, беседовал с Фрезе. Он смутно чувствовал, что та волна крови и незатруднительного убийства, которая поднялась после первой «экспроприации», грозит затопить и дружину, и террор, и даже его, Володю. Иногда ночью он часами, без сна, просиживал в кресле, и если бы кто-нибудь спросил, что он думает в эти часы, он не сумел бы ответить. Ольга с недоумением наблюдала за ним. Ей казалось, что «работа» идет хорошо и что Володя не прав, ибо мелкие грехи, вроде «пьянства», «звона» и ссор, необходимо прощать. Один только Фрезе понимал Володино горе. Всегда точный, молчаливый и аккуратный, он ревниво следил за каждым шагом дружины. Ежедневный скучный и мелочный труд ложился всею тяжестью на. него. Он не только ведал деньгами, «явками», паспортами, оружием, «конспирацией» и бомбами. Он знал наизусть всех дружинников и, зная их, огорчался вместе с Володей. Особенно его смущал Муха. После «экспроприации» в Хапилове Муха резко переменился. Послушный и преданный, он внезапно стал ленивым и дерзким.
В октябре дружина готовила покушение на московского губернатора. За неделю до срока Муха пожелал говорить с Володей наедине.
Володя назначил ему свидание в Сокольниках, на той же дорожке, где полгода назад впервые увидел его. День был пасмурный и дождливый. Нахмурившись, мокли ели. Увядающие березы роняли желтый, прощальный лист. Пахло мокрой травой и мохом. Муха, заложив за спину руки, молодцеватой походкой, слегка покачиваясь на сильных ногах, шел рядом с Володей и с плохо скрываемым раздражением говорил:
– Посудите сами, Владимир Иванович, – ведь не первый же день мы с вами работаем… Я ли, кажется, не старался?… Извольте вспомнить: на Подьяческой, например… Или в Киеве, когда Прошку убили… Могу сказать, не щадя живота…
– Ну?
– Так что, Владимир Иванович, что же я вижу? Заместо, можно сказать, благодарности, стало быть, окончательно одно недоверие… Вот хотя бы Герман Карлович Фрезе… Все им нужно насквозь узнать, во все, извините, длинный нос сунуть… «Сколько денег ты вчера издержал?… Где ты был?… Куда идешь?… Покажи паспорт… Покажи маузер…» – с негодованием передразнил Муха и сплюнул. – На что похоже-с?… Словно на корабле, прости Господи… Не крепостной ведь я… Дозвольте вам, Владимир Иванович, сказать…
– Ты недоволен? – сурово спросил Володя.
– Уж и не знаю, как объяснить… – замялся Муха и стал скручивать папиросу. Спички размокли, и он долго чиркал, прежде чем закурить.
– Отвечай, когда спрашивают.
– Так точно. Я недоволен.
– Фрезе?
– Никак нет. Что же Фрезе?… Бог с ним, с господином Фрезе…
– А чем? Отвечай.
– Да всем-с, Владимир Иванович…
– Толком говори, чем?
– Да помилуйте, как же мне быть довольным?… Первое – окончательно нет доверия…
Володя остановился и сверху вниз, исподлобья, взглянул на Муху. Муха вызывающе, смело поднял хищное, как у птицы, лицо.
– Эй, Муха, смотри!
– Воля ваша, Владимир Иванович…
– Говори, что надо?
– Да что?… О чем говорить-с?… Языком и лаптя ведь не сплетешь…
– Я сказал: говори толком.
– Извольте… Наше дело маленькое… – Муха пожал плечами. – Коли требуете, я вам скажу. Я вам всю правду скажу… Денег, извините, на Подьяческой – двести тысяч… В Хапилове – двадцать пять… Итого, стало быть, двести двадцать пять тысяч… на бумаги, на револьверы, на бомбы, на лошадей, на то на се ушло тысяч сорок… Не так-с?… Я считал…
Володя побагровел. Он начинал понимать, куда клонит Муха. Муха, опустив голову и выставив правую руку, поигрывая пальцами у себя за спиной, молча концом сапога постукивал по мокрой земле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126