Вставало солнце. Над Невою таял полупрозрачный туман. В его клубящейся мгле тонули белые бастионы крепости. На Французской набережной не было никого. Розенштерн взял под руку Александра и, наклоняясь к нему, негромко спросил:
– Ну, что скажете, Александр Николаевич?
Александр задумался на минуту. Здесь, на набережной Невы, под сияющими солнечными лучами, казалось, что приснился нелепый сон и что не было вечернего заседания. Было стыдно и горько за комитет. Но не это новое чувство смущало его. Его смущало сознание собственного бессилия – наивной неподготовленности и детского легковерия. И еще ему было противно, противно думать о полиции и жандармах. И, сердясь на себя и с неудовольствием замечая, что Розенштерн украдкою наблюдает за ним, он, не поворачивая головы, резко сказал:
– Я не знаю, кто провокатор.
– И не догадываетесь?
– И не догадываюсь.
– А ведь он присутствовал на собрании, – тихо возразил Розенштерн.
Александр невольно вздрогнул всем телом.
Когда доктор Берг говорил свою речь и потом, когда возмущался Алеша Груздев, презрительно молчала Вера Андреевна и «анализировал» Геннадий Геннадиевич, Александр испытывал жуткое ощущение, точно здесь, на квартире у Валабуева, рядом с ним, за тем же столом, сидит провокатор, то есть тот человек, который продал их всех. Он не верил этому ощущению. Он не верил, что можно за деньги вешать людей. Но теперь, когда Розенштерн высказал, наконец, затаенную мысль, он вдруг понял, что нет ошибки и что Вера Андреевна, или Алеша Груздев, или доктор Берг, или Залкинд, или даже сам Розенштерн тот иуда, предатель, о котором предупреждает письмо. Чувствуя неприятный озноб, он остановился и глухо сказал:
– О ком это вы говорите?
Розенштерн усмехнулся:
– Вы не знаете?
– Нет.
– Хорошо. Обождите четверть часа.
Они в молчании миновали Александровский сад и свернули на Вознесенский. Лавки были закрыты, но на углу Офицерской еще торговал освещенный трактир. Розенштерн толкнул стеклянные двери. Навстречу ему из-за одного из столов почтительно встал человек. Человек был маленький, тощий, с вздернутым носиком и жидкими, бесцветными волосами. В его наружности было что-то подобострастное и забитое, точно он сам не верил себе и боялся, что и никто ему не поверит. Его можно было принять за лакея, полицейского, писаря или конторщика, потерявшего должность. Он улыбнулся заискивающей улыбкой, расшаркался и протянул руку:
– Мое почтение, Аркадий Борисович!.. А я уж не чаял, что соблаговолите прийти… – Он быстро и незаметно, с ног до головы осмотрел Александра. – А это никак Александр Николаевич, господин Болотов? Мое почтение, господин Болотов…
– Ты откуда знаешь меня? – почему-то обращаясь на «ты», с удивлением спросил Александр и брезгливо поморщился.
– Что вы-с!.. Сделайте милость… Вас не знать – все одно что свое начальство не знать… Кто же вас, прошу покорно, не знает? Как вы из военной службы ушли и в революционную партию поступили, с самой этой минуты, согласно секретного предписания, учрежден за вами надзор – сквозное, так сказать, наблюдение.
– Какое наблюдение?
– Сквозное.
– Сквозное?
– Да-с.
– Что это значит?
Александр, не понимая, с кем говорит и куда его привел Розенштерн, чувствуя, что происходит что-то позорное, может быть, еще более нелепое, чем вчерашние разговоры, повернулся медленно к Розенштерну. Розенштерн, пощипывая бородку, спокойно и остро, не отрываясь, смотрел на филера, точно взвешивал каждое слово и изучал каждый жест.
– Что это значит? – повторил Александр.
– А это значит, что нам решительно все известно… Позвольте папироску… мерси… Не случалось вам замечать у вашего дома, Фурштадтская, № 2, на углу Воскресенского, извозчик стоит?
– Мало ли их там стоит.
– Может, и номер заметили?
– Нет, номера не заметил.
– Ай-ай-ай… Как же вы это так… – Он неодобрительно, в каком-то даже испуге, закачал головой и зачмокал губами. – Ведь поверьте, достойно внимания…
Ай-ай-ай… Наш извозчик, Леонтий, из охранного отделения, № 1351… А осмелюсь спросить, прислуга у вас от хозяйки?
– Да, от хозяйки.
– Машей звать? Так-с.
– Да, Машей, а что?
– А то, что Маша, да не ваша, а наша… Тоже охранная… Маша Охранная… Да-с…
– Ну, вот что, Тутушкин, ты зря не болтай… Все это и без тебя прекрасно известно… Ты говори дело… – Нетерпеливо нахмурился Розенштерн. – Узнал?
– Да ведь вот они спрашивают… – делая озабоченное лицо, заторопился Тутушкин. Александр взглянул на его бесцветные волосы, на грязный, замасленный на отворотах пиджак, на жидкие, белесоватые, стрелками закрученные усы и опять брезгливо поморщился:
– Ты все врешь… Почему же меня до сих пор не арестовали?
– Вру? – обиженно проворчал Тутушкин. – Отродясь никогда не врал… А тут – вру! Здрасте!.. А не арестовывали вас до сих пор потому, что полковник еще не велел.
– Какой полковник?
– А начальник… Полковник фон Шен.
– Ладно. Довольно… – сердито перебил Розенштерн. – Я тебя спрашиваю: узнал?
– Узнал, – опуская глаза, ответил Тутушкин.
– Ну?
– Чего изволите?
– Ну, говори, если узнал.
– Слушаю-с… Только…
– Что только?
Тутушкин быстро заморгал глазами и, подымая безбровое, бледное, испитое лицо, просительно улыбнулся.
– Только вы уж, Аркадий Борисович, меня не обидьте…
– Разве я тебя обижал?
– Нет… Что вы?… За все большое спасибо. Чувствительно тронут… Но ведь случай особенный, можно сказать, замечательный случай… Не дай Бог, полковник узнает…
– Знаю. Говори, сколько?
– Прошу обратить внимание: жалования – сорок рублей… Семейному человеку!.. Семейство обременительное… Опять – не дай Бог, кто-нибудь да нагавкает, и полковник, узнает. Что я тогда? Раб и презренный червь?
– Сколько?
– И еще, Аркадий Борисович, прошу обратить внимание: весьма нелегко узнавать… Верьте совести… Единственно из сочувствия к партии и расположения к вашей особе… Ведь сами себя боятся… Не верите? Честное слово – правда!
– Сколько?
Тутушкин умолк и задумчиво, с тем же озабоченным видом, забарабанил пальцами по столу. Барабанил он долго, точно что-то высчитывал и старался высчитать верно, без лукавства и без обмана. Наконец, он с глубоким вздохом сказал:
– Сколько положите, Аркадий Борисович. Вам доверяю. Ей-богу!
– Нет, уж ты говори.
– Ну, что же? Чтобы и вас не обидеть… Радужную надо бы положить.
Розенштерн тихонько свистнул сквозь зубы… Тутушкин всплеснул руками.
– Аркадий Борисович!
– Ну-ну… Цены, я вижу, у тебя без запроса.
– Аркадий Борисович, прошу обратить внимание…
– Двадцать пять.
– Господи! Двадцать пять! Да ведь это дешевле грибов… Нет уж, что уж?… Разве я из-за денег? Что деньги? Тьфу! Металл – и ничего больше… Но где ж это видано?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126
– Ну, что скажете, Александр Николаевич?
Александр задумался на минуту. Здесь, на набережной Невы, под сияющими солнечными лучами, казалось, что приснился нелепый сон и что не было вечернего заседания. Было стыдно и горько за комитет. Но не это новое чувство смущало его. Его смущало сознание собственного бессилия – наивной неподготовленности и детского легковерия. И еще ему было противно, противно думать о полиции и жандармах. И, сердясь на себя и с неудовольствием замечая, что Розенштерн украдкою наблюдает за ним, он, не поворачивая головы, резко сказал:
– Я не знаю, кто провокатор.
– И не догадываетесь?
– И не догадываюсь.
– А ведь он присутствовал на собрании, – тихо возразил Розенштерн.
Александр невольно вздрогнул всем телом.
Когда доктор Берг говорил свою речь и потом, когда возмущался Алеша Груздев, презрительно молчала Вера Андреевна и «анализировал» Геннадий Геннадиевич, Александр испытывал жуткое ощущение, точно здесь, на квартире у Валабуева, рядом с ним, за тем же столом, сидит провокатор, то есть тот человек, который продал их всех. Он не верил этому ощущению. Он не верил, что можно за деньги вешать людей. Но теперь, когда Розенштерн высказал, наконец, затаенную мысль, он вдруг понял, что нет ошибки и что Вера Андреевна, или Алеша Груздев, или доктор Берг, или Залкинд, или даже сам Розенштерн тот иуда, предатель, о котором предупреждает письмо. Чувствуя неприятный озноб, он остановился и глухо сказал:
– О ком это вы говорите?
Розенштерн усмехнулся:
– Вы не знаете?
– Нет.
– Хорошо. Обождите четверть часа.
Они в молчании миновали Александровский сад и свернули на Вознесенский. Лавки были закрыты, но на углу Офицерской еще торговал освещенный трактир. Розенштерн толкнул стеклянные двери. Навстречу ему из-за одного из столов почтительно встал человек. Человек был маленький, тощий, с вздернутым носиком и жидкими, бесцветными волосами. В его наружности было что-то подобострастное и забитое, точно он сам не верил себе и боялся, что и никто ему не поверит. Его можно было принять за лакея, полицейского, писаря или конторщика, потерявшего должность. Он улыбнулся заискивающей улыбкой, расшаркался и протянул руку:
– Мое почтение, Аркадий Борисович!.. А я уж не чаял, что соблаговолите прийти… – Он быстро и незаметно, с ног до головы осмотрел Александра. – А это никак Александр Николаевич, господин Болотов? Мое почтение, господин Болотов…
– Ты откуда знаешь меня? – почему-то обращаясь на «ты», с удивлением спросил Александр и брезгливо поморщился.
– Что вы-с!.. Сделайте милость… Вас не знать – все одно что свое начальство не знать… Кто же вас, прошу покорно, не знает? Как вы из военной службы ушли и в революционную партию поступили, с самой этой минуты, согласно секретного предписания, учрежден за вами надзор – сквозное, так сказать, наблюдение.
– Какое наблюдение?
– Сквозное.
– Сквозное?
– Да-с.
– Что это значит?
Александр, не понимая, с кем говорит и куда его привел Розенштерн, чувствуя, что происходит что-то позорное, может быть, еще более нелепое, чем вчерашние разговоры, повернулся медленно к Розенштерну. Розенштерн, пощипывая бородку, спокойно и остро, не отрываясь, смотрел на филера, точно взвешивал каждое слово и изучал каждый жест.
– Что это значит? – повторил Александр.
– А это значит, что нам решительно все известно… Позвольте папироску… мерси… Не случалось вам замечать у вашего дома, Фурштадтская, № 2, на углу Воскресенского, извозчик стоит?
– Мало ли их там стоит.
– Может, и номер заметили?
– Нет, номера не заметил.
– Ай-ай-ай… Как же вы это так… – Он неодобрительно, в каком-то даже испуге, закачал головой и зачмокал губами. – Ведь поверьте, достойно внимания…
Ай-ай-ай… Наш извозчик, Леонтий, из охранного отделения, № 1351… А осмелюсь спросить, прислуга у вас от хозяйки?
– Да, от хозяйки.
– Машей звать? Так-с.
– Да, Машей, а что?
– А то, что Маша, да не ваша, а наша… Тоже охранная… Маша Охранная… Да-с…
– Ну, вот что, Тутушкин, ты зря не болтай… Все это и без тебя прекрасно известно… Ты говори дело… – Нетерпеливо нахмурился Розенштерн. – Узнал?
– Да ведь вот они спрашивают… – делая озабоченное лицо, заторопился Тутушкин. Александр взглянул на его бесцветные волосы, на грязный, замасленный на отворотах пиджак, на жидкие, белесоватые, стрелками закрученные усы и опять брезгливо поморщился:
– Ты все врешь… Почему же меня до сих пор не арестовали?
– Вру? – обиженно проворчал Тутушкин. – Отродясь никогда не врал… А тут – вру! Здрасте!.. А не арестовывали вас до сих пор потому, что полковник еще не велел.
– Какой полковник?
– А начальник… Полковник фон Шен.
– Ладно. Довольно… – сердито перебил Розенштерн. – Я тебя спрашиваю: узнал?
– Узнал, – опуская глаза, ответил Тутушкин.
– Ну?
– Чего изволите?
– Ну, говори, если узнал.
– Слушаю-с… Только…
– Что только?
Тутушкин быстро заморгал глазами и, подымая безбровое, бледное, испитое лицо, просительно улыбнулся.
– Только вы уж, Аркадий Борисович, меня не обидьте…
– Разве я тебя обижал?
– Нет… Что вы?… За все большое спасибо. Чувствительно тронут… Но ведь случай особенный, можно сказать, замечательный случай… Не дай Бог, полковник узнает…
– Знаю. Говори, сколько?
– Прошу обратить внимание: жалования – сорок рублей… Семейному человеку!.. Семейство обременительное… Опять – не дай Бог, кто-нибудь да нагавкает, и полковник, узнает. Что я тогда? Раб и презренный червь?
– Сколько?
– И еще, Аркадий Борисович, прошу обратить внимание: весьма нелегко узнавать… Верьте совести… Единственно из сочувствия к партии и расположения к вашей особе… Ведь сами себя боятся… Не верите? Честное слово – правда!
– Сколько?
Тутушкин умолк и задумчиво, с тем же озабоченным видом, забарабанил пальцами по столу. Барабанил он долго, точно что-то высчитывал и старался высчитать верно, без лукавства и без обмана. Наконец, он с глубоким вздохом сказал:
– Сколько положите, Аркадий Борисович. Вам доверяю. Ей-богу!
– Нет, уж ты говори.
– Ну, что же? Чтобы и вас не обидеть… Радужную надо бы положить.
Розенштерн тихонько свистнул сквозь зубы… Тутушкин всплеснул руками.
– Аркадий Борисович!
– Ну-ну… Цены, я вижу, у тебя без запроса.
– Аркадий Борисович, прошу обратить внимание…
– Двадцать пять.
– Господи! Двадцать пять! Да ведь это дешевле грибов… Нет уж, что уж?… Разве я из-за денег? Что деньги? Тьфу! Металл – и ничего больше… Но где ж это видано?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126