Если в остальном мире кругом было множество интересов, разнообразно переплетающихся между собою, то здесь плохо ли, хорошо ли делали только одно: готовили полторы тысячи людей к сражениям. Была даже одна команда - "К бою го-товьсь", - по которой штык грозно оборачивался в сторону возможного врага, ведущего лобовую атаку.
Здесь кололи соломенные чучела с разбегу, занимались самоокапыванием, пуская в ход свои саперные лопатки, брали на "ура" земляные валы и деревянные заборы - укрепления противника...
Главное, здесь было поле кругом, гораздо более похожее на поле сражения, чем зимняя казарма. Поэтому Худолею всегда казалось странным видеть и в лагере те же ружейные приемы, как и на дворе казарм, но теперь эту заботу Золотухи-второго о чистоте приема "слушай, на кра-ул!" он принял за упорное нежелание знать, чем взволнован весь мир.
Впрочем, из шестнадцати ротных командиров полка Золотуха-второй казался всегда ему едва ли не самым отсталым, недалеким, наименее склонным к какой бы то ни было новизне, к какой-нибудь, хотя бы самой небойкой, игре мысли.
Однако и другие пятнадцать командиров рот были капитаны как капитаны довольно прочно сработанные люди, любители поиграть в преферанс в часы, свободные от занятий в ротах.
Один, впрочем, капитан Диков любил вырезывать лобзиком рамки для фотографий, но Худолей затруднялся решить - очень лучше это, чем игра в преферанс, или не очень, во всяком случае, это не увеличивало его чисто военных знаний.
Как врач, он больше знал офицеров полка и их семейства со стороны здоровья, но, отойдя от шестнадцатой роты настолько, что его не могли бы услышать ни Золотуха-второй, ни двое его полуротных, ни Фурса, он неожиданно для себя сказал Акинфиеву:
- Ведь это вот, что мы с вами видим, и есть именно будущее России!
- То есть как будущее? - не понял Акинфиев.
- Ну, в общем, я хотел сказать: то, от чего зависит наше будущее - и мое, и всех ста семидесяти или восьмидесяти миллионов, сколько их там считается, граждан России, - уточнил Худолей.
Эта простая мысль осенила его внезапно и удивила его: никогда раньше не приходилось ему задумываться над этим - и некогда было, и как-то не было подходящего случая. Но Акинфиев все-таки смотрел на него с недоумением, почему он и продолжал, воодушевляясь:
- Представьте хоть на одну минуту такую картину... При Николае Первом говорили: "Сорок тысяч столоначальников, - то есть разных там титулярных советников, мелких чинушек, - управляет Россией..." Вообразите же сорок тысяч Золотух, ротных командиров, и скажите, пожалуйста, не в их ли руки будет отдана судьба России, если начнется война?
- Отчасти, конечно, в их руки... - начал было возражать Акинфиев, но Худолей перебил:
- Как же так "отчасти"? Не отчасти, а вполне! Без капитанов нет полков, без полков не будет дивизий... Капитан - это альфа и омега армии, все равно что николаевский столоначальник.
- А командиры полков, бригад и прочие?
- Приказывать будут, а выполнять их приказы - на это имеется капитан Золотуха... Он не болеет золотухой, но, может быть, лучше бы было, если бы болел и не служил поэтому в армии, а на его месте был бы кто-нибудь другой и помоложе и поумнее.
- Вот как вы уж теперь рассуждать стали, Иван Васильич, - удивленно сказал на это Акинфиев, остановясь: ему никогда прежде не приходилось слышать подобное от своего прямого начальника, который был чрезвычайно снисходителен к людям. - Может быть, вас чем-нибудь обидел Золотуха?
- Чем же он мог бы меня обидеть? - удивился в свою очередь Худолей. Нет, ничем... Разве что самым фактом своего существования...
- Насколько мне известно, он существует в полку лет двадцать, однако же...
- В обстановке мирного времени, - перебил Худолей. - В обстановке же мирного времени все вообще военные только исключение. Но вот, пожалуйте, война, и у нас их, может быть, в десять раз будет больше... В чьих же руках будущее России?
Он двинулся с места, чтобы на ходу закруглить свою мысль, но из деревянной палатки, в которых поселялись на лагерное время батальонные командиры, вышел подполковник Швачка, ведавший четвертым батальоном, и сказал как бы расслабленно:
- Вот говорится: на ловца и зверь бежит... Это правильно, господа медики... Зайдите-ка на минутку.
Медики переглянулись и зашли в маленький барак Швачки, в котором помещались только стол, стул и койка и очень трудно было бы поместить что-нибудь еще. Два окошечка прорезаны были по сторонам двери, а пол был выкрашен красной охрой. Несколько кустов розовой мальвы росло около барака и это было все украшение подполковничьей летней здесь жизни.
Швачка был тучный, оплывший старик, однако Худолей не помнил, чтобы он жаловался ему на болезни: теперь же он, впустив обоих врачей и заботливо прикрыв за ними дверь, сказал вдруг вполголоса:
- Плох я стал, господа медики... Откровенно говоря, - ни-ку-да!.. Послушали бы вы в свои... как они называются?
- Стетоскопы, - подсказал Акинфиев. - У меня, к сожалению, нет.
- И я не захватил. Но это в сущности ничего не значит, - решил Худолей. - У каждого из нас есть уши. Что же, снимите рубаху, послушаем.
До предельного возраста для подполковников Швачке оставалось всего два-три месяца, - это знал Худолей, как знал и то, что вообще подполковники, так же, как и капитаны, "предельного возраста" не любят: с ним связана отставка и пенсия, на которую трудно прожить.
Однако в эти тревожные дни мог быть спасителен и "предельный возраст", и могли быть желательны часто связанные с ним болезни. Расспрашивать о чем-нибудь Худолей счел излишним. Перед ним стоял покорно снявший рубаху, жирнотелый, с волосатой выпуклой грудью человек, весьма поживший, лысый, с тусклыми глазами, с сединой в бороде и усах, по строевой привычке старавшийся держаться прямо, но чуть только память подсказывала ему, зачем он пригласил врачей, вдруг начинавший сутулить спину и шею.
Худолей стучал пальцами в его грудь, прикладывал к ней ухо и говорил то "Дышите!", то "Не дышите!", то "Вздохните глубже!" Наконец, отошел на шаг и уступил свое место Акинфиеву, который тоже стучал пальцами и слушал.
- Прилягте-ка, - обратился потом к Швачке Худолей, и тот со всей серьезностью, которой требовал от него этот важный в его жизни осмотр, грузно улегся на заскрипевшую койку.
Поочередно мяли ему живот и спрашивали: "Больно?" - на что подполковник предпочитал отвечать, что больно вообще и везде больно.
- Явная эмфизема легких, - сказал после всех своих действий Акинфиев, а также и гипертрофия сердца.
- Кроме того, цирроз печени, - добавил Худолей. - Можете надеть рубашку.
- И как же все это, господа, - серьезно? - спросил Швачка, поднявшись и натягивая рубашку.
- Еще бы не серьезно, - утешил его Акинфиев.
- Разумеется, - окончательно одобрил его Худолей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
Здесь кололи соломенные чучела с разбегу, занимались самоокапыванием, пуская в ход свои саперные лопатки, брали на "ура" земляные валы и деревянные заборы - укрепления противника...
Главное, здесь было поле кругом, гораздо более похожее на поле сражения, чем зимняя казарма. Поэтому Худолею всегда казалось странным видеть и в лагере те же ружейные приемы, как и на дворе казарм, но теперь эту заботу Золотухи-второго о чистоте приема "слушай, на кра-ул!" он принял за упорное нежелание знать, чем взволнован весь мир.
Впрочем, из шестнадцати ротных командиров полка Золотуха-второй казался всегда ему едва ли не самым отсталым, недалеким, наименее склонным к какой бы то ни было новизне, к какой-нибудь, хотя бы самой небойкой, игре мысли.
Однако и другие пятнадцать командиров рот были капитаны как капитаны довольно прочно сработанные люди, любители поиграть в преферанс в часы, свободные от занятий в ротах.
Один, впрочем, капитан Диков любил вырезывать лобзиком рамки для фотографий, но Худолей затруднялся решить - очень лучше это, чем игра в преферанс, или не очень, во всяком случае, это не увеличивало его чисто военных знаний.
Как врач, он больше знал офицеров полка и их семейства со стороны здоровья, но, отойдя от шестнадцатой роты настолько, что его не могли бы услышать ни Золотуха-второй, ни двое его полуротных, ни Фурса, он неожиданно для себя сказал Акинфиеву:
- Ведь это вот, что мы с вами видим, и есть именно будущее России!
- То есть как будущее? - не понял Акинфиев.
- Ну, в общем, я хотел сказать: то, от чего зависит наше будущее - и мое, и всех ста семидесяти или восьмидесяти миллионов, сколько их там считается, граждан России, - уточнил Худолей.
Эта простая мысль осенила его внезапно и удивила его: никогда раньше не приходилось ему задумываться над этим - и некогда было, и как-то не было подходящего случая. Но Акинфиев все-таки смотрел на него с недоумением, почему он и продолжал, воодушевляясь:
- Представьте хоть на одну минуту такую картину... При Николае Первом говорили: "Сорок тысяч столоначальников, - то есть разных там титулярных советников, мелких чинушек, - управляет Россией..." Вообразите же сорок тысяч Золотух, ротных командиров, и скажите, пожалуйста, не в их ли руки будет отдана судьба России, если начнется война?
- Отчасти, конечно, в их руки... - начал было возражать Акинфиев, но Худолей перебил:
- Как же так "отчасти"? Не отчасти, а вполне! Без капитанов нет полков, без полков не будет дивизий... Капитан - это альфа и омега армии, все равно что николаевский столоначальник.
- А командиры полков, бригад и прочие?
- Приказывать будут, а выполнять их приказы - на это имеется капитан Золотуха... Он не болеет золотухой, но, может быть, лучше бы было, если бы болел и не служил поэтому в армии, а на его месте был бы кто-нибудь другой и помоложе и поумнее.
- Вот как вы уж теперь рассуждать стали, Иван Васильич, - удивленно сказал на это Акинфиев, остановясь: ему никогда прежде не приходилось слышать подобное от своего прямого начальника, который был чрезвычайно снисходителен к людям. - Может быть, вас чем-нибудь обидел Золотуха?
- Чем же он мог бы меня обидеть? - удивился в свою очередь Худолей. Нет, ничем... Разве что самым фактом своего существования...
- Насколько мне известно, он существует в полку лет двадцать, однако же...
- В обстановке мирного времени, - перебил Худолей. - В обстановке же мирного времени все вообще военные только исключение. Но вот, пожалуйте, война, и у нас их, может быть, в десять раз будет больше... В чьих же руках будущее России?
Он двинулся с места, чтобы на ходу закруглить свою мысль, но из деревянной палатки, в которых поселялись на лагерное время батальонные командиры, вышел подполковник Швачка, ведавший четвертым батальоном, и сказал как бы расслабленно:
- Вот говорится: на ловца и зверь бежит... Это правильно, господа медики... Зайдите-ка на минутку.
Медики переглянулись и зашли в маленький барак Швачки, в котором помещались только стол, стул и койка и очень трудно было бы поместить что-нибудь еще. Два окошечка прорезаны были по сторонам двери, а пол был выкрашен красной охрой. Несколько кустов розовой мальвы росло около барака и это было все украшение подполковничьей летней здесь жизни.
Швачка был тучный, оплывший старик, однако Худолей не помнил, чтобы он жаловался ему на болезни: теперь же он, впустив обоих врачей и заботливо прикрыв за ними дверь, сказал вдруг вполголоса:
- Плох я стал, господа медики... Откровенно говоря, - ни-ку-да!.. Послушали бы вы в свои... как они называются?
- Стетоскопы, - подсказал Акинфиев. - У меня, к сожалению, нет.
- И я не захватил. Но это в сущности ничего не значит, - решил Худолей. - У каждого из нас есть уши. Что же, снимите рубаху, послушаем.
До предельного возраста для подполковников Швачке оставалось всего два-три месяца, - это знал Худолей, как знал и то, что вообще подполковники, так же, как и капитаны, "предельного возраста" не любят: с ним связана отставка и пенсия, на которую трудно прожить.
Однако в эти тревожные дни мог быть спасителен и "предельный возраст", и могли быть желательны часто связанные с ним болезни. Расспрашивать о чем-нибудь Худолей счел излишним. Перед ним стоял покорно снявший рубаху, жирнотелый, с волосатой выпуклой грудью человек, весьма поживший, лысый, с тусклыми глазами, с сединой в бороде и усах, по строевой привычке старавшийся держаться прямо, но чуть только память подсказывала ему, зачем он пригласил врачей, вдруг начинавший сутулить спину и шею.
Худолей стучал пальцами в его грудь, прикладывал к ней ухо и говорил то "Дышите!", то "Не дышите!", то "Вздохните глубже!" Наконец, отошел на шаг и уступил свое место Акинфиеву, который тоже стучал пальцами и слушал.
- Прилягте-ка, - обратился потом к Швачке Худолей, и тот со всей серьезностью, которой требовал от него этот важный в его жизни осмотр, грузно улегся на заскрипевшую койку.
Поочередно мяли ему живот и спрашивали: "Больно?" - на что подполковник предпочитал отвечать, что больно вообще и везде больно.
- Явная эмфизема легких, - сказал после всех своих действий Акинфиев, а также и гипертрофия сердца.
- Кроме того, цирроз печени, - добавил Худолей. - Можете надеть рубашку.
- И как же все это, господа, - серьезно? - спросил Швачка, поднявшись и натягивая рубашку.
- Еще бы не серьезно, - утешил его Акинфиев.
- Разумеется, - окончательно одобрил его Худолей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79