А потом были игры воинские — великий турнир, конские ристанья на ипподроме. Слагали песни и русские певцы, и ихние мейстерзингеры.
И о делах как будто даже и словечку упасть было негде.
Завершилось же то великое гощенье магистра еще небывалой охотою на зубров.
Полсотни сел было согнано на облогу!
Троих зубров уложил сам магистр. Двух — прецептор. И многих — прочие рыцари. Хозяевам же на сей раз приказано было стрелять похуже: того требовало гостеприимство.
В заключенье охоты была трехдневная, поистине гомеричеекая попойка. И уж полили тогда винами драгоценными матушку пущу!.. Не бокалами пили — из шлемов!
А когда врачи княжеские отходили упившихся до бесчувствия и фон Мальберга и фон Штире — тут честь и хвала врачу княжескому Прокопию, — то очнувшийся магистр вскочил на ноги и страшным голосом завопил по-немецки, озирая глазами поляну:
— А где ж Миндовг мой? Миндовга моего мне подайте!..
Сперва никто не понял его. Сочли за бред пьяного. И только Даниил догадался.
Когда сидели они в засаде, бок о бок с Мальбергом, и показался первый могучий зубр, то князь Даниил честь первой добычи захотел уступить гостю. Но сделал это искусно. Он так долго натягивал тетиву огромного, со стальною кибитью, лука с полусаженной стрелой, что фон Мальберг успел выстрелить первым.
Зубр стоял боком, и фон Мальберг угодил ему так, что стрела за малым не дошла сердца. Зубр рухнул. Можно было бы и не добивать!
Но с торжествующим ревом, обезумев от радости, гость выбежал из-за дуба, за коим сидел, и выхватил меч, и принялся поражать хрипящего и фыркающего кровью зверя где и куда придется, вонзая меч по самую крестовину, весь забрызгавшись кровью, причем всякий раз восклицал на своем хрипло-лающем языке:
— Что, Миндовг?! Что, Миндовг?! Издыхаешь, проклятый?!
Стоявший возле своего дуба князь Даниил подумал, чуть улыбнувшись, что, пожалуй, то немалое опустошенье, кое внесено было в княжую сокровищницу, в медовушу, в поварню и погреба всеми этими пирами, турнирами, охотами и дарами, — оно, пожалуй, и не прошло зря! Уж если в полубреду, в горячке охотничьей страсти убиваемый зубр все ж таки именуется «Миндовг», то надо полагать, что этому страшному врагу — Червонной, Полоцкой, Смоленской Руси — скоро придется худо, когда магистр с севера, а он и Васильке с юга стиснут Литву…
А когда магистр, испыряв мечом чуть ли не всю тушу зубра, который все еще силился подняться на расползающихся в кровавой грязи копытах, когда магистр прорвал наконец становую жилу зверя, то чудовищной толщины струя крови вытолкнула из раны меч, и с шумом хлестанула в серебряную кирасу рыцаря, и свалила его с ног!..
Оруженосцы выбежали из-за укрытия и помогли фон Мальбергу встать. Выпачканный грязью и кровью, с торчащими кверху окровавленными усами, магистр был смешон и страшен.
Он уже ничего не помнил! Сорвав плащ, он отшвырнул его и снова ринулся к зубру, уже издыхавшему.
Еще раз, в последний, магистр впырнул свой меч в косматую тушу зверя.
— So-o! — сквозь хохот вскричал магистр и наступил сапогом на тушу зубра. — So!
…Вот этого-то своего «Миндовга» и потребовал фон Мальберг, очнувшись после попойки.
Ему принесли шкуру сраженного им зубра. Ее распялили перед ним против солнца, и она засквозила всеми дырами, которые насажал в ней меч Мальберга.
И тогда, рассмеявшись, магистр произнес:
— О-о!.. Этому бедному Миндовгу, милый мой герцог Даниэль, не помог бы, пожалуй, даже и твой чудесный доктор Прокопий!.. Bibamus! — воскликнул он по-латыни.
Ему тотчас подали турий, окованный золотом рог для вина, и попойка возобновилась.
После этой охоты на зубров Даниил и Васильке стали гораздо спокойнее за свои северные владенья, примыкавшие к владеньям Миндовга.
Однако не вином этих редких и вынужденных державной надобностью попоек заливал черное горе вдовства своего князь Галицкий. Он стремился засыпать, загромоздить его горою непрерывно валившихся отовсюду потребностей и дел государства.
Хватало дел и внутри. Созидались крепости, прокладывались пути, устроялось войско, избывалось разоренье татарское. По-прежнему на Галичину и Волынь текли отовсюду переселенцы. А посланные князя все зазывали и зазывали их, освобождая от податей и налогов — даже и до пяти лет.
И надо было отводить для них пустоши, давать на подъем, назначать льготы. Надо было — всякий год заново! — пересматривать дани, погосты, оброки, мыто, пошлины, десятину, уставы и уроки.
Да и Кирилл-митрополит просил нет-нет да и озирать княжеским оком своим дела церковные — якобы в помощь ему, Кириллу.
А тут еще феодалы галицкие — все эти Арбузовичи, Молибоговичи, да Климята с Голых гор, да Судиславы, да Доброславы, засевшие в горных гнездовьях, — они то и дело крамольничали, и грабили земледельцев, и потрясали престол!
То и дело многолюдная карательная посылка уходила то в одну, то в другую сторону — рушить феодальные замки, гнездовья измен.
Дел хватало!.. Но когда затихало все, когда наступала истязующая ночь, а ослабевшее от слез зренье князя не брало грамот и не терпело свеч, — тогда-то вот, если б не коротать ему с Дубравкой этих невыносимых часов, тошно бы пришлось князю!
Первое время они только и говорили что о покойной княгине. Но однажды маленькая княжна вдруг ощутила, сквозь платьице на плече, капнувшую из глаз отца горячую слезу. Сидя у него на коленях и прижавшись к груди, она и не подозревала, что отец плачет. Теперь же, приподняв лицо и глянув кверху, она увидела, что плачет и что смотрит куда-то в тьму, окутавшую стены.
Вспомнилось ей, как, бывало, если братишка ушибется и заревет, отец, услышав, нарочно погромче расхохочется и пристыжающе скажет: «Полно, да разве мужчины плачут!..»
«А теперь вот и сам плачет!..»
Ей стало жалко отца, и она долго думала о том, как бы помочь ему, чтобы отвлечь его от тяжелых дум, и наконец придумала.
— Отец, миленький, скажи: а Роланд — он взаправду был? — спросила Дубравка неожиданно.
Даниил растерялся — так внезапен был переход…
— Какой Роланд, тот, что с Карлом?..
— Ну да! — несколько нетерпеливо подтвердила она. — Ты разве не помнишь?.. Как хорошо про него написано! Я очень, очень люблю это читать. Только страшно! И я всегда плачу!
Отец спросил ее, какое же это место, что приводит ее в слезы.
— А помнишь, — отвечала она и при этом посмотрела ему в лицо, — помнишь, когда он перед смертью трубит в заветный рог свой Олифант — хочет, чтобы Карл услышал, и тогда заворотит войско и спасет… А у самого уже и жилы порвались на виске, и треснула кость… кровь всего заливает, а он все трубит и трубит!.. Ну помнишь?
Даниил молча наклонил голову.
— А я все, все помню! — сказала Дубравка. — А про это я уже сто раз прочитала!
И, словно бы в подтверждение, она протяжно и громко произнесла перед отцом по-французски тот самый стих, где Оливье умоляет упрямого друга своего протрубить в Олифант, дабы услыхал император и приказал заворотить большое войско:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152