Во дура деревенская! Только что девице было недвусмысленно сказано: император желает видеть ее как можно чаще — так нет же! Уедет она! Да о каком отъезде может идти речь? Да какие тут могут быть родители?
— Письмо напиши брату, — непререкаемым тоном велел он. — А неграмотна — писцу моему надиктуй. Все толком обскажи. Брат все и уладит. Сей же час отправлю нарочного в Воронихино, он твою собачину и увезет. Не волнуйся, ни шерстинки с его шкуры не упадет.
Даша порывисто обняла Волчка, припала к нему лицом. Сердце разрывалось от тоски, вещало недоброе, томилось болью. Однако и для нее воля государева — как и для многих поколений ее предков! — была законом непререкаемым. Хоть сердце вырви, а царю покорись! Поэтому, когда Даша поднялась с колен, лицо ее было хоть и мрачным, но спокойным. Покорилась и она.
Петр Алексеевич с изумлением наблюдал, как подчинился подошедшему псарю только что свирепый, неуемный Волчок, дал себя увести, не кидался, не лаял. Как будто понял необходимость прощания с хозяйкой. Что она там ему нашептала, эта загадочная девица?! Говорит, сны вещие ей снятся. Вон со зверями по-ихнему беседует. Может, ведьма? Отчего так волнуется в ее присутствии душа? Чары, чары...
Князь Долгорукий пригласил всех в дом. Беспамятного Хорхе наконец-то унесли. Даша шла рядом с носилками, Петр Алексеевич — сбоку шага на два и мерил ее опытным — уже опытным! — вполне мужским взглядом.
Очень хороша, ну очень, И платье ей куда более пристало, чем штаны да кафтан. Косу жаль, небось роскошная была косища... но ничего, эти легкие вьющиеся волосы, которые спускаются на стройную Дашину шейку, ему тоже очень нравятся, хоть ничем и не напоминают тяжелые прически придворных красавиц. Он усмехнулся, вспомнив: когда Даша — еще в образе Даньки — хлопотала вокруг бесчувственного испанского курьера, этого, как его там зовут, не то Алекс, не то Хорхе, — тогда, помнится, молодой царь подумал, что дело здесь нечисто, уж очень мальчик взволнован... Не иначе за время пути «черноглазенький» успел приохотить приглядного, что девка, юнца к некоторым непристойным забавам, которые, по слухам, очень в ходу при изнеженном, испорченном, сластолюбивом мадридском дворе и даже при испанском посольстве в России. При всем своем неуемном любострастии Петр к мужеложству относился с отвращением и брезгливостью, а потому был откровенно доволен, что ни «Данька», ни испанский курьер в сем не могут быть повинны.
Император улыбнулся было — но улыбка тотчас сползла с его уст. Греху содомскому они, конечно, не предавались, но как насчет другого греха — ну, этого самого, первородного, в который рано или поздно впадают всякий мужчина и всякая женщина, вдобавок, если они так молоды и так хороши собой, как Даша и этот испанский курьер? И они провели вместе не один день... не одну ночь... Ей-богу, женщина не станет так волноваться за мужчину только по доброте душевной!
Брови Петра сошлись к переносице, уголки рта обвисли. Как узнать, было между ними что-то? Не было? Как узнать?..
А, ладно. Было, не было — но больше никогда не будет!
— Вы вот что, Алексей Григорьевич, — он повернулся к хозяину. — Не стоит гнать гонца к испанцам. Негоже заставлять посланника трястись по нашим дорогам без особой надобности. Лучше велите карету снарядить да отправьте раненого прямиком в Москву. Де Лириа всегда был со мною любезен, нынче я хочу ему любезность оказать.
— Распорядись, Иван, — приказал князь сыну, порадовавшись, что не придется встречаться здесь, в Горенках, с возмущенным испанским вельможей. — Да помягче пусть раненому постелят, перин побольше положат.
Петру стало полегче на душе. Но все же он больше ни о чем не мог думать, как об одном: было или не было?.. Устремился к дому, не сводя глаз с Даши, не замечая, что хозяин, князь Долгорукий, который всегда был весьма очестлив с молодым императором и чуть ли не под белы рученьки вводил его в свой дом, никому не уступая чести служить ему, сейчас приотстал и подхватил под локоток Стельку, своего доверенного человека и первого среди смотрельщиков за княжеским хозяйством. Крестильное имя его было Гараня, то есть Герасим, однако, с легкой руки князя, никто его иначе как Стелькою не называл: за истовую готовность в стельку расшибиться, только бы угодить своему барину, а также за пристрастие к любимому русскому занятию: упиться в стельку.
— Ты это, слышь-ка... — осторожно проговорил Алексей Григорьевич. — Про деньги вызнаешь — мне первому на ушко шепни, не ляпай принародно. Понял?
— Как не понять, — остро глянул на господина смышленый Стелька. — Чай, не пальцем деланы...
— Вот и ладненько, — кивнул немного успокоенный Долгорукий. — А после того, как выбьешь из Никодима все насчет денег, выбей из него заодно и душу. На что она ему такая — подлая да корыстная?
Стелька поклонился с прежним выражением полнейшего понимания и покорности, да вдруг схватился за голову.
— А девка-то сбежала, — сообщил он с виноватым видом. — Дочка Никахина. Как ее, Мавруха, что ли? Не уследили...
— А, леший с ней! — отмахнулся Долгорукий. — Что с нее проку, с убогой? Ты мне, главное дело, с Никахой разберись по-свойски!
Стелька опять поклонился и заспешил на конюшню, куда уже уволокли Никодима, а князь заспешил к дому — слишком озабоченный, чтобы заметить вопиющее нарушение им установленных, строжайших правил: дочь Екатерина, которой полагалось неотступно находиться при государе императоре, всячески прельщая его своей красотой, неприметно свернула в сторонку и сперва как бы от нечего делать, неспешно, а потом со всех ног устремилась в сад, лежащий чуть поодаль дома. Все подворье и этот сад были окружены высоким и, прочным забором, однако известно ведь, что не бывает заборов без проломов, так что сбежала не только Мавруха...
Август 1727 года
...Его вели с завязанными глазами, поддерживая под руки, чтобы не спотыкался: ведь оступиться на пути к истине — значит не обрести ее. Алекс услышал, как его спутник трижды стукнул в дверь. В ответ прозвучали три глухих удара молотом по столу. И раздался голос, в котором он узнал голос Джеймса:
— Кто там?
Алекс, не мешкая ни мгновения, ответил, как учили:
— Человек, который желает иметь и просит участия в благах этой достопочтенной ложи, посвященной святому Иоанну, как это сделали до меня многие братья и товарищи.
Двери распахнулись. Алекса вновь взяли под руки и трижды провели вокруг комнаты. Рядом поднялся шум и стук, и потом голос мастера:
— Подтверди свое желание сделаться вольным каменщиком.
— Подтверждаю, — ответил Алекс, чувствуя, что нетерпение переполняет его. Он был предупрежден, что, пока повязка не сорвана с глаз, еще есть время отступить, отказаться от вступления в орден и удалиться, не изведав тайны его символов, которые навеки обрекут его на повиновение уставам масонов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
— Письмо напиши брату, — непререкаемым тоном велел он. — А неграмотна — писцу моему надиктуй. Все толком обскажи. Брат все и уладит. Сей же час отправлю нарочного в Воронихино, он твою собачину и увезет. Не волнуйся, ни шерстинки с его шкуры не упадет.
Даша порывисто обняла Волчка, припала к нему лицом. Сердце разрывалось от тоски, вещало недоброе, томилось болью. Однако и для нее воля государева — как и для многих поколений ее предков! — была законом непререкаемым. Хоть сердце вырви, а царю покорись! Поэтому, когда Даша поднялась с колен, лицо ее было хоть и мрачным, но спокойным. Покорилась и она.
Петр Алексеевич с изумлением наблюдал, как подчинился подошедшему псарю только что свирепый, неуемный Волчок, дал себя увести, не кидался, не лаял. Как будто понял необходимость прощания с хозяйкой. Что она там ему нашептала, эта загадочная девица?! Говорит, сны вещие ей снятся. Вон со зверями по-ихнему беседует. Может, ведьма? Отчего так волнуется в ее присутствии душа? Чары, чары...
Князь Долгорукий пригласил всех в дом. Беспамятного Хорхе наконец-то унесли. Даша шла рядом с носилками, Петр Алексеевич — сбоку шага на два и мерил ее опытным — уже опытным! — вполне мужским взглядом.
Очень хороша, ну очень, И платье ей куда более пристало, чем штаны да кафтан. Косу жаль, небось роскошная была косища... но ничего, эти легкие вьющиеся волосы, которые спускаются на стройную Дашину шейку, ему тоже очень нравятся, хоть ничем и не напоминают тяжелые прически придворных красавиц. Он усмехнулся, вспомнив: когда Даша — еще в образе Даньки — хлопотала вокруг бесчувственного испанского курьера, этого, как его там зовут, не то Алекс, не то Хорхе, — тогда, помнится, молодой царь подумал, что дело здесь нечисто, уж очень мальчик взволнован... Не иначе за время пути «черноглазенький» успел приохотить приглядного, что девка, юнца к некоторым непристойным забавам, которые, по слухам, очень в ходу при изнеженном, испорченном, сластолюбивом мадридском дворе и даже при испанском посольстве в России. При всем своем неуемном любострастии Петр к мужеложству относился с отвращением и брезгливостью, а потому был откровенно доволен, что ни «Данька», ни испанский курьер в сем не могут быть повинны.
Император улыбнулся было — но улыбка тотчас сползла с его уст. Греху содомскому они, конечно, не предавались, но как насчет другого греха — ну, этого самого, первородного, в который рано или поздно впадают всякий мужчина и всякая женщина, вдобавок, если они так молоды и так хороши собой, как Даша и этот испанский курьер? И они провели вместе не один день... не одну ночь... Ей-богу, женщина не станет так волноваться за мужчину только по доброте душевной!
Брови Петра сошлись к переносице, уголки рта обвисли. Как узнать, было между ними что-то? Не было? Как узнать?..
А, ладно. Было, не было — но больше никогда не будет!
— Вы вот что, Алексей Григорьевич, — он повернулся к хозяину. — Не стоит гнать гонца к испанцам. Негоже заставлять посланника трястись по нашим дорогам без особой надобности. Лучше велите карету снарядить да отправьте раненого прямиком в Москву. Де Лириа всегда был со мною любезен, нынче я хочу ему любезность оказать.
— Распорядись, Иван, — приказал князь сыну, порадовавшись, что не придется встречаться здесь, в Горенках, с возмущенным испанским вельможей. — Да помягче пусть раненому постелят, перин побольше положат.
Петру стало полегче на душе. Но все же он больше ни о чем не мог думать, как об одном: было или не было?.. Устремился к дому, не сводя глаз с Даши, не замечая, что хозяин, князь Долгорукий, который всегда был весьма очестлив с молодым императором и чуть ли не под белы рученьки вводил его в свой дом, никому не уступая чести служить ему, сейчас приотстал и подхватил под локоток Стельку, своего доверенного человека и первого среди смотрельщиков за княжеским хозяйством. Крестильное имя его было Гараня, то есть Герасим, однако, с легкой руки князя, никто его иначе как Стелькою не называл: за истовую готовность в стельку расшибиться, только бы угодить своему барину, а также за пристрастие к любимому русскому занятию: упиться в стельку.
— Ты это, слышь-ка... — осторожно проговорил Алексей Григорьевич. — Про деньги вызнаешь — мне первому на ушко шепни, не ляпай принародно. Понял?
— Как не понять, — остро глянул на господина смышленый Стелька. — Чай, не пальцем деланы...
— Вот и ладненько, — кивнул немного успокоенный Долгорукий. — А после того, как выбьешь из Никодима все насчет денег, выбей из него заодно и душу. На что она ему такая — подлая да корыстная?
Стелька поклонился с прежним выражением полнейшего понимания и покорности, да вдруг схватился за голову.
— А девка-то сбежала, — сообщил он с виноватым видом. — Дочка Никахина. Как ее, Мавруха, что ли? Не уследили...
— А, леший с ней! — отмахнулся Долгорукий. — Что с нее проку, с убогой? Ты мне, главное дело, с Никахой разберись по-свойски!
Стелька опять поклонился и заспешил на конюшню, куда уже уволокли Никодима, а князь заспешил к дому — слишком озабоченный, чтобы заметить вопиющее нарушение им установленных, строжайших правил: дочь Екатерина, которой полагалось неотступно находиться при государе императоре, всячески прельщая его своей красотой, неприметно свернула в сторонку и сперва как бы от нечего делать, неспешно, а потом со всех ног устремилась в сад, лежащий чуть поодаль дома. Все подворье и этот сад были окружены высоким и, прочным забором, однако известно ведь, что не бывает заборов без проломов, так что сбежала не только Мавруха...
Август 1727 года
...Его вели с завязанными глазами, поддерживая под руки, чтобы не спотыкался: ведь оступиться на пути к истине — значит не обрести ее. Алекс услышал, как его спутник трижды стукнул в дверь. В ответ прозвучали три глухих удара молотом по столу. И раздался голос, в котором он узнал голос Джеймса:
— Кто там?
Алекс, не мешкая ни мгновения, ответил, как учили:
— Человек, который желает иметь и просит участия в благах этой достопочтенной ложи, посвященной святому Иоанну, как это сделали до меня многие братья и товарищи.
Двери распахнулись. Алекса вновь взяли под руки и трижды провели вокруг комнаты. Рядом поднялся шум и стук, и потом голос мастера:
— Подтверди свое желание сделаться вольным каменщиком.
— Подтверждаю, — ответил Алекс, чувствуя, что нетерпение переполняет его. Он был предупрежден, что, пока повязка не сорвана с глаз, еще есть время отступить, отказаться от вступления в орден и удалиться, не изведав тайны его символов, которые навеки обрекут его на повиновение уставам масонов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91