Он не должен забывать: выбор принадлежит герцогу, а не его секретарю. И если де Лириа пожелает оказать знаки нежного внимания новому переводчику, обладателю обольстительных черных очей, то Каскос должен будет безропотно смириться с этим и терпеливо ждать, когда де Лириа вновь обратит на него свой благосклонный взор. Если обратит, конечно. Не исключено, что дон Хорхе настолько понравится герцогу, что...
В это мгновение посланник спохватился, что несколько отвлекся.
— Это очень печально, ваше сиятельство, — вскинул он на князя глаза, еще затуманенные воспоминаниями о красавце-переводчике. — Боюсь, мы лишились многих ценных документов.
«Неужто замещения убытка потребует?» — рвалось сердце Долгорукого, но следующие слова испанца мигом его утешили. Де Лириа вдруг произнес:
— Нам следует благодарить Господа Бога, Отца Небесного нашего, и его святых даже за самую малую малость. Трудно ожидать, чтобы в той переделке, в какой оказался дон Хорхе, обошлось бы без ущерба. Очевидно, разбойники по неразумию своему уничтожили бумаги. Я затребую из Мадрида копии всех документов, ну а сам пояс... что ж, придется списать его в разряд неизбежных издержек!
Де Лириа красиво развел в стороны свои изящные, унизанные перстнями ладони, как бы смиряясь с волею судьбы, и начал прощаться с Долгорукими.
«Почему он не спросил о флаконе? — мучилась мыслью Екатерина, рассеянно подсовывая руку к губам галантного испанца и чуть ли не впервые забыв огорчиться оттого, что такой великолепный, такой благородный и остроумный кавалер не обращает на нее совершенно никакого внимания. — Не счел нужным? Значит, эта жидкость не представляет никакой ценности? В самом деле, духи или нюхательные соли? Нет, духи, да хорошие, ценятся на вес золота, ими не пробросаешься. Флакон и сам по себе — ценность немалая, а де Лириа, который, по его одежде видно, обожает всяческие изысканные безделушки и благоухает, как майская роза, все же смолчал о нем... Или, быть может, он принадлежал лично дону Хорхе, и тот предпочел не ставить герцога в известность, что вместе с дипломатическими документами вез какой-то посторонний груз? Оч-чень мило! Они тут устраивают какие-то интриги, тайны разводят, а я голову ломай!»
Екатерина была вне себя от любопытства. Нет, ну угораздило же разбойников пристрелить тогда Мавруху! Ей богу, хоть бери да сама пробуй на вкус эту чертову жидкость!
Хотя... зачем сама? Она перевела взгляд на Стельку, который, подобострастно изгибаясь, следовал за князем Алексеем Григорьевичем, провожавшим высокого (на самом деле де Лириа едва доставал ему до плеча) гостя. Что на Маврухе свет клином сошелся? Стелька вполне сгодится для испытания неведомой жидкости. Даже если помрет — Екатерина мысленно перекрестилась, — даже если и помрет, туда ему и дорога. Подумаешь, беда, если отец лишится своих глаз, ушей да и правой руки в придачу, как он в минуты благого расположения называл шпиона, лизоблюда, ябедника, клеветника Стельку, ненавидимого всей дворней и даже княжичами. Сколько народу вздохнет свободно, если он и помрет! Только надо придумать похитрее, как бы подсунуть снадобье этому пакостному человечку.
На выдумки Екатерина была торовата — совершенно как ее отец. Улучив минуту, когда Стелька зачем-то сунулся в дом, она величаво поблагодарила его за успешное исполнение отцова поручения и поднесла стопку отличной кардамонной водки. Нечего скрывать — ручонки у княжны изрядно тряслись, когда отцовский любимец опрокидывал содержимое в свою луженую глотку. А ну как грянется сейчас замертво?.. Ну ничего, в самом крайнем случае можно будет сказать, что водка пошла не в то горло, он и захлебнулся.
Однако Стелька утерся рукавом, истово приложился к ручке княжны (ошеломленная Екатерина даже не заметила, как он завладел этой самой ручкой) и побежал дальше по каким-то своим шпионским делам.
Екатерина озадаченно смотрела ему вслед. Это же надо! Ну просто как с гуся вода! Или налила маловато? Но ведь и стопка была невелика, Екатерина выцедила всего лишь одну каплю неведомой жидкости. Она боялась, что Стелька почувствует какой-то привкус, а сейчас мучилась, что кардамон мог ослабить свойства зелья. Да и сама водка тоже. Вдруг жидкость надо было растворять в воде? Или вовсе не растворять?
Ой, ну что же теперь делать? Оставалось только ждать.
Она ждала весь день, исподволь улучая мгновения, чтобы поискать Стельку и понаблюдать за ним, однако не везло до ужаса: ненавистный человечишка куда-то запропастился, должно быть, по отцовскому поручению. Впрочем, вскоре выяснилось, что это не так. Князь несколько раз призывал его к себе, чтобы узнать о судьбе неотложного поручения: разобраться по счетам зарвавшегося немца-зеркальщика, — однако посланные слуги возвращались ни с чем.
Екатерина чуть вскрикнула, услышав это: неужели подействовало снадобье из розового флакона? Неужели Стелька где-нибудь валяется бездыханный?
И она сама едва не задохнулась, услыхав:
— Нашли его, ваше сиятельство! Ведут!
«Ведут? Он что, обезножел?!»
Нет, Стелька передвигался на своих ногах, однако, чудилось, без посторонней помощи не мог понять, что с ними делать. И ежели бы двое лакеев не поддерживали его под руки и не направляли, он, вполне возможно, даже не нашел бы дороги в кабинет князя. Глаза его были широко открыты, однако он имел вид сноброда, ночехода, лунатика.
Завороженная этим зрелищем, Екатерина незаметно пристроилась за спинами лакеев, прошмыгнула в отцовский кабинет и стала за темно-зеленой триповой занавесью, какими на манер убранства иностранных посольств теперь были украшены все комнаты московского дома Долгоруких. Очень удобная штука — эти занавеси! Екатерину не видел никто, а она видела всех, и прежде всего — Стельку, который стоял перед князем, свесив руки, чуть покачиваясь и безвольно клоня голову то к одному плечу, то к другому.
Сначала Екатерина от волнения никак не могла взять в толк, о чем идет разговор, понимала лишь, что отец здорово сердит на Стельку, чихвостит его почем зря, а тот даже и не пытается оправдаться: качается, что былина на ветру, да молчит пень пнем.
В конце концов терпение Алексея Григорьевича лопнуло.
— Да что с тобой?! — воскликнул он в сердцах. — Совсем голову потерял? И правильно сделал! Да такую голову не то что потерять — ее не грех и об стенку рассадить!
Екатерина не могла видеть лица Стельки, ибо тот стоял к ней спиной, однако слышала его голос— такой безжизненно-покорный, словно говорил не человек, а кукла-петрушка голосом чревовещателя:
— Как вам будет угодно, князь-батюшка! Воля ваша! Вслед за этим Стелька повел головой, словно озирая кабинет, а потом с коротким рыком нагнулся, склонил шею — и кинулся к противоположной стене с таким напором, что непременно размозжил бы себе:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
В это мгновение посланник спохватился, что несколько отвлекся.
— Это очень печально, ваше сиятельство, — вскинул он на князя глаза, еще затуманенные воспоминаниями о красавце-переводчике. — Боюсь, мы лишились многих ценных документов.
«Неужто замещения убытка потребует?» — рвалось сердце Долгорукого, но следующие слова испанца мигом его утешили. Де Лириа вдруг произнес:
— Нам следует благодарить Господа Бога, Отца Небесного нашего, и его святых даже за самую малую малость. Трудно ожидать, чтобы в той переделке, в какой оказался дон Хорхе, обошлось бы без ущерба. Очевидно, разбойники по неразумию своему уничтожили бумаги. Я затребую из Мадрида копии всех документов, ну а сам пояс... что ж, придется списать его в разряд неизбежных издержек!
Де Лириа красиво развел в стороны свои изящные, унизанные перстнями ладони, как бы смиряясь с волею судьбы, и начал прощаться с Долгорукими.
«Почему он не спросил о флаконе? — мучилась мыслью Екатерина, рассеянно подсовывая руку к губам галантного испанца и чуть ли не впервые забыв огорчиться оттого, что такой великолепный, такой благородный и остроумный кавалер не обращает на нее совершенно никакого внимания. — Не счел нужным? Значит, эта жидкость не представляет никакой ценности? В самом деле, духи или нюхательные соли? Нет, духи, да хорошие, ценятся на вес золота, ими не пробросаешься. Флакон и сам по себе — ценность немалая, а де Лириа, который, по его одежде видно, обожает всяческие изысканные безделушки и благоухает, как майская роза, все же смолчал о нем... Или, быть может, он принадлежал лично дону Хорхе, и тот предпочел не ставить герцога в известность, что вместе с дипломатическими документами вез какой-то посторонний груз? Оч-чень мило! Они тут устраивают какие-то интриги, тайны разводят, а я голову ломай!»
Екатерина была вне себя от любопытства. Нет, ну угораздило же разбойников пристрелить тогда Мавруху! Ей богу, хоть бери да сама пробуй на вкус эту чертову жидкость!
Хотя... зачем сама? Она перевела взгляд на Стельку, который, подобострастно изгибаясь, следовал за князем Алексеем Григорьевичем, провожавшим высокого (на самом деле де Лириа едва доставал ему до плеча) гостя. Что на Маврухе свет клином сошелся? Стелька вполне сгодится для испытания неведомой жидкости. Даже если помрет — Екатерина мысленно перекрестилась, — даже если и помрет, туда ему и дорога. Подумаешь, беда, если отец лишится своих глаз, ушей да и правой руки в придачу, как он в минуты благого расположения называл шпиона, лизоблюда, ябедника, клеветника Стельку, ненавидимого всей дворней и даже княжичами. Сколько народу вздохнет свободно, если он и помрет! Только надо придумать похитрее, как бы подсунуть снадобье этому пакостному человечку.
На выдумки Екатерина была торовата — совершенно как ее отец. Улучив минуту, когда Стелька зачем-то сунулся в дом, она величаво поблагодарила его за успешное исполнение отцова поручения и поднесла стопку отличной кардамонной водки. Нечего скрывать — ручонки у княжны изрядно тряслись, когда отцовский любимец опрокидывал содержимое в свою луженую глотку. А ну как грянется сейчас замертво?.. Ну ничего, в самом крайнем случае можно будет сказать, что водка пошла не в то горло, он и захлебнулся.
Однако Стелька утерся рукавом, истово приложился к ручке княжны (ошеломленная Екатерина даже не заметила, как он завладел этой самой ручкой) и побежал дальше по каким-то своим шпионским делам.
Екатерина озадаченно смотрела ему вслед. Это же надо! Ну просто как с гуся вода! Или налила маловато? Но ведь и стопка была невелика, Екатерина выцедила всего лишь одну каплю неведомой жидкости. Она боялась, что Стелька почувствует какой-то привкус, а сейчас мучилась, что кардамон мог ослабить свойства зелья. Да и сама водка тоже. Вдруг жидкость надо было растворять в воде? Или вовсе не растворять?
Ой, ну что же теперь делать? Оставалось только ждать.
Она ждала весь день, исподволь улучая мгновения, чтобы поискать Стельку и понаблюдать за ним, однако не везло до ужаса: ненавистный человечишка куда-то запропастился, должно быть, по отцовскому поручению. Впрочем, вскоре выяснилось, что это не так. Князь несколько раз призывал его к себе, чтобы узнать о судьбе неотложного поручения: разобраться по счетам зарвавшегося немца-зеркальщика, — однако посланные слуги возвращались ни с чем.
Екатерина чуть вскрикнула, услышав это: неужели подействовало снадобье из розового флакона? Неужели Стелька где-нибудь валяется бездыханный?
И она сама едва не задохнулась, услыхав:
— Нашли его, ваше сиятельство! Ведут!
«Ведут? Он что, обезножел?!»
Нет, Стелька передвигался на своих ногах, однако, чудилось, без посторонней помощи не мог понять, что с ними делать. И ежели бы двое лакеев не поддерживали его под руки и не направляли, он, вполне возможно, даже не нашел бы дороги в кабинет князя. Глаза его были широко открыты, однако он имел вид сноброда, ночехода, лунатика.
Завороженная этим зрелищем, Екатерина незаметно пристроилась за спинами лакеев, прошмыгнула в отцовский кабинет и стала за темно-зеленой триповой занавесью, какими на манер убранства иностранных посольств теперь были украшены все комнаты московского дома Долгоруких. Очень удобная штука — эти занавеси! Екатерину не видел никто, а она видела всех, и прежде всего — Стельку, который стоял перед князем, свесив руки, чуть покачиваясь и безвольно клоня голову то к одному плечу, то к другому.
Сначала Екатерина от волнения никак не могла взять в толк, о чем идет разговор, понимала лишь, что отец здорово сердит на Стельку, чихвостит его почем зря, а тот даже и не пытается оправдаться: качается, что былина на ветру, да молчит пень пнем.
В конце концов терпение Алексея Григорьевича лопнуло.
— Да что с тобой?! — воскликнул он в сердцах. — Совсем голову потерял? И правильно сделал! Да такую голову не то что потерять — ее не грех и об стенку рассадить!
Екатерина не могла видеть лица Стельки, ибо тот стоял к ней спиной, однако слышала его голос— такой безжизненно-покорный, словно говорил не человек, а кукла-петрушка голосом чревовещателя:
— Как вам будет угодно, князь-батюшка! Воля ваша! Вслед за этим Стелька повел головой, словно озирая кабинет, а потом с коротким рыком нагнулся, склонил шею — и кинулся к противоположной стене с таким напором, что непременно размозжил бы себе:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91