А голос у него — голос еще холоднее, чем эта студеная вода:
— Очухалась, вижу? Полно притворяться, реснички вон дрожат. Открывай, открывай свои бесстыжие гляделки да посмотри на отца, коли хватит смелости, блудня поганая!
Екатерина с трудом села, упираясь в пол дрожащими руками. Да... плохи дела. Если раньше еще могла как-то отовраться: живот-де пучит, пищи не принимает, оттого и бледна за завтраком, то теперь надежды на отговорки нет. Вот так бухнуться перед отцом без памяти — все равно что самой себе клеймо поставить: грешна, мол, батюшка!
— Батюшка, — выдохнула с мольбой, вперяя в него отчаянный взгляд, — прости, ради Христа! Ну прости ты меня, свою дочь неразумную! Отдай, пока не поздно, за Миллесимо, да и делу конец! А хочешь, вели на конюшне плетьми до смерти засечь — я вся в твоей воле.
— Что ж ты делаешь, Катька? — спросил Алексей Григорьевич без злости, с тихим, надрывным отчаянием, как никогда не говорил с дочерью. — Я головой об эту стенку ради кого бьюсь? Ради себя, что ли? Да мне что, я — старик, моя жизнь уже прошла! Ради вас, детей! А вы у меня — что ты, что Ванька — и безмозглые, и бессердечные. Да я зубы сгрыз, руки по локоть стер, покуда смел с пути эту паскудину Елисаветку, да любовника ейного, Сашку Бутурлина, да Сережку Голицына заслал за границу, а этого грубияна Сашку Нарышкина — в его деревню. Вот он, государь, в ваших теперь руках, берите его тепленького, жрите его со сметанкой, а хотите — с маслицем. А вы что делаете?! Ванька только и знает, что отца чихвостит по всем углам, с иностранцами его обсуждает почем зря, словно чужого. Вот хоть бы с Братиславом из-за этого поганого графчика эва как стакнулся!
Услышав имя влиятельного родственника Миллесимо, Екатерина насторожилась, села прямее. Отец словно и не заметил, что силы к ней возвращаются, — продолжал причитать:
— А ты тоже хороша! При такой красоте, при воспитании иноземном, при уме своем могла бы ох какую жар-птицу за хвост ухватить! Нет, разменяла злато на медяки. Дивлюсь я тебе, в кого такая неразумная уродилась? Думал, моя дочь, а по всему видно теперь, что мамкина. Девка-дура — она и есть дура-девка, что тут еще скажешь?
— Что вы про господина Братислава молвить изволили, батюшка? — с трудом шевеля онемевшими губами. — Из-за кого брат Иван с ним стакнулся? Из-за какого графчика?
— Как это — из-за какого? — остро глянул на нее князь Алексей Григорьевич. — Да из-за этого твоего... рыжего-пегого, ни дна ему ни покрышки!
У Елизаветы перехватило дыхание. Рыжим, а иногда пегим отец с насмешкой называл Миллесимо — с тех пор, как твердо положил себе разлучить с ним дочь.
— Разве не слыхала? Отдай, говоришь, меня за него, а ведь он нынче пятки смазывает, деру дать готовится, не, чает, как голову унести после того, как удумал покушение на государеву особу!
Екатерина чуть опять не рухнула навзничь — так задрожали руки, на которые она опиралась.
— Да ладно опять глазки закатывать! — пренебрежительно хмыкнул Алексей Григорьевич. — Жить небось охота, вот и увязывает вещички. Ему сейчас не до тебя, дурехи доверчивой. Сама посуди, как он у государя будет дозволения на ваш брак просить, коли земля у него под ногами горит ярым пламенем? Да и самому Братиславу, после того, как он нос драл перед Остерманом и строил из себя невесть что, во дворец с какой бы то ни было просьбою соваться нет никакого резону. Поэтому про Миллесимо забудь, и чем скорей, тем лучше.
Екатерина присмотрелась к Алексею Григорьевичу. Она ничего не слышала о случившемся с Миллесимо и мало что поняла в словах отца, однако, хорошо зная его нрав и повадки, не усомнилась: он подстроил какую-то невероятную пакость ненавистному австрияку. Такую пакость, последствия которой могут быть воистину необратимы. Пожалуй, теперь и впрямь невозможно устроить тихий и незаметный брак согрешившей дочери с ее соблазнителем.
Но если так — поспешил папенька со своими придумками. Ведь позор падет не только на голову Екатерины, но коснется всего семейства Долгоруких!
— Что ж мне, в отхожее место ребеночка рожать? — грубо спросила Екатерина — и злорадно хмыкнула, увидав, как перекосило отца, никак не ожидавшего от своей изнеженной, манерной дочери этаких словечек. — Или бабку найдешь надежную — такую, чтоб помалкивала о позоре княжеской дочери?
— Балда ты балдовина, — покачал головой отец. — Самое бы лучшее — до тех пор тебя охаживать вожжами по голой заднице, пока ублюдка не скинешь. Уж и не знаю, почему не кликну Стельку. Ты хоть понимаешь, что сама себе жизнь изломала? Понимаешь или нет? Миллесимо — теперь нуль без палочки. После того, как из-за его дурости дело чуть ли до драки не дошло, на нем крест не только Братислав, но и все австрияки поставили. Вернется в Вену — думаешь, будет там при императорском дворе блистать? Как бы не так! Зашлют его в родовое имение, и будет там твой рыжий-пегий винищем от злости наливаться, горюя о загубленной карьере. Охота с таким человеком вязаться, в глуши богемской себя хоронить, когда у ног твоих весь мир мог бы лежать-полеживать?
— Ну, батюшка, теперь делать нечего, так или нет? — зло бросила Екатерина, пытаясь подняться, но головокружение тотчас вынудило ее снова сесть. — Либо мне плод вытравливать, либо ублюдка рожать, либо тебе с Братиславой мириться, а мне — замуж за Миллесимо идти. Вот и выбирай, что лучше.
Она ожидала новой вспышки отцовского гнева, однако голос его звучал на удивление спокойно.
— Ты, гляжу, только до трех считать умеешь, — проговорил Алексей Григорьевич. — А жаль. Это ведь только в сказках у богатыря три дороги: направо пойти — убиту быти, налево пойти — коня потеряти, прямо пойти — обратной дороги не обрести. А на самом деле всегда есть четвертый путь.
— Это какой же? — подозрительно спросила Екатерина.
— Да такой. Прямо с этого места, с росстаней, воротиться назад — туда, откуда пустился в странствие. И сделать вид, что никуда не ездил вовсе. Кумекаешь?
Княжна Екатерина долго смотрела в темные, живые глаза отца, размышляя, правильно ли поняла его. Наверное, правильно, однако как же он себе это мыслит: сделать вид, будто ничего не произошло? Екатерина хмыкнула. Для нее давно были прозрачны отцовские намерения: толкнуть ее в постель к мальчишке-государю, которому после такой оказии ничего не останется, как жениться на соблазненной им девушке. И Екатерина, право слово, порою приходила в такую ярость от его заметной холодности и слишком явной увлеченности этой деревенщиной, Дашкой Воронихиной, что и впрямь была бы готова его соблазнить. Только вот в чем загвоздка: император нипочем не поверит, что был у нее первым. И правильно сделает. Никто на его месте не поверил бы!
— Ты, батюшка, небось позабыл, что с девкою бывает, когда она в первый раз к мужчине в постель ложится?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
— Очухалась, вижу? Полно притворяться, реснички вон дрожат. Открывай, открывай свои бесстыжие гляделки да посмотри на отца, коли хватит смелости, блудня поганая!
Екатерина с трудом села, упираясь в пол дрожащими руками. Да... плохи дела. Если раньше еще могла как-то отовраться: живот-де пучит, пищи не принимает, оттого и бледна за завтраком, то теперь надежды на отговорки нет. Вот так бухнуться перед отцом без памяти — все равно что самой себе клеймо поставить: грешна, мол, батюшка!
— Батюшка, — выдохнула с мольбой, вперяя в него отчаянный взгляд, — прости, ради Христа! Ну прости ты меня, свою дочь неразумную! Отдай, пока не поздно, за Миллесимо, да и делу конец! А хочешь, вели на конюшне плетьми до смерти засечь — я вся в твоей воле.
— Что ж ты делаешь, Катька? — спросил Алексей Григорьевич без злости, с тихим, надрывным отчаянием, как никогда не говорил с дочерью. — Я головой об эту стенку ради кого бьюсь? Ради себя, что ли? Да мне что, я — старик, моя жизнь уже прошла! Ради вас, детей! А вы у меня — что ты, что Ванька — и безмозглые, и бессердечные. Да я зубы сгрыз, руки по локоть стер, покуда смел с пути эту паскудину Елисаветку, да любовника ейного, Сашку Бутурлина, да Сережку Голицына заслал за границу, а этого грубияна Сашку Нарышкина — в его деревню. Вот он, государь, в ваших теперь руках, берите его тепленького, жрите его со сметанкой, а хотите — с маслицем. А вы что делаете?! Ванька только и знает, что отца чихвостит по всем углам, с иностранцами его обсуждает почем зря, словно чужого. Вот хоть бы с Братиславом из-за этого поганого графчика эва как стакнулся!
Услышав имя влиятельного родственника Миллесимо, Екатерина насторожилась, села прямее. Отец словно и не заметил, что силы к ней возвращаются, — продолжал причитать:
— А ты тоже хороша! При такой красоте, при воспитании иноземном, при уме своем могла бы ох какую жар-птицу за хвост ухватить! Нет, разменяла злато на медяки. Дивлюсь я тебе, в кого такая неразумная уродилась? Думал, моя дочь, а по всему видно теперь, что мамкина. Девка-дура — она и есть дура-девка, что тут еще скажешь?
— Что вы про господина Братислава молвить изволили, батюшка? — с трудом шевеля онемевшими губами. — Из-за кого брат Иван с ним стакнулся? Из-за какого графчика?
— Как это — из-за какого? — остро глянул на нее князь Алексей Григорьевич. — Да из-за этого твоего... рыжего-пегого, ни дна ему ни покрышки!
У Елизаветы перехватило дыхание. Рыжим, а иногда пегим отец с насмешкой называл Миллесимо — с тех пор, как твердо положил себе разлучить с ним дочь.
— Разве не слыхала? Отдай, говоришь, меня за него, а ведь он нынче пятки смазывает, деру дать готовится, не, чает, как голову унести после того, как удумал покушение на государеву особу!
Екатерина чуть опять не рухнула навзничь — так задрожали руки, на которые она опиралась.
— Да ладно опять глазки закатывать! — пренебрежительно хмыкнул Алексей Григорьевич. — Жить небось охота, вот и увязывает вещички. Ему сейчас не до тебя, дурехи доверчивой. Сама посуди, как он у государя будет дозволения на ваш брак просить, коли земля у него под ногами горит ярым пламенем? Да и самому Братиславу, после того, как он нос драл перед Остерманом и строил из себя невесть что, во дворец с какой бы то ни было просьбою соваться нет никакого резону. Поэтому про Миллесимо забудь, и чем скорей, тем лучше.
Екатерина присмотрелась к Алексею Григорьевичу. Она ничего не слышала о случившемся с Миллесимо и мало что поняла в словах отца, однако, хорошо зная его нрав и повадки, не усомнилась: он подстроил какую-то невероятную пакость ненавистному австрияку. Такую пакость, последствия которой могут быть воистину необратимы. Пожалуй, теперь и впрямь невозможно устроить тихий и незаметный брак согрешившей дочери с ее соблазнителем.
Но если так — поспешил папенька со своими придумками. Ведь позор падет не только на голову Екатерины, но коснется всего семейства Долгоруких!
— Что ж мне, в отхожее место ребеночка рожать? — грубо спросила Екатерина — и злорадно хмыкнула, увидав, как перекосило отца, никак не ожидавшего от своей изнеженной, манерной дочери этаких словечек. — Или бабку найдешь надежную — такую, чтоб помалкивала о позоре княжеской дочери?
— Балда ты балдовина, — покачал головой отец. — Самое бы лучшее — до тех пор тебя охаживать вожжами по голой заднице, пока ублюдка не скинешь. Уж и не знаю, почему не кликну Стельку. Ты хоть понимаешь, что сама себе жизнь изломала? Понимаешь или нет? Миллесимо — теперь нуль без палочки. После того, как из-за его дурости дело чуть ли до драки не дошло, на нем крест не только Братислав, но и все австрияки поставили. Вернется в Вену — думаешь, будет там при императорском дворе блистать? Как бы не так! Зашлют его в родовое имение, и будет там твой рыжий-пегий винищем от злости наливаться, горюя о загубленной карьере. Охота с таким человеком вязаться, в глуши богемской себя хоронить, когда у ног твоих весь мир мог бы лежать-полеживать?
— Ну, батюшка, теперь делать нечего, так или нет? — зло бросила Екатерина, пытаясь подняться, но головокружение тотчас вынудило ее снова сесть. — Либо мне плод вытравливать, либо ублюдка рожать, либо тебе с Братиславой мириться, а мне — замуж за Миллесимо идти. Вот и выбирай, что лучше.
Она ожидала новой вспышки отцовского гнева, однако голос его звучал на удивление спокойно.
— Ты, гляжу, только до трех считать умеешь, — проговорил Алексей Григорьевич. — А жаль. Это ведь только в сказках у богатыря три дороги: направо пойти — убиту быти, налево пойти — коня потеряти, прямо пойти — обратной дороги не обрести. А на самом деле всегда есть четвертый путь.
— Это какой же? — подозрительно спросила Екатерина.
— Да такой. Прямо с этого места, с росстаней, воротиться назад — туда, откуда пустился в странствие. И сделать вид, что никуда не ездил вовсе. Кумекаешь?
Княжна Екатерина долго смотрела в темные, живые глаза отца, размышляя, правильно ли поняла его. Наверное, правильно, однако как же он себе это мыслит: сделать вид, будто ничего не произошло? Екатерина хмыкнула. Для нее давно были прозрачны отцовские намерения: толкнуть ее в постель к мальчишке-государю, которому после такой оказии ничего не останется, как жениться на соблазненной им девушке. И Екатерина, право слово, порою приходила в такую ярость от его заметной холодности и слишком явной увлеченности этой деревенщиной, Дашкой Воронихиной, что и впрямь была бы готова его соблазнить. Только вот в чем загвоздка: император нипочем не поверит, что был у нее первым. И правильно сделает. Никто на его месте не поверил бы!
— Ты, батюшка, небось позабыл, что с девкою бывает, когда она в первый раз к мужчине в постель ложится?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91