Я застенчиво, даже как-то стыдливо смотрела на себя, словно на постороннюю. Мой дневник никто никогда не прочтет! Так почему же не описать всего?.. Девушка казалась мне хорошенькой. Я внимательно приглядывалась и находила, что именно такая красота повергает людей в изумление. На меня смотрели какие-то новые глаза; не те веселые, беззаботные глаза Чалыкушу, которую я знала по Стамбулу. У той были светло-голубые и, казалось, состояли из золотой пыли, пляшущей в прозрачном свете. А в этих светилась черная горечь — следы одиноких и тоскливых ночей, усталости, задумчивости и грусти. Когда эти глаза не смеются, они кажутся большими и глубокими, как живое страдание. Но стоит им заискриться смехом, они уменьшаются, свет перестает в них вмещаться, кажется, что по щекам рассыпаются маленькие бриллианты.
Какие красивые, какие тонкие черты лица! На картинах такие лица трогают до слез. Даже в его недостатках мне виделась какая-то прелесть. В Текирдаге муж тетки Айше часто говорил: «Феридэ, твои брови похожи на твою речь: начинаются красиво-красиво, тонко-тонко, но потом сбиваются с пути…» Я пригляделась к ним сейчас: изогнутые стрелы тянулись к самым вискам. Верхняя губа была немного коротка и слегка обнажала ряд зубов. Казалось, я всегда чуть-чуть улыбаюсь. Недаром Реджеб-эфенди говорил, что я и после смерти не перестану смеяться.
Я слышала, как Надидэ нетерпеливо расхаживала внизу, постукивая каблучками, но не могла оторваться от зеркала.
Сколько мучений, сколько неприятностей доставляли мне прозвища: в Б…
— Шелкопряд, здесь в Ч… — Гюльбешекер. Но сейчас я не стыдилась называть этими именами девушку, которая смотрела на меня в зеркале, существо юное, свежее, как апрельская роза, усыпанная капельками росы, с лицом ясным, как утренний свет. Оглядевшись по сторонам, словно боясь, как бы меня не увидели, я припала к зеркалу. Мне хотелось поцеловать себя, свои глаза, щеки, подбородок. Сердце мое почему-то забилось, влажные губы дрожали. Но увы!.. Зеркало ведь тоже придумали мужчины. Человек ни за что не сможет поцеловать свои волосы, глаза. И сколько бы он ни старался, ему удастся коснуться только своих губ.
Боже, что я пишу? Сестра Алекси говорила нам: «Поповская ряса делает человека ханжой». Может быть, кокетливо убранная головка и женщину делает кокеткой? Какие глупости, какие неприличные вещи! И это школьная учительница!
Как уже я сказала, после двух лет смиренной жизни у меня было право немного развлечься сегодня.
Увидев в гостиной женщин, которые при моем появлении приняли неестественные позы, словно начинающие актрисы, я улыбнулась и подумала про себя: «Ничего, потерпите немного, сейчас вы узнаете меня…»
Как они были поражены, когда я не поцеловала, как другие, подол платья у госпожи и молодых барышень, а ограничилась лишь простым непринужденным поклоном. Все переглядывались. Пожилая гречанка, довольно вульгарно одетая,
— мне думается, какая-нибудь гувернантка с Бейоглу, — нацепила на нос очки в золотой оправе и окинула меня взглядом с головы до ног.
Моя манера держаться, мои жесты были так естественны и в моих словах было столько непринужденной уверенности, что вызвали в гостиной полное замешательство.
В комнате не было ни одного изящного предмета, говорящего о хорошем вкусе хозяев. Дом походил на мануфактурную лавку, набитую всевозможными дорогими вещами, для того чтобы изумлять и поражать бедных, бесхитростных женщин Ч…
Действуя свободно, дерзко, смело, я постепенно овладела вниманием всех присутствующих и поставила самих хозяек в положение неискушенных, неуклюжих гостей. Разыгрывая эту грубую, смешную комедию, я старалась не нарушить естественности, дабы никто не понял, что это игра. Я дала понять, что мне не нравится все, что они показывают, говорят и делают. Мне хотелось раздразнить их, чтобы они как можно глубже почувствовали свое ничтожество и невежество. Когда старшая дочь паши показывала мне картины, я деликатно, но недвусмысленно назвала все мазней; а потом, заметив в углу крошечную миниатюру, спросила, почему это произведение искусства, единственно ценная вещь в гостиной, так далеко упрятана? Короче говоря, я не одобрила ни одной безделушки. Я критиковала буквально все. Особенно им досталось во время ужина. Кто знает, у скольких дам за этим великолепным столом застревал в горле кусок; сколько гостей растерянно вертели ножи и вилки, не умея ими пользоваться; сколько несчастных были вынуждены отказаться от лакомого блюда, так как не знали, как его есть, как положить себе на тарелку.
Сегодня я отомстила всем. У меня были такие изящные, уверенные движения, что дамы не могли сдержать изумления и все время исподтишка поглядывали в мою сторону. Я изредка тоже посматривала на окружающих. Но от этих взглядов вилки в их руках дрожали. Гости и хозяева давились и захлебывались. Особенно осрамилась гувернантка с Бейоглу. Она, видимо, считала себя во много раз воспитаннее и образованнее всех этих неискушенных, невежественных женщин и хвасталась перед ними своим потешным французским языком. Поскольку я учительница, то она решила, что мы коллеги, и сочла своим профессиональным долгом помериться со мной силами. Ну и задала я ей жару! Она попыталась было спастись.
— Я плохо говорю по-турецки, — сказала она мне.
— Это ничего, мадемуазель, поговорим по-французски… — ответила я.
Гречанка стала говорить на французском языке. И тут я высмеяла ее.
Словом, маленькая незаметная учительница начальной школы исчезла. Я снова превратилась в Чалыкушу, отчаянную, язвительную, безжалостную, которая доводила до слез самых сладкоречивых учительниц пансиона «Dames de Sion».
Мы спорили с гувернанткой о правилах этикета. Она тут же запуталась. Ей не хватало знаний французского языка, и в конце концов она решила меня «уничтожить».
— А все-таки мне приходилось бывать в самом высшем обществе. Я все видела своими глазами.
Я насмешливо поглядела на нее и сказала:
— Да, но бывать — этого недостаточно. Человек должен жить в этом обществе естественной жизнью!
Выпад, надо сознаться, был лишен деликатности. Бедняжка изменилась в лице и поспешила убраться, сославшись на то, что она должна заниматься с одним из маленьких наследников паши.
Хозяйка дома, ее дочери превратились в ягнят. Безобразная маска надменности и высокомерия слетела; женщины стали похожи на самих себя. И, откровенно говоря, это были совсем неплохие люди. Тогда и я приняла облик простой школьной учительницы, которая понимает свое положение и сознает его незначительность.
Ханым-эфенди и молодые барышни искренне просили, чтобы я почаще навещала их дом.
Я ответила:
— Иногда я буду вас беспокоить, не часто, конечно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106
Какие красивые, какие тонкие черты лица! На картинах такие лица трогают до слез. Даже в его недостатках мне виделась какая-то прелесть. В Текирдаге муж тетки Айше часто говорил: «Феридэ, твои брови похожи на твою речь: начинаются красиво-красиво, тонко-тонко, но потом сбиваются с пути…» Я пригляделась к ним сейчас: изогнутые стрелы тянулись к самым вискам. Верхняя губа была немного коротка и слегка обнажала ряд зубов. Казалось, я всегда чуть-чуть улыбаюсь. Недаром Реджеб-эфенди говорил, что я и после смерти не перестану смеяться.
Я слышала, как Надидэ нетерпеливо расхаживала внизу, постукивая каблучками, но не могла оторваться от зеркала.
Сколько мучений, сколько неприятностей доставляли мне прозвища: в Б…
— Шелкопряд, здесь в Ч… — Гюльбешекер. Но сейчас я не стыдилась называть этими именами девушку, которая смотрела на меня в зеркале, существо юное, свежее, как апрельская роза, усыпанная капельками росы, с лицом ясным, как утренний свет. Оглядевшись по сторонам, словно боясь, как бы меня не увидели, я припала к зеркалу. Мне хотелось поцеловать себя, свои глаза, щеки, подбородок. Сердце мое почему-то забилось, влажные губы дрожали. Но увы!.. Зеркало ведь тоже придумали мужчины. Человек ни за что не сможет поцеловать свои волосы, глаза. И сколько бы он ни старался, ему удастся коснуться только своих губ.
Боже, что я пишу? Сестра Алекси говорила нам: «Поповская ряса делает человека ханжой». Может быть, кокетливо убранная головка и женщину делает кокеткой? Какие глупости, какие неприличные вещи! И это школьная учительница!
Как уже я сказала, после двух лет смиренной жизни у меня было право немного развлечься сегодня.
Увидев в гостиной женщин, которые при моем появлении приняли неестественные позы, словно начинающие актрисы, я улыбнулась и подумала про себя: «Ничего, потерпите немного, сейчас вы узнаете меня…»
Как они были поражены, когда я не поцеловала, как другие, подол платья у госпожи и молодых барышень, а ограничилась лишь простым непринужденным поклоном. Все переглядывались. Пожилая гречанка, довольно вульгарно одетая,
— мне думается, какая-нибудь гувернантка с Бейоглу, — нацепила на нос очки в золотой оправе и окинула меня взглядом с головы до ног.
Моя манера держаться, мои жесты были так естественны и в моих словах было столько непринужденной уверенности, что вызвали в гостиной полное замешательство.
В комнате не было ни одного изящного предмета, говорящего о хорошем вкусе хозяев. Дом походил на мануфактурную лавку, набитую всевозможными дорогими вещами, для того чтобы изумлять и поражать бедных, бесхитростных женщин Ч…
Действуя свободно, дерзко, смело, я постепенно овладела вниманием всех присутствующих и поставила самих хозяек в положение неискушенных, неуклюжих гостей. Разыгрывая эту грубую, смешную комедию, я старалась не нарушить естественности, дабы никто не понял, что это игра. Я дала понять, что мне не нравится все, что они показывают, говорят и делают. Мне хотелось раздразнить их, чтобы они как можно глубже почувствовали свое ничтожество и невежество. Когда старшая дочь паши показывала мне картины, я деликатно, но недвусмысленно назвала все мазней; а потом, заметив в углу крошечную миниатюру, спросила, почему это произведение искусства, единственно ценная вещь в гостиной, так далеко упрятана? Короче говоря, я не одобрила ни одной безделушки. Я критиковала буквально все. Особенно им досталось во время ужина. Кто знает, у скольких дам за этим великолепным столом застревал в горле кусок; сколько гостей растерянно вертели ножи и вилки, не умея ими пользоваться; сколько несчастных были вынуждены отказаться от лакомого блюда, так как не знали, как его есть, как положить себе на тарелку.
Сегодня я отомстила всем. У меня были такие изящные, уверенные движения, что дамы не могли сдержать изумления и все время исподтишка поглядывали в мою сторону. Я изредка тоже посматривала на окружающих. Но от этих взглядов вилки в их руках дрожали. Гости и хозяева давились и захлебывались. Особенно осрамилась гувернантка с Бейоглу. Она, видимо, считала себя во много раз воспитаннее и образованнее всех этих неискушенных, невежественных женщин и хвасталась перед ними своим потешным французским языком. Поскольку я учительница, то она решила, что мы коллеги, и сочла своим профессиональным долгом помериться со мной силами. Ну и задала я ей жару! Она попыталась было спастись.
— Я плохо говорю по-турецки, — сказала она мне.
— Это ничего, мадемуазель, поговорим по-французски… — ответила я.
Гречанка стала говорить на французском языке. И тут я высмеяла ее.
Словом, маленькая незаметная учительница начальной школы исчезла. Я снова превратилась в Чалыкушу, отчаянную, язвительную, безжалостную, которая доводила до слез самых сладкоречивых учительниц пансиона «Dames de Sion».
Мы спорили с гувернанткой о правилах этикета. Она тут же запуталась. Ей не хватало знаний французского языка, и в конце концов она решила меня «уничтожить».
— А все-таки мне приходилось бывать в самом высшем обществе. Я все видела своими глазами.
Я насмешливо поглядела на нее и сказала:
— Да, но бывать — этого недостаточно. Человек должен жить в этом обществе естественной жизнью!
Выпад, надо сознаться, был лишен деликатности. Бедняжка изменилась в лице и поспешила убраться, сославшись на то, что она должна заниматься с одним из маленьких наследников паши.
Хозяйка дома, ее дочери превратились в ягнят. Безобразная маска надменности и высокомерия слетела; женщины стали похожи на самих себя. И, откровенно говоря, это были совсем неплохие люди. Тогда и я приняла облик простой школьной учительницы, которая понимает свое положение и сознает его незначительность.
Ханым-эфенди и молодые барышни искренне просили, чтобы я почаще навещала их дом.
Я ответила:
— Иногда я буду вас беспокоить, не часто, конечно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106