Но, учитывая направление, в каком ее голова работает с таким постоянством…
Побывать в ее спальне прошлой ночью, по его мнению, было слишком опасно. Его мучило не только неприятное удивление, как это ей с такой легкостью удалось соблазнить его и как легко его стремление к ней возобладало над его волей, но и то, что она спланировала и совершила это и глазом не моргнув, против его явно выраженного нежелания, и еще он был захвачен неожиданными и тревожными чувствами, которые она пробудила в нем.
Сама мысль о том, чтобы уютно поговорить в ее комнате, не прикасаясь к ней и чтобы она не прикасалась к нему, была смехотворна. И вот целая ночь размышлений завела его в тупик.
А сегодня утром все изменилось за пять минут — за те пять минут после завтрака, которые потребовались ему, чтобы понять, а потом убедиться, что ее нет в доме.
И даже то, как он узнал позже, — что она отправилась в качестве сопровождающей дамы для его сестры, — не исправило его настроения.
Настроение, обсуждать которое у него не было совершенно никакого желания. Особенно с ней.
Одному Богу известно, что будет дальше.
Открыв глаза, он испустил тяжкий вздох и пошел из дома.
Спускаясь по парадной лестнице, он свернул на дорожку, которая вела вокруг западного крыла, — слишком много леди, молодых и старых, блуждали по коридорам, чтобы попытаться подойти к ее комнате. Удача сопутствовала ему: в маленькой прихожей у начала черной лестницы, когда он туда вошел через садовую дверь, не оказалось никого. Он стал быстро подниматься, шагая через ступеньку. Наверху остановился и старательно оглядел из-за угла верхний коридор. Коридор тоже был пока пуст. Он подошел к ее двери, легко открыл ее, вошел и тихонько закрыл за собой.
Она была здесь, на кровати, — зелень ее платья, золото ее локонов подтверждали это.
Тихо закрыв дверь, он повернулся, с трудом сдерживая раздражение…
Она спала.
Он понял это, не успев сделать и шага: одна рука ее лежала на покрывале, уже другом, не вчерашнем, — пальцы, слегка согнутые, в луче солнечного света. Совершенно расслабленная рука — такое полное расслабление бывает только во сне.
Он оказался у самой кровати, стоял и смотрел на нее через прозрачный полог.
Она лежала на боку, щека на руке, как на подушке. Ее локоны — чистое золото — обрамляли лицо, тонкое, нежное, утонувшее в алебастровом шелке. Длинные ресницы, светло-коричневые, а на щеках легкий румянец, результат утренней экскурсии. Мягкие и беззащитные губы, слегка раскрытые, мучили и соблазняли…
Как она отреагирует, если он ее поцелует? Вызовет ее из дремоты, но не даст открыть глаза? Перенесет ее из одного сна в другой, а оттуда в экстаз?
Он оторвал от нее взгляд.
Медленно вздохнул. Подъем и опадание ее груди, мягкие холмы, выступающие над круглым вырезом, подтверждали, как глубок ее сон. Его взгляд переместился дальше, к ее талии, к выпуклости бедер.
Туфли она сбросила. Ее голые ступни высовывались из-под подола платья. Он рассматривал их — изящный изгиб, жемчужные ноготки… он уже протянул руку, чтобы коснуться их, но передумал.
Если он разбудит ее — что тогда?
Они не будут разговаривать, хотя только разговор и был целью его визита. Он знал себя очень хорошо. А она — она, которая знала его слишком хорошо, — не удивится ли перемене в его поведении?
Оглядевшись, он увидел табурет перед туалетным столиком. Он сел, прислонился к столику и позволил своему взгляду покоиться на ней, одновременно размышляя над вопросами, которые терзали его со вчерашнего вечера, с тех пор как он вышел из этой комнаты.
С тех пор как он овладел ею и обнаружил, что его жажда — это не просто похоть. Это нечто большее, чем вожделение, большее, чем даже страсть.
Он не знал, что это за чувство, такое неуловимое и такое сильное, что, нитью прошив его жажду, оно, как лоза, оплело его. Быть может, его кузен Мартин мог бы назвать его, но не он — это было сверх его сил, потому что он никогда не верил, что это чувство — то самое, которое прославляют поэты, — существует, по крайней мере для него. Он никогда не испытывал его раньше.
А теперь им завладело оно или что-то на него похожее — ощущение было тревожное и смущающее. Если бы у него был выбор, он избежал бы его — отверг саму возможность испытать подобное. Зачем здравомыслящему человеку добровольно и без борьбы принимать то, что — он это предвидел — обязательно разрастется? Вот она, вечная тайна.
Когда она поймет… если она предположит, что на самом деле он искал ее, и вовсе не для того, чтобы поговорить, — это был всего лишь повод, оправдывающий его реакцию на ее исчезновение, на то, что ее внимание не сосредоточено неотрывно на нем, в то время как он стремится только к ней, — что тогда? Она все поймет?
Он перевел взгляд на ее лицо, на нежные черты, спокойные и мирные. А может быть, она уже поняла?
Он вспомнил их разговор на террасе. Она ответила на его негодование — совершенно нелогичное для человека, не обремененного этим предательским чувством, что вовсе не улучшило его мнения об оном и только усугубило его недоверие, — она ответила нескрываемым негодованием, раздраженная его властностью. Если бы она поняла действительную причину его волнения, она была бы довольна.
Он смотрел на ее лицо, минуты шли; постепенно он расслабился, и напряжение спало.
Он ощутил странное удовлетворение, глядя на спящую Амелию. Мысль о том, чтобы разбудить ее, все еще дразнила его, но… прошло едва двадцать четыре часа с тех пор, как он владел ею со всей страстью, а уж он-то знал, как сильна была эта страсть. А после этого она совершила долгую прогулку утром. Неудивительно, что сон сморил ее.
Он посмотрел на нее и улыбнулся. Поднялся, потянулся, пошел к двери. Пусть спит, пусть восстановит силы — тогда ночью он снова сможет с чистой совестью заявить о своих правах на нее.
У самой двери его остановила внезапная мысль: если она проснется и решит, что он ее не нашел, она пойдет искать его, полагая, что он рассердился. Он вернулся, увидел, что в комнате нет даже письменного стола. Достал свою записную книжку и карандаш, окинул взглядом комнату и наконец увидел маленький столик. Он подошел к нему, подумал и написал четыре слова: «Сегодня в полночь. Здесь». Вырвав из книжки листок, он сунул книжку и карандаш к себе в карман и подошел к столику, стоявшему посреди комнаты.
Вынув из вазы одну белую лилию, чей экзотический запах тяжело висел в комнате, он оторвал почти весь стебель, обернул оставшуюся часть запиской и вернулся к кровати.
Амелия все еще спала глубоким сном. Она не пошевелилась, когда он осторожно вдел лилию вместе с запиской в ее локоны, так что теперь цветок лежал у нее за ухом.
Некоторое время он еще постоял, глядя на нее, и тихо вышел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
Побывать в ее спальне прошлой ночью, по его мнению, было слишком опасно. Его мучило не только неприятное удивление, как это ей с такой легкостью удалось соблазнить его и как легко его стремление к ней возобладало над его волей, но и то, что она спланировала и совершила это и глазом не моргнув, против его явно выраженного нежелания, и еще он был захвачен неожиданными и тревожными чувствами, которые она пробудила в нем.
Сама мысль о том, чтобы уютно поговорить в ее комнате, не прикасаясь к ней и чтобы она не прикасалась к нему, была смехотворна. И вот целая ночь размышлений завела его в тупик.
А сегодня утром все изменилось за пять минут — за те пять минут после завтрака, которые потребовались ему, чтобы понять, а потом убедиться, что ее нет в доме.
И даже то, как он узнал позже, — что она отправилась в качестве сопровождающей дамы для его сестры, — не исправило его настроения.
Настроение, обсуждать которое у него не было совершенно никакого желания. Особенно с ней.
Одному Богу известно, что будет дальше.
Открыв глаза, он испустил тяжкий вздох и пошел из дома.
Спускаясь по парадной лестнице, он свернул на дорожку, которая вела вокруг западного крыла, — слишком много леди, молодых и старых, блуждали по коридорам, чтобы попытаться подойти к ее комнате. Удача сопутствовала ему: в маленькой прихожей у начала черной лестницы, когда он туда вошел через садовую дверь, не оказалось никого. Он стал быстро подниматься, шагая через ступеньку. Наверху остановился и старательно оглядел из-за угла верхний коридор. Коридор тоже был пока пуст. Он подошел к ее двери, легко открыл ее, вошел и тихонько закрыл за собой.
Она была здесь, на кровати, — зелень ее платья, золото ее локонов подтверждали это.
Тихо закрыв дверь, он повернулся, с трудом сдерживая раздражение…
Она спала.
Он понял это, не успев сделать и шага: одна рука ее лежала на покрывале, уже другом, не вчерашнем, — пальцы, слегка согнутые, в луче солнечного света. Совершенно расслабленная рука — такое полное расслабление бывает только во сне.
Он оказался у самой кровати, стоял и смотрел на нее через прозрачный полог.
Она лежала на боку, щека на руке, как на подушке. Ее локоны — чистое золото — обрамляли лицо, тонкое, нежное, утонувшее в алебастровом шелке. Длинные ресницы, светло-коричневые, а на щеках легкий румянец, результат утренней экскурсии. Мягкие и беззащитные губы, слегка раскрытые, мучили и соблазняли…
Как она отреагирует, если он ее поцелует? Вызовет ее из дремоты, но не даст открыть глаза? Перенесет ее из одного сна в другой, а оттуда в экстаз?
Он оторвал от нее взгляд.
Медленно вздохнул. Подъем и опадание ее груди, мягкие холмы, выступающие над круглым вырезом, подтверждали, как глубок ее сон. Его взгляд переместился дальше, к ее талии, к выпуклости бедер.
Туфли она сбросила. Ее голые ступни высовывались из-под подола платья. Он рассматривал их — изящный изгиб, жемчужные ноготки… он уже протянул руку, чтобы коснуться их, но передумал.
Если он разбудит ее — что тогда?
Они не будут разговаривать, хотя только разговор и был целью его визита. Он знал себя очень хорошо. А она — она, которая знала его слишком хорошо, — не удивится ли перемене в его поведении?
Оглядевшись, он увидел табурет перед туалетным столиком. Он сел, прислонился к столику и позволил своему взгляду покоиться на ней, одновременно размышляя над вопросами, которые терзали его со вчерашнего вечера, с тех пор как он вышел из этой комнаты.
С тех пор как он овладел ею и обнаружил, что его жажда — это не просто похоть. Это нечто большее, чем вожделение, большее, чем даже страсть.
Он не знал, что это за чувство, такое неуловимое и такое сильное, что, нитью прошив его жажду, оно, как лоза, оплело его. Быть может, его кузен Мартин мог бы назвать его, но не он — это было сверх его сил, потому что он никогда не верил, что это чувство — то самое, которое прославляют поэты, — существует, по крайней мере для него. Он никогда не испытывал его раньше.
А теперь им завладело оно или что-то на него похожее — ощущение было тревожное и смущающее. Если бы у него был выбор, он избежал бы его — отверг саму возможность испытать подобное. Зачем здравомыслящему человеку добровольно и без борьбы принимать то, что — он это предвидел — обязательно разрастется? Вот она, вечная тайна.
Когда она поймет… если она предположит, что на самом деле он искал ее, и вовсе не для того, чтобы поговорить, — это был всего лишь повод, оправдывающий его реакцию на ее исчезновение, на то, что ее внимание не сосредоточено неотрывно на нем, в то время как он стремится только к ней, — что тогда? Она все поймет?
Он перевел взгляд на ее лицо, на нежные черты, спокойные и мирные. А может быть, она уже поняла?
Он вспомнил их разговор на террасе. Она ответила на его негодование — совершенно нелогичное для человека, не обремененного этим предательским чувством, что вовсе не улучшило его мнения об оном и только усугубило его недоверие, — она ответила нескрываемым негодованием, раздраженная его властностью. Если бы она поняла действительную причину его волнения, она была бы довольна.
Он смотрел на ее лицо, минуты шли; постепенно он расслабился, и напряжение спало.
Он ощутил странное удовлетворение, глядя на спящую Амелию. Мысль о том, чтобы разбудить ее, все еще дразнила его, но… прошло едва двадцать четыре часа с тех пор, как он владел ею со всей страстью, а уж он-то знал, как сильна была эта страсть. А после этого она совершила долгую прогулку утром. Неудивительно, что сон сморил ее.
Он посмотрел на нее и улыбнулся. Поднялся, потянулся, пошел к двери. Пусть спит, пусть восстановит силы — тогда ночью он снова сможет с чистой совестью заявить о своих правах на нее.
У самой двери его остановила внезапная мысль: если она проснется и решит, что он ее не нашел, она пойдет искать его, полагая, что он рассердился. Он вернулся, увидел, что в комнате нет даже письменного стола. Достал свою записную книжку и карандаш, окинул взглядом комнату и наконец увидел маленький столик. Он подошел к нему, подумал и написал четыре слова: «Сегодня в полночь. Здесь». Вырвав из книжки листок, он сунул книжку и карандаш к себе в карман и подошел к столику, стоявшему посреди комнаты.
Вынув из вазы одну белую лилию, чей экзотический запах тяжело висел в комнате, он оторвал почти весь стебель, обернул оставшуюся часть запиской и вернулся к кровати.
Амелия все еще спала глубоким сном. Она не пошевелилась, когда он осторожно вдел лилию вместе с запиской в ее локоны, так что теперь цветок лежал у нее за ухом.
Некоторое время он еще постоял, глядя на нее, и тихо вышел.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99