Но едва она подняла голову, касаясь губами его губ, как благоразумие Остина рухнуло.
Возможно ли, чтобы ей так же сильно не хватало его, как ему — ее?
Вряд ли.
Кэндис расстегнула пряжку у него на ремне и расстегнула пуговицу, целуя Остина в губы; коснулась его языка кончиком своего так, что он задрожал. Легко, словно перышком, провела пальцами по твердым мышцам живота, а когда рука ее спустилась ниже, сердце у Остина забилось какими-то немыслимыми толчками.
Быть может…
У него захватило дух, когда она с мучительной медлительностью распустила молнию у него на джинсах.
Очень, очень вероятно…
Она прикоснулась к его восставшей плоти.
Да, точно!
— Дверь, — простонал Остин.
Пальцы у нее были точно шелк, а губы скрывали тайну, неведомую самому могучему волшебнику.
Она прошептала:
— Запри ее.
Остин вскочил. Закрыл и запер дверь, потом потянул за кисточки от шнурков занавесок, чтобы задернуть их как можно плотнее.
Тяжело дыша, повернулся и посмотрел на Кэндис. Холодная, сдержанная миссис Дейл исчезла, и на ее месте оказалась женщина, от которой он не мог отказаться. И зачем? Разве она не носит его дитя?
Он помедлил и спросил не ради себя — ради Кэндис:
— Миссис Мерриуэзер?
— Уехала за покупками, — ответила она и начала медленно расстегивать блузку.
Остин сделал шаг вперед — и остановился. Что он делает? Невозможно представить, что миссис Ховард Вансдейл готова пожертвовать этим домом, деньгами и всей той роскошью, которая сейчас к ее услугам, ради него. Наемного работника. Художника-неудачника.
Неудачника? Через секунду он ляжет на пол и даст Кэндис то, чего она так ждет. Чего жаждут они оба. Он хотел забыть о том, насколько она богата. Хотел забыть, каким богатым отказался стать сам. Хотел забыть — пусть на мгновение — о том, что связало их, не важно, известно ей об этом или нет.
Ребенок. А если бы не было ребенка? Находился бы он здесь, в этой комнате, вместе с ней? Нет. Прежде всего он бы тогда с ней не познакомился. Не было бы его здесь, если бы не ребенок И все же… все же дело не только в ребенке. Особенно теперь.
Тогда почему бы не сказать ей правду? Начать с этого?
Остин сжал кулаки, зная ответ, но не желая ничего делать. Он боялся. Страшился ее реакции, того, что страстный призыв в глазах Кэндис сменится выражением ужаса и отвращения. До знакомства с этой женщиной его мало волновало, кто и что о нем думает. О выбранном им самим образе жизни, простом и честном. Но так было «до». Теперь все изменилось.
И женщина его хотела.
И он хотел ее.
Остин махнул рукой и опустился на колени.
Кэндис потянулась к нему.
Остин потянулся к ней.
Они сбросили с себя одежду. Кэндис ухватила Остина за тугие ягодицы и притянула к себе с силой, которая поразила его. После этого он мог думать лишь о том, чтобы удовлетворить эту женщину и утолить свою пламенную жажду, свою боль по ней.
Склонившись над Кэндис, он посмотрел прямо в ее прекрасные, с поволокой, глаза и прошептал:
— Ты хочешь меня?
— Хочу.
— Сильно?
Охрипшим от страсти голосом выговаривая эти слова, он уже был в ней, в ее влажном, напряженном лоне и скрипнул зубами — не от боли, но от наслаждения.
Кэндис вобрала в рот его нижнюю губу и нежно куснула. Выдохнула:
— Я хочу всего тебя…
Невероятно, но на этот раз все было еше лучше, чем в первый, когда они неистово ласкали друг друга в бассейне. Их соединению ничто не мешало, не надо было опасаться чужого взгляда, непрошеного вмешательства. Но дело заключалось не только в этом.
Пережив высший пик наслаждения, Остин не почувствовал себя опустошенным или беспокойным, как это часто бывало с ним раньше после секса. Он испытывал всю полноту блаженства, счастье обладания.
Спрятав лицо на шее у Кэндис и с наслаждением вдыхая ее запах, он решил, что у них был не просто хороший секс, но сочетание фантастического секса со стародавним, классическим и прекрасным.
В эту драгоценную минуту, когда сердца их бились в унисон, Остин понял, что любит женщину, которая все еще вздрагивала в его объятиях. Любит страстно, и это не имеет отношения к ребенку.
Черт бы побрал Джека.
Остин перекатился на бок, увлекая за собой Кэндис и прижимая ее к себе. Они лежали рядом, в комнате было слышно только их распаленное дыхание да пение птиц где-то далеко за окном.
Может, ему повезет, и Кэндис потеряет свое состояние.
Это его единственный шанс.
* * *
— Почему ты плакала? Тебе не понравилось то, что я сделал в детской?
Кэндис боялась этого вопроса. И надеялась, что в жарком возбуждении страсти Остин забыл о ее глупой вспышке.
Может, и не стоило говорить ему об истинной причине. Она сама не понимала свою абсурдную ревность к ребенку, так можно ли ожидать, что он поймет такое?
Уютно устроившись в кольце его сильных рук, Кэндис ощущала покой и радость, каких не знала никогда в жизни. Вздохнув, сказала:
— Все, что ты сделал в детской, просто чудесно. Я плакала вовсе не потому, что мне это не понравилось. Мне все очень нравится, очень.
Она умолкла, и Остин нежно поцеловал ее в макушку, побуждая говорить дальше. Это было ласковое напоминание, совершенно не похожее на злые насмешки и повеления Ховарда и доставившее Кэндис истинное наслаждение.
В конце концов она решила ограничиться полуправдой.
— Ты был таким… держался так отчужденно в последние дни, и я подумала, что ты осуждаешь меня за происшедшее в бассейне.
— За наши ласки? — насторожился Остин.
— Нет! За фотографа. Ласки — это нечто взаимное, только наше… а репортер… почему ты смеешься?
Он действительно рассмеялся. Низким, рокочущим смехом, от которого у Кэндис сильнее забился пульс.
— Потому что я думал, это ты осуждаешь меня.
Кэндис задумалась, взвешивая услышанное, потом сказала с усмешкой:
— Похоже, у нас с тобой что-то неладное с общением.
Остин прижался к ней и произнес прерывисто:
— Я бы сказал, что мы с тобой очень хорошо общались.
Тихонько рассмеявшись, Кэндис ответила:
— Да, но я имею в виду общение словесное. Мы почти не знаем друг друга. Я даже не знаю твое второе имя. Не знаю, живы ли твои родители.
— Ты знаешь больше, чем думаешь.
— Ну, я знаю, что ты терпеть не можешь огурцы, что ты замечательный художник, что ты был бы…
Кэндис прикусила язык и вспыхнула, сообразив, что чуть не сказала «чудесным папочкой». Стоит ли заходить так далеко?
К счастью, Остин не предложил ей закончить фразу.
— Ты права, нам необходимо поговорить. О нас.
Что-то насторожило Кэндис в голосе Остина… Антипатия? Страх? Но с чего бы ему бояться откровенного разговора с ней? Неужели он совершил нечто такое, о чем стыдился поведать ей? Провел какое-то время в тюрьме? Ограбил банк? Убил кого-то?
Или вынужден был бы признаться ей, что он не из тех, кто готов обзавестись семьей, и что не мог бы принять как своего чужого ребенка?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
Возможно ли, чтобы ей так же сильно не хватало его, как ему — ее?
Вряд ли.
Кэндис расстегнула пряжку у него на ремне и расстегнула пуговицу, целуя Остина в губы; коснулась его языка кончиком своего так, что он задрожал. Легко, словно перышком, провела пальцами по твердым мышцам живота, а когда рука ее спустилась ниже, сердце у Остина забилось какими-то немыслимыми толчками.
Быть может…
У него захватило дух, когда она с мучительной медлительностью распустила молнию у него на джинсах.
Очень, очень вероятно…
Она прикоснулась к его восставшей плоти.
Да, точно!
— Дверь, — простонал Остин.
Пальцы у нее были точно шелк, а губы скрывали тайну, неведомую самому могучему волшебнику.
Она прошептала:
— Запри ее.
Остин вскочил. Закрыл и запер дверь, потом потянул за кисточки от шнурков занавесок, чтобы задернуть их как можно плотнее.
Тяжело дыша, повернулся и посмотрел на Кэндис. Холодная, сдержанная миссис Дейл исчезла, и на ее месте оказалась женщина, от которой он не мог отказаться. И зачем? Разве она не носит его дитя?
Он помедлил и спросил не ради себя — ради Кэндис:
— Миссис Мерриуэзер?
— Уехала за покупками, — ответила она и начала медленно расстегивать блузку.
Остин сделал шаг вперед — и остановился. Что он делает? Невозможно представить, что миссис Ховард Вансдейл готова пожертвовать этим домом, деньгами и всей той роскошью, которая сейчас к ее услугам, ради него. Наемного работника. Художника-неудачника.
Неудачника? Через секунду он ляжет на пол и даст Кэндис то, чего она так ждет. Чего жаждут они оба. Он хотел забыть о том, насколько она богата. Хотел забыть, каким богатым отказался стать сам. Хотел забыть — пусть на мгновение — о том, что связало их, не важно, известно ей об этом или нет.
Ребенок. А если бы не было ребенка? Находился бы он здесь, в этой комнате, вместе с ней? Нет. Прежде всего он бы тогда с ней не познакомился. Не было бы его здесь, если бы не ребенок И все же… все же дело не только в ребенке. Особенно теперь.
Тогда почему бы не сказать ей правду? Начать с этого?
Остин сжал кулаки, зная ответ, но не желая ничего делать. Он боялся. Страшился ее реакции, того, что страстный призыв в глазах Кэндис сменится выражением ужаса и отвращения. До знакомства с этой женщиной его мало волновало, кто и что о нем думает. О выбранном им самим образе жизни, простом и честном. Но так было «до». Теперь все изменилось.
И женщина его хотела.
И он хотел ее.
Остин махнул рукой и опустился на колени.
Кэндис потянулась к нему.
Остин потянулся к ней.
Они сбросили с себя одежду. Кэндис ухватила Остина за тугие ягодицы и притянула к себе с силой, которая поразила его. После этого он мог думать лишь о том, чтобы удовлетворить эту женщину и утолить свою пламенную жажду, свою боль по ней.
Склонившись над Кэндис, он посмотрел прямо в ее прекрасные, с поволокой, глаза и прошептал:
— Ты хочешь меня?
— Хочу.
— Сильно?
Охрипшим от страсти голосом выговаривая эти слова, он уже был в ней, в ее влажном, напряженном лоне и скрипнул зубами — не от боли, но от наслаждения.
Кэндис вобрала в рот его нижнюю губу и нежно куснула. Выдохнула:
— Я хочу всего тебя…
Невероятно, но на этот раз все было еше лучше, чем в первый, когда они неистово ласкали друг друга в бассейне. Их соединению ничто не мешало, не надо было опасаться чужого взгляда, непрошеного вмешательства. Но дело заключалось не только в этом.
Пережив высший пик наслаждения, Остин не почувствовал себя опустошенным или беспокойным, как это часто бывало с ним раньше после секса. Он испытывал всю полноту блаженства, счастье обладания.
Спрятав лицо на шее у Кэндис и с наслаждением вдыхая ее запах, он решил, что у них был не просто хороший секс, но сочетание фантастического секса со стародавним, классическим и прекрасным.
В эту драгоценную минуту, когда сердца их бились в унисон, Остин понял, что любит женщину, которая все еще вздрагивала в его объятиях. Любит страстно, и это не имеет отношения к ребенку.
Черт бы побрал Джека.
Остин перекатился на бок, увлекая за собой Кэндис и прижимая ее к себе. Они лежали рядом, в комнате было слышно только их распаленное дыхание да пение птиц где-то далеко за окном.
Может, ему повезет, и Кэндис потеряет свое состояние.
Это его единственный шанс.
* * *
— Почему ты плакала? Тебе не понравилось то, что я сделал в детской?
Кэндис боялась этого вопроса. И надеялась, что в жарком возбуждении страсти Остин забыл о ее глупой вспышке.
Может, и не стоило говорить ему об истинной причине. Она сама не понимала свою абсурдную ревность к ребенку, так можно ли ожидать, что он поймет такое?
Уютно устроившись в кольце его сильных рук, Кэндис ощущала покой и радость, каких не знала никогда в жизни. Вздохнув, сказала:
— Все, что ты сделал в детской, просто чудесно. Я плакала вовсе не потому, что мне это не понравилось. Мне все очень нравится, очень.
Она умолкла, и Остин нежно поцеловал ее в макушку, побуждая говорить дальше. Это было ласковое напоминание, совершенно не похожее на злые насмешки и повеления Ховарда и доставившее Кэндис истинное наслаждение.
В конце концов она решила ограничиться полуправдой.
— Ты был таким… держался так отчужденно в последние дни, и я подумала, что ты осуждаешь меня за происшедшее в бассейне.
— За наши ласки? — насторожился Остин.
— Нет! За фотографа. Ласки — это нечто взаимное, только наше… а репортер… почему ты смеешься?
Он действительно рассмеялся. Низким, рокочущим смехом, от которого у Кэндис сильнее забился пульс.
— Потому что я думал, это ты осуждаешь меня.
Кэндис задумалась, взвешивая услышанное, потом сказала с усмешкой:
— Похоже, у нас с тобой что-то неладное с общением.
Остин прижался к ней и произнес прерывисто:
— Я бы сказал, что мы с тобой очень хорошо общались.
Тихонько рассмеявшись, Кэндис ответила:
— Да, но я имею в виду общение словесное. Мы почти не знаем друг друга. Я даже не знаю твое второе имя. Не знаю, живы ли твои родители.
— Ты знаешь больше, чем думаешь.
— Ну, я знаю, что ты терпеть не можешь огурцы, что ты замечательный художник, что ты был бы…
Кэндис прикусила язык и вспыхнула, сообразив, что чуть не сказала «чудесным папочкой». Стоит ли заходить так далеко?
К счастью, Остин не предложил ей закончить фразу.
— Ты права, нам необходимо поговорить. О нас.
Что-то насторожило Кэндис в голосе Остина… Антипатия? Страх? Но с чего бы ему бояться откровенного разговора с ней? Неужели он совершил нечто такое, о чем стыдился поведать ей? Провел какое-то время в тюрьме? Ограбил банк? Убил кого-то?
Или вынужден был бы признаться ей, что он не из тех, кто готов обзавестись семьей, и что не мог бы принять как своего чужого ребенка?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66