На второй день Луарсаб и Эреб-хан сошлись слишком близко, чтобы можно было разойтись. Луарсаб вспомнил, как Эреб-хан когда-то приезжал в Метехи за бедной Тинатин. О, где она теперь, моя бедная сестра? Где близкие мне люди? Одни погибли, другие изменили. Стоит ли беречь свою жизнь? Конечно, стоит, мой народ остался мне верен".
– Царь, осторожней! – вскрикнул один из Херхеулидзе.
Луарсаб обнажил меч и ринулся, пришпорив коня, на Эреб-хана, за ним девять братьев Херхеулидзе и вся тваладская конница. Началась последняя сеча.
Эреб-хан рвался к Луарсабу, но шашки братьев Херхеулидзе подстерегали смельчаков.
Валились сарбазы и дружинники. Здесь не было пощады и сожаления. Каждый, падая, старался нанести последний удар врагу.
К Эреб-хану подскочил юзбаши:
– Скорей, хан, сарбазы погибли в этих проклятых лощинах, скорее, во имя аллаха, пока не поздно, мы уже в плену!
Оглянулся Эреб-хан: только небольшой отряд конницы защищал его, все ближе надвигался Луарсаб. Повернул хан коня и, вздымая снежную пыль, мгновенно скрылся. Его бегство прикрывали конные сарбазы.
Луарсаб, в исступлении размахивая мечом, продолжал крошить оставшуюся горсточку. К нему подскакал бледный Баака.
– Осмелюсь сказать, мой доблестный царь, больше некого убивать, все персы погибли от твоей сильной руки, но и все тваладцы…
Посмотрел Луарсаб вокруг, и его дрожащие колени сжали бока хрипящего коня. Страшные груды тел взбугрили лощину.
Глаза Луарсаба расширились. Он беспомощно развел руками. Выпал тяжелый меч Багратидов и гулко стукнулся о кольчугу младшего Херхеулидзе. Все девять братьев, изрубленные, лежали вблизи царского коня. Только теперь Луарсаб понял, какой ценой он остался цел. Луарсаб прикрыл ладонями лицо. Когда он поднял голову, глаза его встретились с глазами Баака.
– Мой Баака… – мог только выговорить Луарсаб. Баака поднял меч и подал его царю.
Луарсаб обнял Баака, горячая слеза упала на щеку князя.
Только выбравшись из лощины смерти, Баака поведал Луарсабу, почему он, Баака, оставил Метехи.
– Всю ночь тбилисцы не спали – кто прятал богатства, кто, наоборот, украшал дома. Запестрели ковры, шали. Особенно старались амкары – их лавки настежь открыты, тоже разукрашены. Во всех духанах готовятся кушанья, везде зурначи и лучшие танцоры. Что за причина к веселью? Готовятся к встрече Георгия Саакадзе и Караджугай-хана… Один, не захотевший назваться, прислал ко мне амкара Сиуша с настоятельным советом покинуть Метехи… Царица Мариам? Конечно, мой светлый царь, я ее умолял уехать со мной, она не соглашалась. От Гульшари известие получила – княгиня советует остаться, говорит, ничего не изменится.
Луарсаб слушал рассеянно.
К полудню подъехал Теймураз с семейством. Два царя без царства и без войска смотрели, как оставшиеся в живых с почетом и воинственными песнями хоронили грузинских дружинников в братской могиле.
Братьев Херхеулидзе Луарсаб велел похоронить отдельно. Когда положили их в вырытую яму, Луарсаб, оторвав от своей куладжи драгоценную застежку, бросил в могилу и сказал:
– Если я еще буду царем Картли, на этом месте воздвигну храм из белого мрамора на девяти колоннах. Спите, мои храбрецы, вашу кровь родина не забудет!
Луарсаб отвернулся. Метехские копьеносцы посмотрели на вздрагивающие плечи Луарсаба, и вдруг неистовство охватило их: обнажив шашки, они ожесточенно набросились на трупы врагов, отсекая у них головы. Вскоре на только что зарытых могилах выросли пирамиды из голов персиян.
– Это лучший памятник для храброго воина, – сказал Луарсаб, с трудом садясь на коня. Он подъехал с Теймуразом к крестьянской лачуге, где их ждала семья Теймураза.
Через час оба царя и Баака с метехскими телохранителями двинулись в Имерети.
Луарсаб обвел взором родные горы и медленно повернул коня.
Глубокое молчание нарушал только стук копыт…
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
На правом берегу Куры тянулись желтовато-пыльные холмы, чернели кустарники и деревья, высохшие травы вяло висели по стремнинам. Редкие прошлогодние листья съежились на ежевике и можжевельнике. И только зеленели большие плющи, свисая с деревьев, и едва расцветали февральские душистые фиалки белого и бледно-лилового цвета.
Уже виднелись очертания тбилисских стен, когда войска Георгия Саакадзе и Караджугай-хана сошлись у «Синего монастыря». Наступали сумерки, и Саакадзе предложил расположить стан в Сабуртало.
– Необходим отдых сарбазам и коням, потом, опасно ночью подходить к крепости. Тбилисцы плохо шутят, особенно если там Луарсаб. Надо помнить Ломта-гору, нельзя доверять тишине. Наверно, на стенах кипят котлы с жиром и смолой, наверно, стрелы смазаны ядом, наверно, бревна горящие держат наготове.
– Удостой, благороднейший, ответом: кипящий жир днем теряет свою силу?
– Мудрый из мудрых Караджугай-хан, о дне я еще не говорил, но лучше хитростью открыть ворота Табори. До утра подумаю и тебя прошу ночные часы уделить спасительным мыслям. Утром на совете порешим, как прославить «льва Ирана» новыми победами.
Когда ханы разошлись по шатрам, Георгий поднялся на шиферный выступ и долго смотрел на темнеющий Тбилиси.
Вдали на Сололакских отрогах вырисовывались величавые зубчатые стены Нарикала, террасами спускающиеся к Куре. Угрюмые скалы преграждали дорогу, тянувшуюся к югу города. Прозрачные облака, точно караван, приближались к башням и отдыхали после утомительного пути. Справа окутанная мглою скала свисала над лесистым обрывом, где виднелась белеющая галька обмелевшего ручья. На вершине мерцал одинокий огонек. И над скалой глубоко врезывался в небо волнистый Соганлугский хребет.
Настороженная тишина наполняла котловину. И только свежий ветер, налетая с Дигомского поля, теребил ветви старых чинар.
С волнением смотрел на Тбилиси Георгий. Он вспомнил свой первый приезд в этот город, полный очарования. Как он тогда доверчиво смотрел на будущее! Как жаждал подвигов! Здесь он вкусил отраву славы. Здесь встретил свою Русудан. «С большой радостью принимаю тебя, Георгий, в число друзей», – эти слова сказанные ему Русудан, и сейчас звучат могучей музыкой. Здесь его Тэкле познала вершину счастья и бездну злодейства. Здесь, на амкарских выборах, отрылось ему значение объединительной силы.
Союз азнауров! Он еще тогда понял амкар, оценил их сплоченность, их мастерство, их гордость от сознания своей власти над камнем, кожей и металлом. Он знает, что такое гордость, он умеет ценить это чувство и все может простить, кроме раболепия. Вот почему он любит Русудан, женщину, сотканную из гордости. Вот почему ему так дороги «барсы», эта дружина воплощенной гордости. А разве его раболепство перед шахом не есть гордое сознание своей силы?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142