На клочке пергамента какой-то грамотей набросал контур столицы Перу и затем разделил площадь будущего города на четыреста шестьдесят восемь равных прямоугольных отводов – соларов. Солары навечно отписали во владение основателям города.
Впоследствии солары превратились в городские кварталы, а их рубежи – в улицы. Поэтому, не в пример городам старой Европы, в Лиме все улицы были прямые как стрела. От Пласа Майор, главной площади, во все стороны света отходило восемь магистралей.
В те годы на этих проспектах было лишь десятка три каменных зданий, и эти беленные известкой двухэтажные дома с резными деревянными балконами и верандами и ажурными решетками на окнах (решетки делались из дерева – железо мгновенно проедалось насквозь ржавчиной) терялись среди корралей, пустырей и глинобитных мазанок.
Только две впадающие в Пласа Майор улицы – Калье де лос Меркадерес (улица Купцов) и Калье де лос Платерос (улица Мастеров Серебряных Дел) – проросли на всю свою длину каменными палатами, но и здесь было немало хижин с соломенными головами.
Город постепенно расползался к северу, к реке, и обрастал предместьями. Самым большим, самым грязным, самым страшным придатком города было Серкадо (ограда, загон) – индейское гетто. Пять тысяч индейцев жили здесь либо под открытым небом, либо под легкими соломенными навесами, люди спали вповалку на голой земле, чумазая детвора роилась в мусорных отвалах. Здесь месяцами ожидали решения своей судьбы ходоки из далеких горных селений, которые приходили в Лиму с робкими жалобами на всесильных плантаторов. Здесь, в грязных землянках, тихие и голодные индианки из шерсти «перуанских овец» – альпаков и лам – ткали мягкие и легкие плащи и одеяла, которые за бесценок скупали на толкучке предприимчивые барышники. Здесь рождались страшные эпидемии чумы и холеры, которые время от времени опустошали Лиму.
Не только высокие валы отделяли Серкадо от кварталов, где жили бледнолицые пришельцы.
«Я бедный индеец, простите меня, я не понимаю» – этим скудным набором уступительных и уклончивых оборотов обходился индеец в разговоре с надменным и грубым весино. Сеньор весино знал на древнем и нежном языке индейца лишь слова «собака», «падаль», «грязная тварь».
В более богатом словаре бледнолицый не нуждался.
У индейца, вчерашнего хозяина Страны Солнца, отняли его богов. Он бил земные поклоны чужому богу.
Сеньор плантатор отнимал его урожай. Сеньор исправник сдирал с него подать, посылал в темные и сырые копи. Обливаясь потом он переносил через горы многопудовые тюки – вьючный скот стоил дорого, а у плантатора и хозяина копей на счету был каждый грош.
В эту чужую столицу, испанскую факторию на перуанской земле, его загнали нужда и голод. Но, погибая за глухими стенами Серкадо, он, истинный владыка своей истерзанной страны, до последнего вздоха хранил ненависть к заморским хозяевам, презирая их за лютую жадность и наглое лицемерие.
А в двух шагах от трущоб Серкадо, за стенами крепостной толщины, на целый квартал раскинулся сад некоего Антонио де Риве-ры, и летописцы называли этот укрепленный оазис истинным земным раем. Возможно, они были правы. В небесном раю вряд ли сады разводили черные рабы с клеймом на левом плече…
Такие же могучие стены окружали угодья многочисленных монастырей. «Божьи люди», как пиявки, присосались к самым лучшим городским землям. Они настроили десятки церквей и часовен, они угнездились везде и повсюду. Черных, белых, бурых, малиновых сутан в городе Лиме было еще больше, чем солдатских колетов.
Сердцем, мозгом, чревом этого города попов и солдат, чиновников и купцов была огромная главная площадь – Пласа Майор.
На ней стояли: крытый соломой кафедральный собор (гордостью жителей Лимы было не само здание храма, сложенное из необожженного кирпича, а большие башенные часы на соборной башне), дворец вице-короля (его построил Франсиско Писарро), дом архиепископа и здания верховной канцелярии – Аудиенсии. Посреди площади, как символ нелицеприятного правосудия, возвышалась пикота – позорный столб, а у архиепископа в темных подвалах устроена была кутузка для «подлого» люда. Узилище для благородных помещалось во дворце. Все эти здания были двухэтажные, и вдоль нижнего их яруса тянулись крытые кирпичные аркады.
Под этими аркадами у стен верховной канцелярии приютился толкучий рынок, где торговали тряпьем, ломаной утварью и старым оружием. Другой рынок, мясной и фруктовый, захватил ту часть площади,.которая примыкала к собору. Третий – мелочный ряд – лепился к аркадам вице-королевского дворца. Эти толкучки порой захлестывали решительно всю площадь и поднимали такой шум, что вконец заглушали торжественные мессы в кафедральном соборе. Голосили зазывалы, ревели мулы и ослы, блеяли ламы, истошно вопили продавцы холодной воды, купцы, зеваки, воры, монахи, стражники, слуги, индейцы, метисы, негры. Люди белые, чернильно-черные и шоколадно-черные, медно-красные, бежевые и бурые от зари до заката толпились на накаленной страстями и зноем площади, где можно было купить рваные штаны, краденое столовое серебро, шелудивую ламу, просроченные векселя, табак, толедские клинки, фальшивые бриллианты, краску для волос, маисовые початки, кофе, китайский шелк, старые башмаки, английское сукно и отпущение любого смертного греха.
Вице-короли, сменившие старого солдата Гаску, были вельможами и прожигателями жизни. Суровым прелестям бивачной жизни с ее солдатскими утехами и казарменным неустройством они предпочитали привычный придворный быт – пышные приемы, выезды, тонкие яства и тонкие вина. В разбойничью ставку Фран-сиско Писарро, в полувоенный лагерь солдафона Гаски они вместе с венецианскими зеркалами, толедскими гобеленами и персидскими коврами привезли целый легион изящных кавалеров и очаровательных дам. Церемониймейстеры, музыканты, кравчие, танцоры сменяли в вице-королевском дворце бородатых ветеранов конкисты, грубых мужланов, которые глушили маисовую водку и сморкались в ладонь. Шуршали шелка, белели туго накрахмаленные брыжи, пели лютни, и в зале, где Гаска в полной походной сбруе диктовал боевые приказы, слагали любовные сонеты кавалеры в бархатных камзолах.
Бесследно исчезли потертые кожаные колеты, шляпы с обкусанными полями, мятые стальные доспехи. В дни больших приемов залы дворца заполняли дамы из свиты супруги вице-короля и жены местных плантаторов. Задернутое туманной пеленой солнце, едва пробиваясь через густые решетки узких окон, бросало тусклые блики на оливковые, серые и розовые одежды (модны были только мягкие тона). Важно проплывали старые дуэньи в черных платьях.
Дамские одежды были созданы портными империи, в которой никогда не заходило солнце, и недаром один остроумный наблюдатель говорил, что, «глядя на разодетую даму, видишь весь свет:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Впоследствии солары превратились в городские кварталы, а их рубежи – в улицы. Поэтому, не в пример городам старой Европы, в Лиме все улицы были прямые как стрела. От Пласа Майор, главной площади, во все стороны света отходило восемь магистралей.
В те годы на этих проспектах было лишь десятка три каменных зданий, и эти беленные известкой двухэтажные дома с резными деревянными балконами и верандами и ажурными решетками на окнах (решетки делались из дерева – железо мгновенно проедалось насквозь ржавчиной) терялись среди корралей, пустырей и глинобитных мазанок.
Только две впадающие в Пласа Майор улицы – Калье де лос Меркадерес (улица Купцов) и Калье де лос Платерос (улица Мастеров Серебряных Дел) – проросли на всю свою длину каменными палатами, но и здесь было немало хижин с соломенными головами.
Город постепенно расползался к северу, к реке, и обрастал предместьями. Самым большим, самым грязным, самым страшным придатком города было Серкадо (ограда, загон) – индейское гетто. Пять тысяч индейцев жили здесь либо под открытым небом, либо под легкими соломенными навесами, люди спали вповалку на голой земле, чумазая детвора роилась в мусорных отвалах. Здесь месяцами ожидали решения своей судьбы ходоки из далеких горных селений, которые приходили в Лиму с робкими жалобами на всесильных плантаторов. Здесь, в грязных землянках, тихие и голодные индианки из шерсти «перуанских овец» – альпаков и лам – ткали мягкие и легкие плащи и одеяла, которые за бесценок скупали на толкучке предприимчивые барышники. Здесь рождались страшные эпидемии чумы и холеры, которые время от времени опустошали Лиму.
Не только высокие валы отделяли Серкадо от кварталов, где жили бледнолицые пришельцы.
«Я бедный индеец, простите меня, я не понимаю» – этим скудным набором уступительных и уклончивых оборотов обходился индеец в разговоре с надменным и грубым весино. Сеньор весино знал на древнем и нежном языке индейца лишь слова «собака», «падаль», «грязная тварь».
В более богатом словаре бледнолицый не нуждался.
У индейца, вчерашнего хозяина Страны Солнца, отняли его богов. Он бил земные поклоны чужому богу.
Сеньор плантатор отнимал его урожай. Сеньор исправник сдирал с него подать, посылал в темные и сырые копи. Обливаясь потом он переносил через горы многопудовые тюки – вьючный скот стоил дорого, а у плантатора и хозяина копей на счету был каждый грош.
В эту чужую столицу, испанскую факторию на перуанской земле, его загнали нужда и голод. Но, погибая за глухими стенами Серкадо, он, истинный владыка своей истерзанной страны, до последнего вздоха хранил ненависть к заморским хозяевам, презирая их за лютую жадность и наглое лицемерие.
А в двух шагах от трущоб Серкадо, за стенами крепостной толщины, на целый квартал раскинулся сад некоего Антонио де Риве-ры, и летописцы называли этот укрепленный оазис истинным земным раем. Возможно, они были правы. В небесном раю вряд ли сады разводили черные рабы с клеймом на левом плече…
Такие же могучие стены окружали угодья многочисленных монастырей. «Божьи люди», как пиявки, присосались к самым лучшим городским землям. Они настроили десятки церквей и часовен, они угнездились везде и повсюду. Черных, белых, бурых, малиновых сутан в городе Лиме было еще больше, чем солдатских колетов.
Сердцем, мозгом, чревом этого города попов и солдат, чиновников и купцов была огромная главная площадь – Пласа Майор.
На ней стояли: крытый соломой кафедральный собор (гордостью жителей Лимы было не само здание храма, сложенное из необожженного кирпича, а большие башенные часы на соборной башне), дворец вице-короля (его построил Франсиско Писарро), дом архиепископа и здания верховной канцелярии – Аудиенсии. Посреди площади, как символ нелицеприятного правосудия, возвышалась пикота – позорный столб, а у архиепископа в темных подвалах устроена была кутузка для «подлого» люда. Узилище для благородных помещалось во дворце. Все эти здания были двухэтажные, и вдоль нижнего их яруса тянулись крытые кирпичные аркады.
Под этими аркадами у стен верховной канцелярии приютился толкучий рынок, где торговали тряпьем, ломаной утварью и старым оружием. Другой рынок, мясной и фруктовый, захватил ту часть площади,.которая примыкала к собору. Третий – мелочный ряд – лепился к аркадам вице-королевского дворца. Эти толкучки порой захлестывали решительно всю площадь и поднимали такой шум, что вконец заглушали торжественные мессы в кафедральном соборе. Голосили зазывалы, ревели мулы и ослы, блеяли ламы, истошно вопили продавцы холодной воды, купцы, зеваки, воры, монахи, стражники, слуги, индейцы, метисы, негры. Люди белые, чернильно-черные и шоколадно-черные, медно-красные, бежевые и бурые от зари до заката толпились на накаленной страстями и зноем площади, где можно было купить рваные штаны, краденое столовое серебро, шелудивую ламу, просроченные векселя, табак, толедские клинки, фальшивые бриллианты, краску для волос, маисовые початки, кофе, китайский шелк, старые башмаки, английское сукно и отпущение любого смертного греха.
Вице-короли, сменившие старого солдата Гаску, были вельможами и прожигателями жизни. Суровым прелестям бивачной жизни с ее солдатскими утехами и казарменным неустройством они предпочитали привычный придворный быт – пышные приемы, выезды, тонкие яства и тонкие вина. В разбойничью ставку Фран-сиско Писарро, в полувоенный лагерь солдафона Гаски они вместе с венецианскими зеркалами, толедскими гобеленами и персидскими коврами привезли целый легион изящных кавалеров и очаровательных дам. Церемониймейстеры, музыканты, кравчие, танцоры сменяли в вице-королевском дворце бородатых ветеранов конкисты, грубых мужланов, которые глушили маисовую водку и сморкались в ладонь. Шуршали шелка, белели туго накрахмаленные брыжи, пели лютни, и в зале, где Гаска в полной походной сбруе диктовал боевые приказы, слагали любовные сонеты кавалеры в бархатных камзолах.
Бесследно исчезли потертые кожаные колеты, шляпы с обкусанными полями, мятые стальные доспехи. В дни больших приемов залы дворца заполняли дамы из свиты супруги вице-короля и жены местных плантаторов. Задернутое туманной пеленой солнце, едва пробиваясь через густые решетки узких окон, бросало тусклые блики на оливковые, серые и розовые одежды (модны были только мягкие тона). Важно проплывали старые дуэньи в черных платьях.
Дамские одежды были созданы портными империи, в которой никогда не заходило солнце, и недаром один остроумный наблюдатель говорил, что, «глядя на разодетую даму, видишь весь свет:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47