Фьерс засмеялся от бессилия и отчаяния: он мог писать, умолять, плакать – все равно, все было кончено. Кончено, кончено. Он точно вбивал себе в мозг это слово. Но потом, как безумец, – утопающий, который ломает себе ногти о гладкие стены колодца, – он все же пытался писать, умолять, плакать.
Но письмо вернулось к нему нераспечатанным, вместе с короткой запиской, в которой ему возвращали его слово.
Запиской, которая упала на его голову, как тяжелый нож гильотины.
Он не завтракал, не обедал. Пробило семь часов, семь часов вечера. Он увидел, что прошел целый день, от зари до заката. Перед лицом надвигавшейся ночи он задрожал от ужаса одиночества. В этой каюте он чувствовал, как ребенок, какой-то суеверный страх. Крейсер был уже немым и темным. Рожки протрубили вечерний сбор, экипаж был на палубе, пустые батареи казались огромными, низкими и мрачными, как погребальные склепы собора. Фьерс поспешно сел в шлюпку, спасаясь бегством от этого молчания и мрака. На набережной ночь не была еще такой темной.
Сначала он пошел наудачу, но случай, как бы издеваясь, привел его на улицу Моев. Увидев, где он находится, он испугался и повернул в другую сторону. На этот раз он искал дом Мевиля: в его скорби ему нужна была поддержка, все равно чья.
Но Мевиля не было дома. Фьерс увидел, что ворота открыты. Бои собрались группой на пороге дома, изумленные и встревоженные. Господин ушел один после сиесты, не оставив никаких распоряжений, и не вернулся до сих пор.
Фьерс двинулся дальше, тяжелыми шагами. Он искал Мевиля, искал Торраля, – искал руки, на которую можно было бы опереться.
Когда он пересекал улицу Катина, двое бегущих незнакомцев толкнули его, но он не посторонился. В городе царило волнение, какого не замечалось прежде. Толпа, всегда многочисленная в сумерки, казалось, была охвачена смятением, которое все возрастало. Дальше людской поток стремился к зданию почтамта, где выставляются телеграммы агентств. Слышались крики, поднятые руки мелькали в воздухе. Это был настоящий шум восстания. Эстафеты мчались во все стороны, кричали продавцы газет, и их листы, вырываемые из рук, колебались в воздухе, как знамена. Тревожная лихорадка овладела даже китайцами, которые забыли свой неутомимый труд и выбежали на пороги своих лавок. Даже белыми женщинами, обычно ленивыми, как креолки: с обнаженной головой, непричесанные, они тоже спешили за новостями. Сайгон, над которым пронесся таинственный вихрь безумия и паники, казалось, трагически пробуждался от своего вечного ленивого покоя.
XXXI
Нет, доктор Мевиль в тот вечер не вернулся к себе домой.
Он вышел рано, усталый от одиночества, среди своих мыслей, слишком мрачных. Его ночное опьянение рассеялось с дневным светом, но галлюцинации еще проходили перед ним по временам, наполняя его ужасом. С мрачным предчувствием он вспоминал свое ночное видение: складки савана, развевающиеся над вытянутой рукой, и глаза, неподвижные глаза сфинкса… Это видение и еще другое: женщина, стоящая во весь рост…
Он чувствовал холод в костях, несмотря на гнетущий зной, от которого лихорадочный пот проступал на его плечах и шее. Перед тем, как выйти, он напудрил себе всю грудь. Потом, пренебрегая коляской со скороходами и викторией, он взял велосипед: смутно он надеялся успокоить свои нервы путем мускульного утомления. Ветер и солнце могли быть хорошим лекарством против его нервности. Он согнулся над рулем и сильно нажал на педали. Велосипед полетел по красным улицам, которые окрашивали пурпуром шины. Знойный ветер высушил следы утреннего ливня, и грязь уже превратилась в пыль.
Прежде велосипед служил для Мевиля секретным экипажем, которым пользуются для тайных или предосудительных поездок, где даже кучер явился бы лишним свидетелем. Мевиль имел среди множества своих любовных интриг такие щекотливые приключения, которые честь или интерес вынуждали оберегать от постороннего взгляда. В предместье Тан-Хоа, неподалеку от Высокой улицы, маленькая вилла часто служила целью его велосипедных экскурсий. Там жила сайгонская семья Марнефф: отец, мать и дочь. Он – чиновник, разумеется, они очень светские дамы, и все трое расходовали больше, чем можно было расходовать, не прибегая к побочному заработку. Покер и сиесты пополняли дефицит: муж играл умно, а жена была добродетельна только в известных пределах.
Сайгон знал это. Сайгон знает и многое другое. Но дочь, которой было всего шестнадцать лет, считали невинной. Находились даже добрые души, сожалевшие о том, что она вырастает в среде, которая неизбежно развратит ее впоследствии.
Но дело было уже сделано.
M-lle Марнефф была уже давно любовницей доктора Раймонда Мевиля. Но оба они были очень осторожны и ничем не обнаруживали своей связи.
Вилла была уединенной и удобной для свиданий. Господин Марнефф, который уходил утром и возвращался вечером, сохранял таким образом корректное неведение относительно того, что делала его жена, которая имела таинственную привычку отлучаться часто из дому – регулярно в полдень. В эти дни платок молодой девушки сушился на одном из окон, и калитка не была заперта на задвижку: это позволяло обойтись без услуг боя-привратника.
Велосипед укрывался надежно в гибисках сада. Мевиль умел подняться бесшумно по каменной лестнице, чтобы толкнуть нескрипевшую дверь в девичью комнатку, всю обтянутую белым.
Покинув Испанскую улицу до четырех часов, Мевиль сначала направился к велодрому, но потом колеи на песке от колес отвлекли его в сторону. Он очутился на Высокой улице. Город был уже далеко позади, хижины деревни Тан-Хоа группировались слева от дороги.
По привычке Мевиль бросил взгляд на виллу Марнефф: платок-сигнал развевался на ставне. Мевиль подумал, что он, быть может, развевается так уже много дней, забытый хозяйкой. Прошло уже два месяца со времени его последнего визита. Но m-lle Марнефф была одновременно порочной и рассудительной, слишком рассудительной, чтобы терять на бесцельную досаду время, которое можно было использовать лучше. Мевиль увидел открытую калитку и вошел.
В конце концов, быть может, там его ждало самое лучшее лекарство…
Но есть недуги, против которых все лекарства бессильны. Спустя час, Мевиль снова сел на седло, немного более утомленный и еще более тоскливый, как безнадежно больной. Он ошибся дорогой и направился к Шолону, вместо того, чтобы возвращаться в Сайгон.
Его любовница, утомленная наслаждением, отпустила его без единого слова, без одного прощального взгляда, который блеснул бы сквозь сомкнутые ресницы. После часа распутства и эгоизма он хотел увидеть хоть каплю нежности, пусть лживой. Нежности… Он подумал, что у нее ее не было никогда в жизни.
Никогда, так же, как не было ни волнений, ни слез.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57