Это в песнях, в легендах разбойники веселые и беззаботные. В жизни все наоборот. Хлеб наш потяжелее пахарского будет. И цена за наш труд одна — виселица. Только и надежда, что денег наскрести, имя сменить, личину — и на новом месте начать новую жизнь. Покойный Меркуцио хотел труппу акробатов набрать и с ней по Италии ездить, представления показывать, деньги со зрителей собирать. Люченцио спит — и видит, как он купит дом с виноградником и заведет новую семью. А Григорио хочет свой кабачок заиметь. Или таверну. При этом каждый боится о своей мечте вслух правду сказать. Врут про другое, а главное в душе хранят. И так до самой смерти: живем одним, мечтаем о другом, говорим о третьем. Вся жизнь разбойничья — в этом.
— Ну, а сам ты кем хотел бы стать? Лепорелло не ответил. Мне показалось это правильным. Хотя я и не знала тогда еще того, что узнала сорок лет спустя в таверне, в которой заколола этого человека отцовской шпагой. Не знала, что он — убийца моего отца. Не знала, что сидящий в яме человек вскоре станет моим мужем. Но почему-то именно в тот момент, когда Лепорелло не стал отвечать на мой вполне безобидный вопрос, я внезапно возненавидела атамана. Я думаю это случилось потому, что именно в этот момент мой отец, добравшийся без посторонней помощи со взрезанным животом и вываливающимися внутренностями до нашего родового замка, испустил дух перед зеркалом вечности.
Атаман наклонился над спящим возле входа в пещеру Григорио, тронул его рукой за плечо. Разбойник проснулся сразу, глядя на Лепорелло глазами ясными, будто и не спросонья.
— Убери после вчерашнего, — приказал ему атаман. — И приготовь поесть. Сыр, лепешку и вино.
Григорио молча кивнул и тут же вскочил на ноги.
Мне было странно смотреть на этого послушного слугу после того, что я увидела вчера. Одного из разбойников атаман убил на глазах своих товарищей только за то, что тот позволил отозваться об их пленнице непочтительно — и их напарник не высказал в тот момент своего неудовольствия (а оно быть должно непременно), лишь помог атаману оттащить в сторону от огня труп, а теперь с покорностью овцы выполняет приказания Лепорелло, ничуть не задумываясь, что его ждет именно такая же участь.
Потому что он не знал, что я уже приговорила к смерти и его…
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
София и пленный граф
1
Следующие три дня ушли у меня на то, чтобы растравить трех оставшихся разбойников ревностью, подмигивая то одному, то другому, то третьему, смеясь над шутками каждого и хваля каждого за свое, от других отличное: Лючиано — за бережливость, с какой он относился ко всему, к чему не прикасался; Григорио — за золотые руки; Лепорелло — за разум, которого у двух остальных просто не было, и они сами признавали это, каждый, впрочем, по-своему.
— Атаман у нас головастый, — рассказывал мне Лючиано, полоща в воде ручья уже дважды стиранные вторые свои штаны. — Он эту лощину нашел. Никто, даже пастухи местные, не знают про нее. Козьи тропы проходят все по верху, оттуда кажется, что внизу одна бездна и скалы, вот они и не спускаются сюда. Овец ведь не станешь бросать вниз только в надежде, что тут окажется лужайка. А из одного любопытства сюда ни один пастух не полезет.
— Ну, а вода? — спросила я. — Вода-то куда-то вытекает. Можно по ручью верх досюда дойти.
— Можно, — согласился он. — Только ручей отсюда уходит под скалы, а вытекает уже родником за той вон грядой.
— Как же мы проехали сюда на муле? — спросила я тогда. — Мул — не коза, по горам ходит плохо.
— А для этого мы тропу прорубили, — объяснил Лючиано. — Сами камни крушили, сами выравнивали…
Дорассказать ему не дал услышавший наш разговор Лепорелло:
— Ты чего зря болтаешь, гад?! — закричал он скорее от огорчения, что я умильно и ласково пялюсь на эту скотину Лючиано, чем за то, что тот разболтал мне важный секрет. — Сказано молчать о тропе — значит молчи.
Лючиано побледнел, и тут же отскочил от меня, как от змеи. Но я не расстроилась — я уже видела, что он сердцем уже прикипел ко мне, не сможет долго находиться в стороне и не болтать со мной. Потому просто, без всяких извинений, обратилась к Лепорелло:
— А правда, что в Падуе есть университет? Говорят, лучший и самый знаменитый в Италии. А может и в Европе.
Знание грамоты ставило на недосягаемую высоту Лепорелло в сравнении с остальными разбойниками, но до образования университетского ему было далеко, он знал это. И так как гордился своей грамотностью, то, вполне вероятно, мог остро переживать свой недостаток образованности. Я рассчитывала на это. И попала в точку. Ибо Лепорелло вряд ли особо много знал о Падуанском университете, но показать свою неосведомленность постеснялся. Потому принялся с умным видом говорить такие глупости о системе обучения, что даже у меня, знающей о ней только из рассказов отца, пробывшего там два месяца, перессорившегося с падуанской профессурой и ушедшего из университета, речи атамана вызвали улыбку.
А надо сказать, невольная улыбка имеет свойство быть более оскорбительной для рассказчика, чем намеренная. Что-то есть особенное в искренности проявления чувств, ибо искренность всегда подкупает и одновременно делает ненужными лишние слова. Заметив такого рода улыбку на моих устах, Лепорелло мигом прервал свой лепет и заметно погрустнел. Я же при виде этого подмигнула Григорио, который, по обыкновению своему, возился неподалеку от нас, готовя очередной суп из баранины, уже заметно несвежей и потому приправливаемой им все большим и большим количеством лука, перца и чеснока.
Григорио улыбнулся в ответ — и тут же получил здоровенную оплеуху от атамана.
— Что скалишься? — заорал Лепорелло. — Что, у тебя других дел нет, как чужие разговоры слушать?.. — ткнул пальцем в остатки баранины, покрытые тонким зеленым слоем. — Это что — мясо? Кто такую гадость будет есть?
— Другой нет, атаман, — ответил со смирением в голосе, словно монах-бенедектинец, а не разбойник, Горигорио. — Ты сам запретил нам выходить к пастухам за мясом.
Это было правда. Лепорелло не хотел, чтобы его людей видел хоть кто-нибудь до тех пор, пока суматоха, поднятая из-за моего похищения, уляжется. Он даже приказывал не разжигать костра днем, чтобы ненароком дым от него не попал в нос какому-нибудь из пастухов, шляющихся по гребню хребта. Потому огонь разводили мы только под вечер, держали его самое долгое до окончания сумерек, ибо и запах гари, и свет от спрятанного в траншее огня мог выдать место нахождения разбойничьего логова. Если же пленный граф начинал слишком громко кричать из своей дыры, то ему на голову тут же сыпались камни — и он замолкал. Словом, мы прятались, как крысы.
Но запасы мяса кончались. Зерна было еще два мешка, столько же чечевицы, которую Григорио умел варить так, что на вкус она была одно объеденье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
— Ну, а сам ты кем хотел бы стать? Лепорелло не ответил. Мне показалось это правильным. Хотя я и не знала тогда еще того, что узнала сорок лет спустя в таверне, в которой заколола этого человека отцовской шпагой. Не знала, что он — убийца моего отца. Не знала, что сидящий в яме человек вскоре станет моим мужем. Но почему-то именно в тот момент, когда Лепорелло не стал отвечать на мой вполне безобидный вопрос, я внезапно возненавидела атамана. Я думаю это случилось потому, что именно в этот момент мой отец, добравшийся без посторонней помощи со взрезанным животом и вываливающимися внутренностями до нашего родового замка, испустил дух перед зеркалом вечности.
Атаман наклонился над спящим возле входа в пещеру Григорио, тронул его рукой за плечо. Разбойник проснулся сразу, глядя на Лепорелло глазами ясными, будто и не спросонья.
— Убери после вчерашнего, — приказал ему атаман. — И приготовь поесть. Сыр, лепешку и вино.
Григорио молча кивнул и тут же вскочил на ноги.
Мне было странно смотреть на этого послушного слугу после того, что я увидела вчера. Одного из разбойников атаман убил на глазах своих товарищей только за то, что тот позволил отозваться об их пленнице непочтительно — и их напарник не высказал в тот момент своего неудовольствия (а оно быть должно непременно), лишь помог атаману оттащить в сторону от огня труп, а теперь с покорностью овцы выполняет приказания Лепорелло, ничуть не задумываясь, что его ждет именно такая же участь.
Потому что он не знал, что я уже приговорила к смерти и его…
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
София и пленный граф
1
Следующие три дня ушли у меня на то, чтобы растравить трех оставшихся разбойников ревностью, подмигивая то одному, то другому, то третьему, смеясь над шутками каждого и хваля каждого за свое, от других отличное: Лючиано — за бережливость, с какой он относился ко всему, к чему не прикасался; Григорио — за золотые руки; Лепорелло — за разум, которого у двух остальных просто не было, и они сами признавали это, каждый, впрочем, по-своему.
— Атаман у нас головастый, — рассказывал мне Лючиано, полоща в воде ручья уже дважды стиранные вторые свои штаны. — Он эту лощину нашел. Никто, даже пастухи местные, не знают про нее. Козьи тропы проходят все по верху, оттуда кажется, что внизу одна бездна и скалы, вот они и не спускаются сюда. Овец ведь не станешь бросать вниз только в надежде, что тут окажется лужайка. А из одного любопытства сюда ни один пастух не полезет.
— Ну, а вода? — спросила я. — Вода-то куда-то вытекает. Можно по ручью верх досюда дойти.
— Можно, — согласился он. — Только ручей отсюда уходит под скалы, а вытекает уже родником за той вон грядой.
— Как же мы проехали сюда на муле? — спросила я тогда. — Мул — не коза, по горам ходит плохо.
— А для этого мы тропу прорубили, — объяснил Лючиано. — Сами камни крушили, сами выравнивали…
Дорассказать ему не дал услышавший наш разговор Лепорелло:
— Ты чего зря болтаешь, гад?! — закричал он скорее от огорчения, что я умильно и ласково пялюсь на эту скотину Лючиано, чем за то, что тот разболтал мне важный секрет. — Сказано молчать о тропе — значит молчи.
Лючиано побледнел, и тут же отскочил от меня, как от змеи. Но я не расстроилась — я уже видела, что он сердцем уже прикипел ко мне, не сможет долго находиться в стороне и не болтать со мной. Потому просто, без всяких извинений, обратилась к Лепорелло:
— А правда, что в Падуе есть университет? Говорят, лучший и самый знаменитый в Италии. А может и в Европе.
Знание грамоты ставило на недосягаемую высоту Лепорелло в сравнении с остальными разбойниками, но до образования университетского ему было далеко, он знал это. И так как гордился своей грамотностью, то, вполне вероятно, мог остро переживать свой недостаток образованности. Я рассчитывала на это. И попала в точку. Ибо Лепорелло вряд ли особо много знал о Падуанском университете, но показать свою неосведомленность постеснялся. Потому принялся с умным видом говорить такие глупости о системе обучения, что даже у меня, знающей о ней только из рассказов отца, пробывшего там два месяца, перессорившегося с падуанской профессурой и ушедшего из университета, речи атамана вызвали улыбку.
А надо сказать, невольная улыбка имеет свойство быть более оскорбительной для рассказчика, чем намеренная. Что-то есть особенное в искренности проявления чувств, ибо искренность всегда подкупает и одновременно делает ненужными лишние слова. Заметив такого рода улыбку на моих устах, Лепорелло мигом прервал свой лепет и заметно погрустнел. Я же при виде этого подмигнула Григорио, который, по обыкновению своему, возился неподалеку от нас, готовя очередной суп из баранины, уже заметно несвежей и потому приправливаемой им все большим и большим количеством лука, перца и чеснока.
Григорио улыбнулся в ответ — и тут же получил здоровенную оплеуху от атамана.
— Что скалишься? — заорал Лепорелло. — Что, у тебя других дел нет, как чужие разговоры слушать?.. — ткнул пальцем в остатки баранины, покрытые тонким зеленым слоем. — Это что — мясо? Кто такую гадость будет есть?
— Другой нет, атаман, — ответил со смирением в голосе, словно монах-бенедектинец, а не разбойник, Горигорио. — Ты сам запретил нам выходить к пастухам за мясом.
Это было правда. Лепорелло не хотел, чтобы его людей видел хоть кто-нибудь до тех пор, пока суматоха, поднятая из-за моего похищения, уляжется. Он даже приказывал не разжигать костра днем, чтобы ненароком дым от него не попал в нос какому-нибудь из пастухов, шляющихся по гребню хребта. Потому огонь разводили мы только под вечер, держали его самое долгое до окончания сумерек, ибо и запах гари, и свет от спрятанного в траншее огня мог выдать место нахождения разбойничьего логова. Если же пленный граф начинал слишком громко кричать из своей дыры, то ему на голову тут же сыпались камни — и он замолкал. Словом, мы прятались, как крысы.
Но запасы мяса кончались. Зерна было еще два мешка, столько же чечевицы, которую Григорио умел варить так, что на вкус она была одно объеденье.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38