- Если вы правы в том, что он - Кара Господня, то я вам скажу,
что это отдает богохульством - попытка сдержать его. С другой стороны,
если это не так, то я думаю, что вы виновны в том, что не предупредили об
опасности других, скрывая информацию, которая могла бы позволить нам
обеспечить гораздо большую защиту для них, чем вы способны сами это
сделать.
Он рассмеялся.
- Мне всего лишь необходимо научиться жить с этой виной - так же, как
они - со своей, - сказал он. - После моей попытки овладеть Палачом они
получат все, что заслужили.
- Насколько я помню, "не судите - и судимы не будете", - заметил я. -
Если, конечно, не хотите впасть в другую разновидность гордыни.
Он перестал улыбаться и принялся внимательно изучать мое лицо.
- Есть нечто знакомое в образе ваших рассуждений, в образе ваших
мыслей, - заметил он. - А раньше мы никогда не были знакомы?
- Сомневаюсь. Я бы вспомнил.
Он покачал головой.
- Путь, избранный вами - тревожить души человеческие слабым звоночком
колокольчика, - продолжал он. - Вы тревожите меня, сэр.
- Это и был мой замысел.
- Вы остановились здесь, в городе?
- Нет.
- Дайте-ка мне номер, по которому я смогу разыскать вас, ладно? Если
у меня появятся какие-либо новые идейки насчет этого дела, я позвоню вам.
- Я желал бы, чтобы вы высказали мне их теперь - если они у вас есть.
- Нет, я немного погожу. Где я смогу найти вас попозже?
Я дал ему название мотеля в Сент-Луисе, где я все еще считался
постояльцем. Я мог периодически справляться там о его звонках.
- Ладно, - сказал он, двинулся к перегородке у приемной и встал там.
Я последовал за ним и задержался у двери в коридор.
- И вот еще... - сказал я.
- Да?
- Если он объявится и вы остановите его, вы согласитесь позвонить и
известить меня об этом?
- Хорошо.
- Тогда спасибо - и удачи!
Порывисто я протянул ему руку. Он пожал ее и слабо улыбнулся.
- Спасибо, мистер Донни.
Следующий, следующий, следующий, следующий...
Я не мог расшевелить Дона, а Лейла Закери рассказала мне не все, что
могла. Еще нет реального смысла обращаться к Дону - до тех пор, пока у
меня не будет рассказа поподробнее.
Все это я обдумывал, возвращаясь в аэропорт. Предобеденные часы
всегда казались наиболее подходящими для беседы с людьми в любого сорта
официальных качествах, так же, как ночь представляется наиболее подходящей
для грязной работы. Психологически сложно, но, тем не менее, верно. Мне не
нравилось, что остаток дня пройдет впустую, в то время как может найтись
кто-нибудь еще, заслуживающий, чтобы с ним потолковать прежде, чем я
обращусь к Дону. И я решил, что такой человек есть.
У Мэнни Барнса был брат Фил. Хотел бы я знать, насколько полезной
может стать наша беседа. Я мог побывать в Нью-Орлеане в достаточно
подходящий час, узнать все, что он захочет рассказать мне, позвонить снова
Дону насчет новостей о том, как идут дела, а затем решить, было ли там
нечто такое, что я должен осмотреть, имея в виду, например, корабль.
Небо надо мною было серым. Я страстно желал преодолеть это
расстояние. И я решился. Ничего лучше на этот момент я придумать не мог.
В аэропорту я быстро взял билет на ближайший рейс.
Когда я спешил на самолет, глаза мои скользнули по полузнакомому лицу
человека на эскалаторе. Похоже, рефлекторно мы оба заметили друг друга,
потому что он тоже оглянулся и его бровь дернулась в испуге, а взгляд был
испытующим. Затем он исчез. Но я так и не вспомнил его. Полузнакомое лицо
стало известным феноменом в перенаселенном сообществе, члены которого
постоянно перемешиваются и перемещаются. Мне иногда кажется, что это все,
что, в конце концов, останется от каждого из нас: штрихи обличий, какие-то
пустяки, несколько более живучие, чем другие отпечатанные мельканием тел.
Парень из маленького городка в большом мегаполисе, Томас Вульф
давным-давно почувствовал нечто подобное, прежде чем создать новое слово -
"человекотепло". Это мог быть кто-то из тех, с кем я когда-то мимолетно
знакомился, или подобный ему - а то и кто-то, похожий на подобного - у
меня было немало обстоятельств и раньше, похожих на это.
И пока я летел под пасмурным небом из Мемфиса, я тщетно размышлял над
глубокими дискуссиями прошлых лет насчет искусственного интеллекта или ИИ,
как значилось на табличке, прикрепленной к думающей коробке. Когда речь
заходит о компьютерах, споры об ИИ кажутся горячее, чем я считаю
необходимым, отчасти из-за семантики. Слова "разум", "интеллект" обладают
всеми разновидностями избитых ассоциаций нефизического типа. Я полагаю,
это возвращает к факту, что ранние дискуссии и предположения, касающиеся
этой проблемы, придавали такое звучание, как будто возможность для
появления разума всегда присутствовала в ряде механизмов и что правильные
действия, верно составленная программа могут вызвать его - стоит лишь их
просто-напросто открыть. И когда вы смотрите на эту проблему таким же
образом, как и многие другие, у вас начинает нарастать неудобное "дежа
вю", - а именно витализм. Философские баталии ХIX столетия были настолько
давно, что была забыта и доктрина, которая утверждала, что жизнь
вызывается и поддерживается некоей "жизненной первопричиной", совершенно
не родственной физическим и химическим силам, и, благодаря ей, жизнь есть
самоподдерживающаяся и саморазвивающаяся установка - все это разгромил
Дарвин со своими последователями, а теперь она снова рвалась к триумфу
после былой победы механистической точки зрения. Витализм снова выполз из
щелей, когда с середины прошлого столетия возродились подобные споры
вокруг ИИ. Казалось, что Дэйв пал жертвой этих взглядов и уверовал, что
помогал создать неосвященный сосуд и наполнил его чем-то, предназначенным
только для тех святых вещей, что появились на сцене в первом образе
Творения...
С компьютерами было не совсем так плохо, как с Палачом, потому что вы
всегда могли утверждать, что неважно как тщательно разработана программа -
она по существу есть выражение воли программиста, и действия, совершаемые
машиной, представляют собой просто функции его разума, а вовсе не
самостоятельный разум, осознавший свое существование и проявляющий свою
собственную волю. А для санитарного кордона в теории всегда был Гедель с
его демонстрируемой правдивой, но механически недоказуемой теоремой.
Но Палач был совершенно иным. Он создавался как искусственный мозг и,
во всяком случае, обучался по образу и подобию человека, и, если дальше
могло быть принято во внимание нечто вроде витализма, он был в состоянии
контакта с человеческим разумом, из которого он мог почерпнуть почти все -
включая искру, что толкала его на эту дорогу саморазвития - чем она
сделала его?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
что это отдает богохульством - попытка сдержать его. С другой стороны,
если это не так, то я думаю, что вы виновны в том, что не предупредили об
опасности других, скрывая информацию, которая могла бы позволить нам
обеспечить гораздо большую защиту для них, чем вы способны сами это
сделать.
Он рассмеялся.
- Мне всего лишь необходимо научиться жить с этой виной - так же, как
они - со своей, - сказал он. - После моей попытки овладеть Палачом они
получат все, что заслужили.
- Насколько я помню, "не судите - и судимы не будете", - заметил я. -
Если, конечно, не хотите впасть в другую разновидность гордыни.
Он перестал улыбаться и принялся внимательно изучать мое лицо.
- Есть нечто знакомое в образе ваших рассуждений, в образе ваших
мыслей, - заметил он. - А раньше мы никогда не были знакомы?
- Сомневаюсь. Я бы вспомнил.
Он покачал головой.
- Путь, избранный вами - тревожить души человеческие слабым звоночком
колокольчика, - продолжал он. - Вы тревожите меня, сэр.
- Это и был мой замысел.
- Вы остановились здесь, в городе?
- Нет.
- Дайте-ка мне номер, по которому я смогу разыскать вас, ладно? Если
у меня появятся какие-либо новые идейки насчет этого дела, я позвоню вам.
- Я желал бы, чтобы вы высказали мне их теперь - если они у вас есть.
- Нет, я немного погожу. Где я смогу найти вас попозже?
Я дал ему название мотеля в Сент-Луисе, где я все еще считался
постояльцем. Я мог периодически справляться там о его звонках.
- Ладно, - сказал он, двинулся к перегородке у приемной и встал там.
Я последовал за ним и задержался у двери в коридор.
- И вот еще... - сказал я.
- Да?
- Если он объявится и вы остановите его, вы согласитесь позвонить и
известить меня об этом?
- Хорошо.
- Тогда спасибо - и удачи!
Порывисто я протянул ему руку. Он пожал ее и слабо улыбнулся.
- Спасибо, мистер Донни.
Следующий, следующий, следующий, следующий...
Я не мог расшевелить Дона, а Лейла Закери рассказала мне не все, что
могла. Еще нет реального смысла обращаться к Дону - до тех пор, пока у
меня не будет рассказа поподробнее.
Все это я обдумывал, возвращаясь в аэропорт. Предобеденные часы
всегда казались наиболее подходящими для беседы с людьми в любого сорта
официальных качествах, так же, как ночь представляется наиболее подходящей
для грязной работы. Психологически сложно, но, тем не менее, верно. Мне не
нравилось, что остаток дня пройдет впустую, в то время как может найтись
кто-нибудь еще, заслуживающий, чтобы с ним потолковать прежде, чем я
обращусь к Дону. И я решил, что такой человек есть.
У Мэнни Барнса был брат Фил. Хотел бы я знать, насколько полезной
может стать наша беседа. Я мог побывать в Нью-Орлеане в достаточно
подходящий час, узнать все, что он захочет рассказать мне, позвонить снова
Дону насчет новостей о том, как идут дела, а затем решить, было ли там
нечто такое, что я должен осмотреть, имея в виду, например, корабль.
Небо надо мною было серым. Я страстно желал преодолеть это
расстояние. И я решился. Ничего лучше на этот момент я придумать не мог.
В аэропорту я быстро взял билет на ближайший рейс.
Когда я спешил на самолет, глаза мои скользнули по полузнакомому лицу
человека на эскалаторе. Похоже, рефлекторно мы оба заметили друг друга,
потому что он тоже оглянулся и его бровь дернулась в испуге, а взгляд был
испытующим. Затем он исчез. Но я так и не вспомнил его. Полузнакомое лицо
стало известным феноменом в перенаселенном сообществе, члены которого
постоянно перемешиваются и перемещаются. Мне иногда кажется, что это все,
что, в конце концов, останется от каждого из нас: штрихи обличий, какие-то
пустяки, несколько более живучие, чем другие отпечатанные мельканием тел.
Парень из маленького городка в большом мегаполисе, Томас Вульф
давным-давно почувствовал нечто подобное, прежде чем создать новое слово -
"человекотепло". Это мог быть кто-то из тех, с кем я когда-то мимолетно
знакомился, или подобный ему - а то и кто-то, похожий на подобного - у
меня было немало обстоятельств и раньше, похожих на это.
И пока я летел под пасмурным небом из Мемфиса, я тщетно размышлял над
глубокими дискуссиями прошлых лет насчет искусственного интеллекта или ИИ,
как значилось на табличке, прикрепленной к думающей коробке. Когда речь
заходит о компьютерах, споры об ИИ кажутся горячее, чем я считаю
необходимым, отчасти из-за семантики. Слова "разум", "интеллект" обладают
всеми разновидностями избитых ассоциаций нефизического типа. Я полагаю,
это возвращает к факту, что ранние дискуссии и предположения, касающиеся
этой проблемы, придавали такое звучание, как будто возможность для
появления разума всегда присутствовала в ряде механизмов и что правильные
действия, верно составленная программа могут вызвать его - стоит лишь их
просто-напросто открыть. И когда вы смотрите на эту проблему таким же
образом, как и многие другие, у вас начинает нарастать неудобное "дежа
вю", - а именно витализм. Философские баталии ХIX столетия были настолько
давно, что была забыта и доктрина, которая утверждала, что жизнь
вызывается и поддерживается некоей "жизненной первопричиной", совершенно
не родственной физическим и химическим силам, и, благодаря ей, жизнь есть
самоподдерживающаяся и саморазвивающаяся установка - все это разгромил
Дарвин со своими последователями, а теперь она снова рвалась к триумфу
после былой победы механистической точки зрения. Витализм снова выполз из
щелей, когда с середины прошлого столетия возродились подобные споры
вокруг ИИ. Казалось, что Дэйв пал жертвой этих взглядов и уверовал, что
помогал создать неосвященный сосуд и наполнил его чем-то, предназначенным
только для тех святых вещей, что появились на сцене в первом образе
Творения...
С компьютерами было не совсем так плохо, как с Палачом, потому что вы
всегда могли утверждать, что неважно как тщательно разработана программа -
она по существу есть выражение воли программиста, и действия, совершаемые
машиной, представляют собой просто функции его разума, а вовсе не
самостоятельный разум, осознавший свое существование и проявляющий свою
собственную волю. А для санитарного кордона в теории всегда был Гедель с
его демонстрируемой правдивой, но механически недоказуемой теоремой.
Но Палач был совершенно иным. Он создавался как искусственный мозг и,
во всяком случае, обучался по образу и подобию человека, и, если дальше
могло быть принято во внимание нечто вроде витализма, он был в состоянии
контакта с человеческим разумом, из которого он мог почерпнуть почти все -
включая искру, что толкала его на эту дорогу саморазвития - чем она
сделала его?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58