«Фу, Дэвид, что ты такое несешь!» — возмутился сэр Луис.
«Начнете, сэр, непременно».
За последний год, в предчувствии близкой отставки, посол и впрямь стал слишком много пить — не переходя, правда, границ дозволенного, но время от времени приближаясь к ним вплотную. И за последний же год у него появилась новая и совершенно неожиданная особенность. Пропустив одним коктейлем больше, чем следовало бы, он взял обыкновение издавать во время официальных приемов отчетливый гудящий звук, в низком регистре, чем завоевал в местных дипломатических кругах популярность весьма сомнительного свойства. Сам он при этом ничего необычного за собой не замечал и поначалу с возмущением отметал любые намеки на некоторые особенности собственной манеры. Затем, к немалому своему удивлению, он обнаружил, что и в самом деле напевает про себя, раз за разом, basso profundo один и тот же пассаж из «Марша мертвых» в «Сауле». Таким образом — и выбор темы был вполне уместен — он словно подводил итог собственной жизни, исполненной пронзительного чувства скуки, проведенной в кругу сановников, лишенных всякого намека на иные человеческие чувства. Кто знает, может, то был самый искренний его ответ на ситуацию, которую он сам вот уже несколько лет подсознательно воспринимал как невыносимую; и он был благодарен Маунтоливу: достало же мальчику смелости указать ему на неподобающие привычки и помочь от них отделаться. И тем не менее при каждом напоминании со стороны младшего коллеги он считал своим долгом заявить решительный протест.
«Гудеть? — повторил он еще раз, напыжившись от возмущения. — Никогда еще не доводилось слышать подобной чуши».
Однако стакан он отставил и вернулся к зеркалу бросить, так сказать, последний взгляд.
«Ну ладно, — сказал он, — пора».
Он нажал на кнопку звонка, и тут же явился Мерритт с гарденией на подносе. В том, что касалось цветов, сэр Луис был в своем роде педант и при tenue de ville всегда носил в петлице свой любимый цветок. Жена присылала их ему из Ниццы целыми коробками, а Мерритт держал цветы в холодильнике и доставал по одному по мере надобности.
«Итак, Дэвид, — сказал он и с чувством взял Маунтолива под локоть. — Ты в который раз оказал мне услугу. Никаких сегодня маршей, сколь бы к месту они вдруг ни оказались».
Они медленно сошли вниз по длинной, плавно изогнутой лестнице в холл, где Маунтолив стоял рядом, покуда его шефа кутали в пальто, покуда он натягивал перчатки и вызывал по внутреннему телефону представительский автомобиль.
«Когда бы ты хотел уехать?» — В голосе у него вдруг зазвенела старческая нотка искреннего сожаления.
«Первым рейсом в следующем месяце, сэр. Как раз хватит времени сдать дела и попрощаться».
«Ты не хочешь остаться и проводить меня?»
«Если вы мне прикажете, сэр».
«Ты же знаешь, что я этого не сделаю, — сказал сэр Луис, покачав седою головой, хотя случалось ему в прошлом делать вещи и похуже. — Никогда».
Они еще раз обменялись теплым рукопожатием, и Мерритт, уже услыхавший лязг и скрежет о наст цепей на колесах подъехавшего автомобиля, протиснулся мимо них, чтобы открыть тяжелую дверь парадного. В лица им ударил ветер пополам со снегом. Ковры приподнялись с паркета и осели. Посол опустил голову в тяжелом меховом шеломе и втиснул руки в муфту. Затем, согнувшись чуть не вдвое, шагнул в морозную стылую серость. Маунтолив вздохнул и услышал, как старательно прочищают забитую пыльную глотку часы в резиденции, прежде чем прокашлять час.
Россия осталась позади.
* * *
Берлин был тоже весь в снегу, но только мрачная, всеподавляющая стылость российских заносов сменилась злобной эйфорией вьюги, едва ли менее удручающей. Воздух, как электричеством, заряжен был сумерками и чувством неопределенности. В серо-зеленом свете посольских абажуров он задумчиво выслушал последние оценки недавних действий нового Аттилы, затем — краткий, но емкий обзор осторожных прогнозов на будущее, месяц за месяцем марающих черным мелованную бумагу официальных протоколов немецкого отдела, затем такой же обзор по колонкам распечаток ПО — политических оценок. Неужели и вправду настолько очевидным стал теперь тот факт, что упражнения в политическом сатанизме на опытном поле целой нации окончатся, скорее всего, кровавой баней для всей Европы? Факты могли ошарашить кого угодно. Была, правда, надежда, один-единственный шанс — Аттила мог повернуть на восток, предоставив съежившемуся от страха Западу возможность гнить с миром дальше. Если бы только два темных ангела, парящих над подкоркою Европы, могли столкнуться меж собой и уничтожить друг друга в схватке… Были и некоторые основания для подобных ожиданий.
«Наша единственная надежда, сэр, — тихо и даже с оттенком некоего тайного наслаждения сказал молодой атташе. Сколь привлекательна бывает порой идея тотального уничтожения, особенно если видеть в нем лекарство от классического ennui современного человека. — Единственная надежда», — повторил он.
Экстремист, подумал Маунтолив, нахмурившись. Его приучили избегать крайних взглядов. Что бы ни случилось, в глубине души он всегда останется нейтралом — такова его вторая натура.
Вечером его пригласил на экстравагантный несколько ужин такой же молодой chargeee d'affaires — за отсутствием самого посла, отправившегося в какую-то деловую поездку, — а после ужина они поехали в модное кабаре. Паутинная гармония сводчатых ниш, стены обиты голубым дамастом, огоньки десятков, сотен сигарет гаснут и разгораются снова, как светляки, и в центре круг света, белые огни юпитеров, и заплывший жиром гермафродит с лицом нарвала сучит из воздуха на палочку, словно на веретено, рваный ритм «Фокс Макабр Тотентанца». Омытый жемчужным потом саксофонистов-негров рефрен взлетает раз за разом истерической кодой:
Berlin, dein Tanzer ist der Tod!
Berlin, du wuhlst mit Lust im Kot!
Hall ein! lass sein! und denk ein Bisschen nach:
Du tanzt dir doch vom Leibe nicht die Schach.
Denn du boxt, und du jazzt, und du foxt auf dem Pulverfass!
Прекрасный комментарий к тяжким раздумьям ушедшего дня; но за безумной, похотливой горячкой голосов он уловил, ему показалось, дуновение ритмов иных, куда более древних, — пару строк из Тацита, быть может? Или из хриплых песен воинов, идущих на смерть, как на праздник, прямой дорогой в Вальхаллу? Откуда-то сквозь серпантин и блестки сочился чуть заметный запах скотобойни. Задумчивый сидел Маунтолив в сизых и белых клубах сигаретного дыма, наблюдая за грубой перистальтикой тел в ритме блек-боттома. Слова припева прокручивались снова и снова у него в голове. «Позора ты не вытанцуешь вон», — повторил он вслух, глядя, как расходятся по местам танцевавшие блек-боттом, как свет меняется с зеленого и золотого на фиолетовый.
Внезапно он выпрямился, как вздрогнул, и сказал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99