La Veuve! Кишащие акулами моря любви смыкаются над головой обреченного мореплавателя в безголосой неподвижности сна, глубоководной грезы, что тянет медленно вниз, все глубже и глубже, безрукого, безногого, разваливающегося на куски… пока не скользнет с обыденным тихим шелестом отточенная сталь и нелепый мыслящий овощ («репу напряги») не шлепнется в корзину, дергаясь и трепеща, как пойманная рыба…
«Mon c?ur, — сказал он хрипло, — mon ange » — просто пробуя на язык банальнейшие из метафор, пытаясь отследить в них проблеск ушедшей нежности, утраченного рая, заметенного серым предутренним снегом. Mon ange. Зев клыкастой морской вдовушки с видом на нечто чужое, волшебное.
Вдруг она воскликнула в отчаянии:
«О Господи! В чем дело? Ты что, не хочешь?» — И голос ее сорвался чуть ли не на рыдание. Она положила его мягкую, едва ли не женскую ладонь себе на колено и раскрыла, как книгу, склонив над нею удивленное — с оттенком безнадежности — лицо. Подобрала под себя ноги и переставила свечку поближе, чтобы лучше видеть линии. Волосы упали ей на лицо.
Он тронул пальцем розовый блик пламени на голом ее плече и сказал насмешливо:
«Да ты еще и гадаешь, а?»
Но она даже не подняла головы. Ответила коротко:
«В этом Городе гадают все».
Так они оставались — живая картина — достаточно долго. «Caput mortem любовной сцены», — подумал он саркастически.
Мелисса вздохнула, словно бы даже и с облегчением, и подняла голову.
«Теперь я поняла, — сказала она тихо. — Ты закрылся, твое сердце закрылось совсем».
Она соединила указательный палец с указательным, большой — с большим, так, как складывают руки, чтобы задушить кролика. Глаза ее зажглись изнутри — состраданием?
«Твоя жизнь умерла, она закрылась. У Дарли — не так. Он широкий… очень широкий… открытый. — Она раскинула вдруг руки и снова уронила их на колени. И добавила с безотчетной, невероятной силой правды: — Он еще может любить ».
Ему словно пощечину влепили — наотмашь. Свеча мигнула.
«Посмотри еще, — сказал он недобро. — Скажи мне еще что-нибудь».
Она, однако, совершенно не заметила ни злости, ни горечи в его голосе и снова согнулась над загадочной белой рукой.
«Тебе все рассказывать?» — шепнула она, и на секунду у него перехватило дыхание.
«Да», — отрывисто ответил он.
Мелисса улыбнулась чужой какой-то, странной улыбкой, словно бы ей одной понятной шутке.
«Я так себе гадалка, — сказала она тихо. — Я скажу тебе только то, что вижу — Потом подняла на него ясные свои глаза и добавила: — Я вижу смерть, очень близко».
Персуорден мрачно ухмыльнулся:
«Прекрасно».
Мелисса пальцем заправила волосы за ухо и снова наклонилась к руке.
«Ага, очень близко. Ты об этом узнаешь чуть ли не через час. Господи, чушь какая!»
Она коротко рассмеялась. И принялась, к полному его недоумению, описывать Лайзу.
«Слепая — не твоя жена ».
Она закрыла глаза и резко выбросила перед собой руки, словно оттолкнула кого-то.
«Да, — сказал Персуорден, — это она, это моя сестра».
«Твоя сестра?» — Мелиссу словно громом поразило. Она уронила его ладонь. Ей еще ни разу не удавалось, играя в эту игру, попасть в десятку.
Персуорден сказал мрачно:
«Она и я, мы были любовниками. Мы никогда уже не сможем любить кого-то еще».
И, сказав это, почувствовал вдруг, как легко ему будет сказать ей и остальное тоже, сказать ей все. Он владел собой как никогда, она смотрела на него с нежностью и состраданием. Может, все вышло так просто, потому что говорили они по-французски? Чужой язык, и именно французский, дал правде страсти сил стоять спокойно, холодно, с почти жестокой непреложностью под испытующим взглядом обычного человеческого опыта. У него была собственная, для внутреннего пользования, чудная фраза — «неусмешливая речь», как раз к месту. А может быть, просто-напросто он нашел наконец нужный ключ, нужную длину волны, потому все и выговорилось так легко? Она не судила его, все и так было понятно и знакомо. Она кивала и время от времени хмурила брови, а он говорил — о Лайзе, о том, как порвал с ней, как пытался жениться и как из брака ничего не вышло.
Меж восхищением и жалостью они поцеловались, теперь по-настоящему страстно, соединенные узами заложенных в память сюжетов, соединенные тем, что разделили между собой нечто важное, как преломили хлеб.
«Я видела это на руке, — сказала она, — на твоей руке». — Она, кажется, даже испугалась странной точности своих способностей.
А он? Он всегда мечтал о ком-то, с кем мог бы говорить свободно, — но только человек этот не должен был понимать всего, до конца ! Тихо потрескивала свеча. На зеркале кусочком мыла для бритья он вывел насмешливые вирши, посвященные Жюстин, первые строки гласили:
Проклятья хуже нет
И муки духа,
Коль видеть глаз начнет
И слышать — ухо!
Он повторял их про себя в уютной тишине души и думал о смуглой женщине с напряженным, сосредоточенным лицом, сидевшей здесь же при свече и в той же самой позе, что и Мелисса сейчас: лицом к нему, подбородок уперт в колено, и рука — на его руке, жест простой и очень женский. Он стал говорить дальше о сестре, о бесконечном поиске счастья большего, чем-то, которое ему помнилось, и совсем другие стихи выплыли из неких сумеречных глубин — беспорядочный комментарий к странному тексту, в не меньшей степени результат начитанности, чем жизненного опыта. Стоило ему вновь увидеть беломраморное это лицо — темные волосы, отброшенные назад, легшие тяжелой кипой локонов на хрупкую башенку шеи, мочки ушей, подбородок с ямочкой, — лицо, как в черную дыру, уходящее в две огромные пустые глазницы, — он тут же услышал голос, повторяющий во тьме:
Amors par force vos demeine!
Combien durra vostre folie?
Trop avez mene ceste vie.
Он услышал, как произносит чужие слова. С горьким смешком, например: «Англосаксы выдумали фразу „внебрачная связь“, ибо не верят в изменчивость любви, в ее разнообразие. — И Мелисса, которая кивала с миною столь мрачной и сочувственной, стала казаться ему существом очень важным и нужным, — она же видела перед собой мужчину, поверяющего ей те вещи, что заведомо ей были недоступны, сокровища загадочной мужской вселенной, мерцавшей неизменно промеж слюнявой сентиментальностью и скотской волей к насилию! — В моей родной стране все те изысканные вещи, которые возможны между тобой и женщиной, суть покушение на устои и повод для развода».
Его резкий, надтреснутый смешок напугал ее. Он стал вдруг уродливым, мерзким. Но вот голос его снова упал до шепота, и он стал говорить дальше, осторожно прижав ее ладонь к щеке, как прижимают руку к ушибленному месту; внутри же невидимый голос бубнил свой тайный комментарий:
Как случай сей квалифицирует законов уложенье?
Агапе, Эрос — покушение на саморасчлененье?
Запертые в зачарованном замке, меж перепуганных самими собой поцелуев и ласк, которым не зажить вовеки, они вступили — какое безумие!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
«Mon c?ur, — сказал он хрипло, — mon ange » — просто пробуя на язык банальнейшие из метафор, пытаясь отследить в них проблеск ушедшей нежности, утраченного рая, заметенного серым предутренним снегом. Mon ange. Зев клыкастой морской вдовушки с видом на нечто чужое, волшебное.
Вдруг она воскликнула в отчаянии:
«О Господи! В чем дело? Ты что, не хочешь?» — И голос ее сорвался чуть ли не на рыдание. Она положила его мягкую, едва ли не женскую ладонь себе на колено и раскрыла, как книгу, склонив над нею удивленное — с оттенком безнадежности — лицо. Подобрала под себя ноги и переставила свечку поближе, чтобы лучше видеть линии. Волосы упали ей на лицо.
Он тронул пальцем розовый блик пламени на голом ее плече и сказал насмешливо:
«Да ты еще и гадаешь, а?»
Но она даже не подняла головы. Ответила коротко:
«В этом Городе гадают все».
Так они оставались — живая картина — достаточно долго. «Caput mortem любовной сцены», — подумал он саркастически.
Мелисса вздохнула, словно бы даже и с облегчением, и подняла голову.
«Теперь я поняла, — сказала она тихо. — Ты закрылся, твое сердце закрылось совсем».
Она соединила указательный палец с указательным, большой — с большим, так, как складывают руки, чтобы задушить кролика. Глаза ее зажглись изнутри — состраданием?
«Твоя жизнь умерла, она закрылась. У Дарли — не так. Он широкий… очень широкий… открытый. — Она раскинула вдруг руки и снова уронила их на колени. И добавила с безотчетной, невероятной силой правды: — Он еще может любить ».
Ему словно пощечину влепили — наотмашь. Свеча мигнула.
«Посмотри еще, — сказал он недобро. — Скажи мне еще что-нибудь».
Она, однако, совершенно не заметила ни злости, ни горечи в его голосе и снова согнулась над загадочной белой рукой.
«Тебе все рассказывать?» — шепнула она, и на секунду у него перехватило дыхание.
«Да», — отрывисто ответил он.
Мелисса улыбнулась чужой какой-то, странной улыбкой, словно бы ей одной понятной шутке.
«Я так себе гадалка, — сказала она тихо. — Я скажу тебе только то, что вижу — Потом подняла на него ясные свои глаза и добавила: — Я вижу смерть, очень близко».
Персуорден мрачно ухмыльнулся:
«Прекрасно».
Мелисса пальцем заправила волосы за ухо и снова наклонилась к руке.
«Ага, очень близко. Ты об этом узнаешь чуть ли не через час. Господи, чушь какая!»
Она коротко рассмеялась. И принялась, к полному его недоумению, описывать Лайзу.
«Слепая — не твоя жена ».
Она закрыла глаза и резко выбросила перед собой руки, словно оттолкнула кого-то.
«Да, — сказал Персуорден, — это она, это моя сестра».
«Твоя сестра?» — Мелиссу словно громом поразило. Она уронила его ладонь. Ей еще ни разу не удавалось, играя в эту игру, попасть в десятку.
Персуорден сказал мрачно:
«Она и я, мы были любовниками. Мы никогда уже не сможем любить кого-то еще».
И, сказав это, почувствовал вдруг, как легко ему будет сказать ей и остальное тоже, сказать ей все. Он владел собой как никогда, она смотрела на него с нежностью и состраданием. Может, все вышло так просто, потому что говорили они по-французски? Чужой язык, и именно французский, дал правде страсти сил стоять спокойно, холодно, с почти жестокой непреложностью под испытующим взглядом обычного человеческого опыта. У него была собственная, для внутреннего пользования, чудная фраза — «неусмешливая речь», как раз к месту. А может быть, просто-напросто он нашел наконец нужный ключ, нужную длину волны, потому все и выговорилось так легко? Она не судила его, все и так было понятно и знакомо. Она кивала и время от времени хмурила брови, а он говорил — о Лайзе, о том, как порвал с ней, как пытался жениться и как из брака ничего не вышло.
Меж восхищением и жалостью они поцеловались, теперь по-настоящему страстно, соединенные узами заложенных в память сюжетов, соединенные тем, что разделили между собой нечто важное, как преломили хлеб.
«Я видела это на руке, — сказала она, — на твоей руке». — Она, кажется, даже испугалась странной точности своих способностей.
А он? Он всегда мечтал о ком-то, с кем мог бы говорить свободно, — но только человек этот не должен был понимать всего, до конца ! Тихо потрескивала свеча. На зеркале кусочком мыла для бритья он вывел насмешливые вирши, посвященные Жюстин, первые строки гласили:
Проклятья хуже нет
И муки духа,
Коль видеть глаз начнет
И слышать — ухо!
Он повторял их про себя в уютной тишине души и думал о смуглой женщине с напряженным, сосредоточенным лицом, сидевшей здесь же при свече и в той же самой позе, что и Мелисса сейчас: лицом к нему, подбородок уперт в колено, и рука — на его руке, жест простой и очень женский. Он стал говорить дальше о сестре, о бесконечном поиске счастья большего, чем-то, которое ему помнилось, и совсем другие стихи выплыли из неких сумеречных глубин — беспорядочный комментарий к странному тексту, в не меньшей степени результат начитанности, чем жизненного опыта. Стоило ему вновь увидеть беломраморное это лицо — темные волосы, отброшенные назад, легшие тяжелой кипой локонов на хрупкую башенку шеи, мочки ушей, подбородок с ямочкой, — лицо, как в черную дыру, уходящее в две огромные пустые глазницы, — он тут же услышал голос, повторяющий во тьме:
Amors par force vos demeine!
Combien durra vostre folie?
Trop avez mene ceste vie.
Он услышал, как произносит чужие слова. С горьким смешком, например: «Англосаксы выдумали фразу „внебрачная связь“, ибо не верят в изменчивость любви, в ее разнообразие. — И Мелисса, которая кивала с миною столь мрачной и сочувственной, стала казаться ему существом очень важным и нужным, — она же видела перед собой мужчину, поверяющего ей те вещи, что заведомо ей были недоступны, сокровища загадочной мужской вселенной, мерцавшей неизменно промеж слюнявой сентиментальностью и скотской волей к насилию! — В моей родной стране все те изысканные вещи, которые возможны между тобой и женщиной, суть покушение на устои и повод для развода».
Его резкий, надтреснутый смешок напугал ее. Он стал вдруг уродливым, мерзким. Но вот голос его снова упал до шепота, и он стал говорить дальше, осторожно прижав ее ладонь к щеке, как прижимают руку к ушибленному месту; внутри же невидимый голос бубнил свой тайный комментарий:
Как случай сей квалифицирует законов уложенье?
Агапе, Эрос — покушение на саморасчлененье?
Запертые в зачарованном замке, меж перепуганных самими собой поцелуев и ласк, которым не зажить вовеки, они вступили — какое безумие!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99