Нужные людям стихи.
Прихватив из дома только рукописи и бросив все остальные вещи, пусть Тася с Тимофеем пользуются, Альгис прокрался к сараю, взвалил на плечо весла. По тропинке вниз уходил милиционер, ведя впереди Сигиту. Тася и Тимофей растерянные стояли у летней плиты во дворе. Сигита обернулась к ним, махнула рукой, и Альгис, разглядевший в сумраке ее лицо, улыбающееся и даже какое-то преувеличенно-равнодушное к тому, что с ней произошло, потерял контроль над собой и в несколько прыжков догнал милиционера. Шорох осыпающегося гравия под ногами Альгиса, его тяжелое дыхание привлекли внимание и Сигиты, и милиционера. Милиционер схватился правой рукой за кобуру пистолета, но Сигита вскрикнула и впилась зубами в его руку. Альгис, уже не размышляя, наотмашь отвел весла на вытянутых руках и, как топором рубя дрова, опустил их. Что-то хряснуло. Милиционер сел на камень, по глазам и носу побежала кровь, нестерпимо красная, и он мягко завалился на спину, выставив негнущиеся прямые ноги с головками гвоздей на подметках казенных сапог.
Альгис снова взвалил на плечи весла и запрыгал вниз по тропинке, Сигита козой устремилась за ним. Сверху орали в два голоса Тася и Тимофей.
— Убили! Убили! Держи их!
И Альгис, не оглядываясь, чувствовал по голосам, что они бегут за ними, пытаясь догнать. Тася — на одной ноге и на протезе и слепой Тимофей. Но голоса отстали, захлебнулись. Должно быть, упали оба.
Альгис, а за ним Сигита, прошлепали по воде, поднимая брызги меж камней, добрались до лодки. Он посадил тудa Сигиту, передал ей весла, отвязал цепь и, оттолкнувшись ногами от камня, грудью налег на борт и перевалил тело к ногам Сигиты.
Весла уже сидели в гнездах уключин, Сигита посторонилась, дав ему место рядом на скамье, и они загребли вдвоем, каждый своим веслом, слаженно, ритмично, и лодка заскользила по темной гладкой воде к мерцающей лунной дорожке.
Сигита улыбалась благодарно и преданно, косясь на своего спасителя, а он был сосредоточен и угрюм, лихорадочно размышляя, как не сбиться в темноте, и уйти подальше от берега в открытое море, в нейтральные воды, где, если есть Бог в небесах, их подберет до утра иностранный пароход.
Они не разговаривали, а молча гребли, держа лодку носом к уходящей в облака лунной дорожке. Глаза обшаривали горизонт — не видно ли силуэта судна. А уши слышали рокот мотора. Воющий, сверлящий, вонзающийся в спины, а через их головы лег на воду ослепительный сноп света.
Все, что они увидели, в страхе обернувшись, был слепящий круг прожектора на носу пограничного катера, быстро нагонявшего их. Свет был настолько ярок, что больно жег глаза даже в зажмуренных веках.
Нос катера, вырастая в темноте, с треском боднул корму лодки, Альгиса резко качнуло к одному борту, Сигиту — к другому, и холодная вода хлынула на них.
Альгис сдавленно вскрикнул, словно от удушья, и проснулся. Синий покойницкий свет, лившийся сверху из лампиона, неясно озарял купе вагона. Вагон содрагался, покачивался, набирая скорость, и за скованным инеем окном уносились назад огни какого-то города. С бьющимся сердцем, все еще не совсем веря, что он в поезде и едет домой, а остальное: и побег с Сигитой, и Крым, и их гибель в море — лишь только сон, кошмарный, чудовищный сон, Альгис тупо смотрел на спящего соседа — каунасского милиционера Даусу, на покачивающиеся на полу голенища его яловых сапог с торчащими оттуда несвежими портянками и понемногу, словно остывая после быстрого, на последнем дыхании, бега, стал приходить в себя.
По всему телу, до кончиков пальцев, потекло, затопляя, сладкое чувство избавления, биологической неконтролируемой радости, и он понял, что спать уже больше не сможет. И лежать не хотелось. Возникла потребность в движении, в общении с кем-нибудь, чтоб дать выход бурно накоплявшейся в нем радости жизни, всегда вспыхивающей в человеке после пережигой смертельной опасности.
Он сбросил одеяло и сел на постели. На верхней полке, напротив, покачивался у самого края затылок Сигиты, и несколько колечек ее спутанных волос свешивались вниз. Она спала и Альгис был рад этому. Ему почему-то не хотелось сейчас видеть ее глаза, было как-то неловко, будто он своей радостью предал ее.
Гайдялис закряхтел над ним и свесил вниз склоко-ченную голову с припухшим от сна лицом.
— Не спите?
Альгис показал головой и приложил палец к губам, призывая его говорить потише, чтоб не разбудить остальных.
— А мне показалось, кто-то кричал, — перешел на хриплый шепот Гайдялис, еще ниже свешивая голову. — Значит, все в порядке? Никаких происшествий?
— Никаких.
— Тогда перекурим это дело.
Гайдялис, покряхтывая, слез вниз в своих голубых несвежих кальсонах и, не спросив разрешения, сел рядом на постель Альгиса и стал натягивать на себя темно-синее милицейское галифе. В коридор он вышел босиком, в одном галифе, даже не надев рубашки. Альгис последовал за ним, одевшись почти полностью. Лишь без галстука и пиджака.
Длинный коридор покачивал занавесками на окнах, освещенный лишь двумя плафонами, остальные были погашены. И от этого было по-домашнему уютно, и сигарета показалась Альгису вкусной, хоть он не любил курить натощак и обычно ощущал тогда горечь во рту. Он уже почти совсем успокоился и стоял рядом с Гайдялисом у окна, попыхивая в два дымка, уставившись в непроницаемую,без огонька, ночную муть.
Коридор вагона с ковровой дорожкой и блеском никеля на дверях и окнах был наполнен дремотным теплом. Мимо них прошла проводница, с недоумением покосившись на двух полуночников, и Альгис спросил ее, не Минск ли был тот гopoд, который они только что проехали.
— Какой Минск? — засмеялась проводница. — проспали вы все. Скоро Вильнюс. Вам уж ложиться не стоит.
И пошла к себе в служебное купе.
Гайдялис встревожился.
— Хорошо, что напомнила. У вас билет до Вильнюса, а надо продлить его до Каунаса. А то в Вильнюсе продадут ваше место. Пойду к ней, попрошу не трогать ваше место до самого Каунаса.
Он подтянул галифе и ушел в служебное купе. Альгис остался один в коридоре. Он вдруг ощутил раздражение оттого, что этот милиционер уже распоряжается им, решает за него. А впрочем, ведь Альгис решил вступиться за Сигиту, поехать с ними для этого в Каунас по своей воле. И еще совсем недавно, до того, как уснул, испытывал такое волнение и подъем как перед боем. Что же теперь изменилось? Ах, этот сон? Но ведь это несерьезный повод для плохого настроения.
Милиционер вышел из служебного купе и уже издали фамильярно подмигнул Альгису.
— Полный порядок. Ваше место в купе сохраняется до Каунаса. Так что можно спокойно идти досыпать.
— Вы идите, а я здесь побуду, — сказал Альгис.
— Что? Беспокоитесь?
— Да нет…
— Ложитесь спать. Чтобы завтра свежим быть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
Прихватив из дома только рукописи и бросив все остальные вещи, пусть Тася с Тимофеем пользуются, Альгис прокрался к сараю, взвалил на плечо весла. По тропинке вниз уходил милиционер, ведя впереди Сигиту. Тася и Тимофей растерянные стояли у летней плиты во дворе. Сигита обернулась к ним, махнула рукой, и Альгис, разглядевший в сумраке ее лицо, улыбающееся и даже какое-то преувеличенно-равнодушное к тому, что с ней произошло, потерял контроль над собой и в несколько прыжков догнал милиционера. Шорох осыпающегося гравия под ногами Альгиса, его тяжелое дыхание привлекли внимание и Сигиты, и милиционера. Милиционер схватился правой рукой за кобуру пистолета, но Сигита вскрикнула и впилась зубами в его руку. Альгис, уже не размышляя, наотмашь отвел весла на вытянутых руках и, как топором рубя дрова, опустил их. Что-то хряснуло. Милиционер сел на камень, по глазам и носу побежала кровь, нестерпимо красная, и он мягко завалился на спину, выставив негнущиеся прямые ноги с головками гвоздей на подметках казенных сапог.
Альгис снова взвалил на плечи весла и запрыгал вниз по тропинке, Сигита козой устремилась за ним. Сверху орали в два голоса Тася и Тимофей.
— Убили! Убили! Держи их!
И Альгис, не оглядываясь, чувствовал по голосам, что они бегут за ними, пытаясь догнать. Тася — на одной ноге и на протезе и слепой Тимофей. Но голоса отстали, захлебнулись. Должно быть, упали оба.
Альгис, а за ним Сигита, прошлепали по воде, поднимая брызги меж камней, добрались до лодки. Он посадил тудa Сигиту, передал ей весла, отвязал цепь и, оттолкнувшись ногами от камня, грудью налег на борт и перевалил тело к ногам Сигиты.
Весла уже сидели в гнездах уключин, Сигита посторонилась, дав ему место рядом на скамье, и они загребли вдвоем, каждый своим веслом, слаженно, ритмично, и лодка заскользила по темной гладкой воде к мерцающей лунной дорожке.
Сигита улыбалась благодарно и преданно, косясь на своего спасителя, а он был сосредоточен и угрюм, лихорадочно размышляя, как не сбиться в темноте, и уйти подальше от берега в открытое море, в нейтральные воды, где, если есть Бог в небесах, их подберет до утра иностранный пароход.
Они не разговаривали, а молча гребли, держа лодку носом к уходящей в облака лунной дорожке. Глаза обшаривали горизонт — не видно ли силуэта судна. А уши слышали рокот мотора. Воющий, сверлящий, вонзающийся в спины, а через их головы лег на воду ослепительный сноп света.
Все, что они увидели, в страхе обернувшись, был слепящий круг прожектора на носу пограничного катера, быстро нагонявшего их. Свет был настолько ярок, что больно жег глаза даже в зажмуренных веках.
Нос катера, вырастая в темноте, с треском боднул корму лодки, Альгиса резко качнуло к одному борту, Сигиту — к другому, и холодная вода хлынула на них.
Альгис сдавленно вскрикнул, словно от удушья, и проснулся. Синий покойницкий свет, лившийся сверху из лампиона, неясно озарял купе вагона. Вагон содрагался, покачивался, набирая скорость, и за скованным инеем окном уносились назад огни какого-то города. С бьющимся сердцем, все еще не совсем веря, что он в поезде и едет домой, а остальное: и побег с Сигитой, и Крым, и их гибель в море — лишь только сон, кошмарный, чудовищный сон, Альгис тупо смотрел на спящего соседа — каунасского милиционера Даусу, на покачивающиеся на полу голенища его яловых сапог с торчащими оттуда несвежими портянками и понемногу, словно остывая после быстрого, на последнем дыхании, бега, стал приходить в себя.
По всему телу, до кончиков пальцев, потекло, затопляя, сладкое чувство избавления, биологической неконтролируемой радости, и он понял, что спать уже больше не сможет. И лежать не хотелось. Возникла потребность в движении, в общении с кем-нибудь, чтоб дать выход бурно накоплявшейся в нем радости жизни, всегда вспыхивающей в человеке после пережигой смертельной опасности.
Он сбросил одеяло и сел на постели. На верхней полке, напротив, покачивался у самого края затылок Сигиты, и несколько колечек ее спутанных волос свешивались вниз. Она спала и Альгис был рад этому. Ему почему-то не хотелось сейчас видеть ее глаза, было как-то неловко, будто он своей радостью предал ее.
Гайдялис закряхтел над ним и свесил вниз склоко-ченную голову с припухшим от сна лицом.
— Не спите?
Альгис показал головой и приложил палец к губам, призывая его говорить потише, чтоб не разбудить остальных.
— А мне показалось, кто-то кричал, — перешел на хриплый шепот Гайдялис, еще ниже свешивая голову. — Значит, все в порядке? Никаких происшествий?
— Никаких.
— Тогда перекурим это дело.
Гайдялис, покряхтывая, слез вниз в своих голубых несвежих кальсонах и, не спросив разрешения, сел рядом на постель Альгиса и стал натягивать на себя темно-синее милицейское галифе. В коридор он вышел босиком, в одном галифе, даже не надев рубашки. Альгис последовал за ним, одевшись почти полностью. Лишь без галстука и пиджака.
Длинный коридор покачивал занавесками на окнах, освещенный лишь двумя плафонами, остальные были погашены. И от этого было по-домашнему уютно, и сигарета показалась Альгису вкусной, хоть он не любил курить натощак и обычно ощущал тогда горечь во рту. Он уже почти совсем успокоился и стоял рядом с Гайдялисом у окна, попыхивая в два дымка, уставившись в непроницаемую,без огонька, ночную муть.
Коридор вагона с ковровой дорожкой и блеском никеля на дверях и окнах был наполнен дремотным теплом. Мимо них прошла проводница, с недоумением покосившись на двух полуночников, и Альгис спросил ее, не Минск ли был тот гopoд, который они только что проехали.
— Какой Минск? — засмеялась проводница. — проспали вы все. Скоро Вильнюс. Вам уж ложиться не стоит.
И пошла к себе в служебное купе.
Гайдялис встревожился.
— Хорошо, что напомнила. У вас билет до Вильнюса, а надо продлить его до Каунаса. А то в Вильнюсе продадут ваше место. Пойду к ней, попрошу не трогать ваше место до самого Каунаса.
Он подтянул галифе и ушел в служебное купе. Альгис остался один в коридоре. Он вдруг ощутил раздражение оттого, что этот милиционер уже распоряжается им, решает за него. А впрочем, ведь Альгис решил вступиться за Сигиту, поехать с ними для этого в Каунас по своей воле. И еще совсем недавно, до того, как уснул, испытывал такое волнение и подъем как перед боем. Что же теперь изменилось? Ах, этот сон? Но ведь это несерьезный повод для плохого настроения.
Милиционер вышел из служебного купе и уже издали фамильярно подмигнул Альгису.
— Полный порядок. Ваше место в купе сохраняется до Каунаса. Так что можно спокойно идти досыпать.
— Вы идите, а я здесь побуду, — сказал Альгис.
— Что? Беспокоитесь?
— Да нет…
— Ложитесь спать. Чтобы завтра свежим быть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58