Сейчас тугары бы уже ушли…
— И двадцать процентов русских, римлян и карфагенян попали бы в ямы.
— Дорогой доктор, за последние пять лет погибла половина русских, и, держу пари, гораздо больше двадцати процентов карфагенян умрут еще до начала зимы.
— Не забывай, что, оставшись, мы положили конец эпидемии оспы, которая разразилась бы с приходом тугар, и тем самым сохранили десятки тысяч жизней.
— Если мы проиграем здесь, то зимой они уже будут в Риме. А этот город — ловушка: с трех сторон холмы, самое удобное место для того, чтобы установить артиллерию и расстрелять всех. Мерки так и сделают.
— В конце концов, спустись и спроси тех, кто копает рвы и траншеи, хотели бы они, чтобы все осталось, как прежде.
— Неужели ты думаешь, что мне скажут правду, — фыркнул Джон.
— Дело в том, Джон, — серьезно сказал Эмил, — что для крестьянина важнее всего быть свободным, и если нужно, он умрет, сражаясь за это. Я уверен, что мы могли бы сбежать, но нашли бы мы безопасное место? Сомневаюсь. Даже если бы и нашли, ты уверен, что там были бы залежи угля и железа? Что касается того, чтобы оказаться во власти Тобиаса, то ты знаешь, на что он был способен… Нет, я рад, что мы прошли через все это.
— Даже если это закончится нашим поражением? Эмил улыбнулся:
— Ты когда-нибудь видел погром? — Что?
— Ох уж эти американцы, — сказал Эмил. — Вы понятия не имеете о таких вещах. Я родился в Польше. Моего отца убили пьяные венгерские солдаты в тысяча восемьсот тринадцатом году, когда французы отступали из России. Они плевали на тело моего отца, называя его грязным евреем, а потом изнасиловали мою мать. Она, разумеется, была не настолько грязной, чтобы с ней нельзя было этого проделать.
Он замолчал.
— После этого она умерла, — прошептал он. — Оставив меня и моего старшего брата, который тоже умер — от тифа, свирепствовавшего в армии. Никогда не забуду того ужаса, который я тогда испытал. Я вырос у дяди в Будапеште, стал доктором, потом перебрался в Вену, но во мне всегда жил страх. Разумеется, я был врачом, но где уверенность, что однажды у моего дома не появятся такие венгры или другие подонки и не убьют меня, зная, что за этим не последует никакого наказания? Поэтому я и уехал в Америку. Вы, американцы, родившиеся в благословенной Новой Англии, никогда не знали такого страха.
Эмил вздохнул и посмотрел на запад.
— Поэтому я и полюбил ваш Мэн, мой Мэн. Поэтому я был против Конфедерации, хотя и помогал раненым мятежникам. И когда мы попали сюда, я снова с ужасом подумал о предстоящих гонениях, но, к счастью, оказалось, что они не знают, что такое еврей. Я был для них еще одним янки. — Он криво улыбнулся. — Они даже не чувствуют моего акцента.
Майна посмотрел на него и усмехнулся:
Ты говоришь по-английски лучше многих других. У О'дональда иногда прорезывается совершенно ужасный акцент.
— Вот-вот, О’Дональд. Спроси его, и он расскажет тебе, как умирала от голода его сестра. Ему знакомо то чувство страха, о котором я говорю. А эти люди родились среди страха. Они боялись бояр, тугар, церкви. Дайте им почувствовать вкус жизни без страха, и они свернут горы. Поэтому они и будут копать до полного изнеможения, будут драться наравне с солдатами до конца.
Он помолчал немного.
— Поэтому их сыновья, их отцы, умершие вместе с Гансом, пели «Боевой гимн». И не говори, что мы должны были оставить этих несчастных на растерзание тугарам.
Джон кивнул, глядя на равнину. Он смотрел на облака, которые лениво проплывали в небе. После ночного дождя день был по-настоящему теплым, весенним.
— Трудно поверить, что через месяц здесь будет война. Все кажется таким мирным и спокойным.
— Может, оно и будет мирным для твоих детей, — устало сказал Эмил, поднимаясь на ноги. — Кстати, Джон, в Суздале, Новроде и Вазиме приготовлено оборудование и медикаменты для госпиталя, и мне нужно, чтобы ты как можно скорее выделил поезд, который доставит все это сюда.
Джон хмыкнул:
— Так и знал, что ты начнешь о чем-нибудь просить.
— Такая уж у меня работа, — отозвался Эмил, протягивая руку, чтобы помочь Джону подняться.
— Ладно, я напишу приказ. Послезавтра ты получишь свои медикаменты.
Он посмотрел на юг. Если бы им хватило времени, здесь бы сейчас была такая же линия обороны, что и на Потомаке. Правда, там была отличная, легкая земля — просто удовольствие копать в ней траншеи, а здесь почва каменистая и тяжелая. Через месяц они бы уже построили первую линию укреплений, через три месяца — резервные позиции, бастионы и крепости. Время, все упирается только в нехватку времени.
Он огляделся. В сотне метров от них возводилось здание блокгауза. Люди, как трудолюбивые муравьи, таскали бревна, обтесывали их, поднимали на стены. Работа кипела.
— Сколько, интересно, у нас времени в запасе? -спросил Эмил. — Я занимался своими ранеными и не обращал внимания ни на что другое.
— Вчера мерки ринулись брать брод приступом, и до утра мы не могли с ними справиться. Потеряли примерно тысячу солдат — Первый Орловский и Второй Римский полки изрядно потрепали. Забыл предупредить: сегодня к вечеру прибудет состав с ранеными, так что готовься к работе.
Эмил рассеянно кивнул:
— Думаю, надо пойти отдохнуть, ночь будет тяжелая.
Джон не ответил. В глубине души он страшно боялся, что когда-нибудь он попадет к Эмилу на стол и тогда в полной мере оценит его профессионализм. Он прошел войну без единой царапины, но побывал во многих госпиталях, и все они наводили на него ужас — крики раненых, скрежет пилы по кости при ампутации, блеск скальпеля… Он оглянулся на Эмила, удивляясь, как такой мягкий на вид человек может спокойно проводить операции. Внезапно у Джона возникло дурацкое желание спросить, сколько рук и ног уже успел отрезать этот эскулап, но потом он словно по-новому увидел старого друга — покрасневшие от бессонных ночей глаза, коротко остриженные ногти, кожа на руках загрубела от постоянного мытья в дезинфицирующем растворе, — и устыдился.
— Боишься? — спросил Эмил.
— До смерти, — шепотом ответил Джон.
— Все сейчас боятся. Я думаю, что этот страх ощущают и Эндрю, и Флетчер, и Калин, и даже молодой Готорн.
— Наверное, только Пэт его не чувствует. По-моему, ему по-настоящему нравится воевать.
— Таких людей принято называть толстокожими, но они тоже нужны. До прошлого лета мы даже не замечали, насколько мы все связаны друг с другом, и только когда его ранили, стало понятно, что все мы едины, мы — центр происходящих перемен. А когда две недели назад мы пережили эту катастрофу на Потомаке, то почувствовали, что значит потерять кого-нибудь из нашей команды.
— Я помню одного хулигана в моем родном городке Уотервиле, — произнес Джон с улыбкой. — Он постоянно третировал меня, а я его ужасно боялся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90
— И двадцать процентов русских, римлян и карфагенян попали бы в ямы.
— Дорогой доктор, за последние пять лет погибла половина русских, и, держу пари, гораздо больше двадцати процентов карфагенян умрут еще до начала зимы.
— Не забывай, что, оставшись, мы положили конец эпидемии оспы, которая разразилась бы с приходом тугар, и тем самым сохранили десятки тысяч жизней.
— Если мы проиграем здесь, то зимой они уже будут в Риме. А этот город — ловушка: с трех сторон холмы, самое удобное место для того, чтобы установить артиллерию и расстрелять всех. Мерки так и сделают.
— В конце концов, спустись и спроси тех, кто копает рвы и траншеи, хотели бы они, чтобы все осталось, как прежде.
— Неужели ты думаешь, что мне скажут правду, — фыркнул Джон.
— Дело в том, Джон, — серьезно сказал Эмил, — что для крестьянина важнее всего быть свободным, и если нужно, он умрет, сражаясь за это. Я уверен, что мы могли бы сбежать, но нашли бы мы безопасное место? Сомневаюсь. Даже если бы и нашли, ты уверен, что там были бы залежи угля и железа? Что касается того, чтобы оказаться во власти Тобиаса, то ты знаешь, на что он был способен… Нет, я рад, что мы прошли через все это.
— Даже если это закончится нашим поражением? Эмил улыбнулся:
— Ты когда-нибудь видел погром? — Что?
— Ох уж эти американцы, — сказал Эмил. — Вы понятия не имеете о таких вещах. Я родился в Польше. Моего отца убили пьяные венгерские солдаты в тысяча восемьсот тринадцатом году, когда французы отступали из России. Они плевали на тело моего отца, называя его грязным евреем, а потом изнасиловали мою мать. Она, разумеется, была не настолько грязной, чтобы с ней нельзя было этого проделать.
Он замолчал.
— После этого она умерла, — прошептал он. — Оставив меня и моего старшего брата, который тоже умер — от тифа, свирепствовавшего в армии. Никогда не забуду того ужаса, который я тогда испытал. Я вырос у дяди в Будапеште, стал доктором, потом перебрался в Вену, но во мне всегда жил страх. Разумеется, я был врачом, но где уверенность, что однажды у моего дома не появятся такие венгры или другие подонки и не убьют меня, зная, что за этим не последует никакого наказания? Поэтому я и уехал в Америку. Вы, американцы, родившиеся в благословенной Новой Англии, никогда не знали такого страха.
Эмил вздохнул и посмотрел на запад.
— Поэтому я и полюбил ваш Мэн, мой Мэн. Поэтому я был против Конфедерации, хотя и помогал раненым мятежникам. И когда мы попали сюда, я снова с ужасом подумал о предстоящих гонениях, но, к счастью, оказалось, что они не знают, что такое еврей. Я был для них еще одним янки. — Он криво улыбнулся. — Они даже не чувствуют моего акцента.
Майна посмотрел на него и усмехнулся:
Ты говоришь по-английски лучше многих других. У О'дональда иногда прорезывается совершенно ужасный акцент.
— Вот-вот, О’Дональд. Спроси его, и он расскажет тебе, как умирала от голода его сестра. Ему знакомо то чувство страха, о котором я говорю. А эти люди родились среди страха. Они боялись бояр, тугар, церкви. Дайте им почувствовать вкус жизни без страха, и они свернут горы. Поэтому они и будут копать до полного изнеможения, будут драться наравне с солдатами до конца.
Он помолчал немного.
— Поэтому их сыновья, их отцы, умершие вместе с Гансом, пели «Боевой гимн». И не говори, что мы должны были оставить этих несчастных на растерзание тугарам.
Джон кивнул, глядя на равнину. Он смотрел на облака, которые лениво проплывали в небе. После ночного дождя день был по-настоящему теплым, весенним.
— Трудно поверить, что через месяц здесь будет война. Все кажется таким мирным и спокойным.
— Может, оно и будет мирным для твоих детей, — устало сказал Эмил, поднимаясь на ноги. — Кстати, Джон, в Суздале, Новроде и Вазиме приготовлено оборудование и медикаменты для госпиталя, и мне нужно, чтобы ты как можно скорее выделил поезд, который доставит все это сюда.
Джон хмыкнул:
— Так и знал, что ты начнешь о чем-нибудь просить.
— Такая уж у меня работа, — отозвался Эмил, протягивая руку, чтобы помочь Джону подняться.
— Ладно, я напишу приказ. Послезавтра ты получишь свои медикаменты.
Он посмотрел на юг. Если бы им хватило времени, здесь бы сейчас была такая же линия обороны, что и на Потомаке. Правда, там была отличная, легкая земля — просто удовольствие копать в ней траншеи, а здесь почва каменистая и тяжелая. Через месяц они бы уже построили первую линию укреплений, через три месяца — резервные позиции, бастионы и крепости. Время, все упирается только в нехватку времени.
Он огляделся. В сотне метров от них возводилось здание блокгауза. Люди, как трудолюбивые муравьи, таскали бревна, обтесывали их, поднимали на стены. Работа кипела.
— Сколько, интересно, у нас времени в запасе? -спросил Эмил. — Я занимался своими ранеными и не обращал внимания ни на что другое.
— Вчера мерки ринулись брать брод приступом, и до утра мы не могли с ними справиться. Потеряли примерно тысячу солдат — Первый Орловский и Второй Римский полки изрядно потрепали. Забыл предупредить: сегодня к вечеру прибудет состав с ранеными, так что готовься к работе.
Эмил рассеянно кивнул:
— Думаю, надо пойти отдохнуть, ночь будет тяжелая.
Джон не ответил. В глубине души он страшно боялся, что когда-нибудь он попадет к Эмилу на стол и тогда в полной мере оценит его профессионализм. Он прошел войну без единой царапины, но побывал во многих госпиталях, и все они наводили на него ужас — крики раненых, скрежет пилы по кости при ампутации, блеск скальпеля… Он оглянулся на Эмила, удивляясь, как такой мягкий на вид человек может спокойно проводить операции. Внезапно у Джона возникло дурацкое желание спросить, сколько рук и ног уже успел отрезать этот эскулап, но потом он словно по-новому увидел старого друга — покрасневшие от бессонных ночей глаза, коротко остриженные ногти, кожа на руках загрубела от постоянного мытья в дезинфицирующем растворе, — и устыдился.
— Боишься? — спросил Эмил.
— До смерти, — шепотом ответил Джон.
— Все сейчас боятся. Я думаю, что этот страх ощущают и Эндрю, и Флетчер, и Калин, и даже молодой Готорн.
— Наверное, только Пэт его не чувствует. По-моему, ему по-настоящему нравится воевать.
— Таких людей принято называть толстокожими, но они тоже нужны. До прошлого лета мы даже не замечали, насколько мы все связаны друг с другом, и только когда его ранили, стало понятно, что все мы едины, мы — центр происходящих перемен. А когда две недели назад мы пережили эту катастрофу на Потомаке, то почувствовали, что значит потерять кого-нибудь из нашей команды.
— Я помню одного хулигана в моем родном городке Уотервиле, — произнес Джон с улыбкой. — Он постоянно третировал меня, а я его ужасно боялся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90