Продержаться можно — по крайней мере минут пять или семь. А потом…
Она откинула голову назад, прислонила к стене, закрыла глаза. Сидела и курила с закрытыми глазами, затягиваясь каждый раз так глубоко, как будто хотела просто съесть сигарету. Курила как-то совсем не по-женски, абсолютно без признаков кокетства, курила по-мужски, по-мужицки даже. Алексей поднял бокал и тут же осушил его, словно надеялся, что сладковатая жидкость сможет заменить ему кислород. Кислород, которого по-прежнему критически не хватало.
Она открыла глаза, как будто проснулась, поискала взглядом то, чего и в помине не было — пепельницу, смяла окурок в винной пробке. Поднялась не глядя с пола и подошла к окну. Некоторое время постояла молча, не поворачиваясь.
— А почему ты спросил?
— Что спросил? — Мысли его были уже далеко, он спрашивал у нее о многом и никак не мог вспомнить, о чем именно.
— Про сигареты.
— Про сигареты… Я спросил про сигареты, потому что ты ведь такие дешевые не покупаешь… Кажется…
— А с чего ты взял, что я их покупаю? Я их вообще не покупаю, я их ворую.
— Воруешь?
— Ну да, ворую. Разные, какие под руку попадутся. Иди сюда, что ты там сидишь один.
— Нехорошо…
Он собирался сказать ей о том, что воровать нехорошо. Он поднялся с пола, подошел к ней, без конца повторяя в мыслях, чтобы не забыть, не сбиться, те самые слова, которые он должен был ей сказать. Что воровство еще никого до хорошего не доводило, что это неприлично, совсем неприлично, только бы не забыть, а она повернулась к нему, и он вдруг понял, что она не дышит сейчас, вообще перестала дышать, а потом сказала тихо:
— Раздевайся.
— Зачем? — тупо спросил он, не узнавая собственного голоса. Сердцу вдруг стало тесно в груди, оно как будто выросло за доли секунды…
— Люди обычно делают это, раздевшись. Так гораздо удобнее, знаешь…
— А ты… знаешь?
Она не ответила — медленно, заторможенным каким-то движением стянула через голову розовый джемпер, отшвырнула его на пол. Осталась в белом кружевном бюстгальтере и джинсах. Он понял уже, что не дождется от нее этого «нет», которое так хотел услышать, и снова вспомнил павлинов за столом, с которыми она встречалась по очереди, и… «Господи, сколько же их у тебя было? Сколько?»
Она продолжала раздеваться, совсем не похожая на стриптизершу, неловкими, порывистыми движениями сбрасывала с себя одежду, швыряла ее в разные стороны — джинсы, колготки, бюстгальтер… «Сколько же?»
— Ну что же ты, — пробормотала она, опустив глаза. — Что же ты.
Он шагнул к ней, взял за плечи, притянул к себе, почувствовал упругость кожи, разглядел голубые жилки, спускающиеся от шеи — вниз, вниз… Она обхватила его руками, закрыла глаза, прижалась. Сердце все продолжало расти, все рдело и росло. Снова замелькала одежда, полетели на пол пуговицы от рубашки, закружились перед глазами, смешиваясь, пол и потолок. «Машка, — повторял он без конца, снова и снова, — Машка, — пытаясь заглушить в сознании эту навязчивую, мучительную, такую мучительную мысль, — сколько же их у тебя…»
И только в последний момент, в самый последний момент, склонившись уже над ней и увидев вдруг страх в ее глазах, он все понял. Но пол и потолок кружились в бешеной, сумасшедшей карусели, остановить которую было уже невозможно. Это было теперь неподвластно ему, как стремительное течение реки, как другое измерение, как бесконечность…
— Я люблю тебя, — тихо сказала она.
Он накрыл своей ладонью ее руку, подумав о том, что весь его мир, который казался таким устойчивым, перевернулся в считанные минуты.
— Почему ты мне не сказала?
— Вот же, сказала.
— Я не об этом.
— А о чем же? Хочешь, покажу свои рисунки?
— Покажи. Почему ты мне все-таки не сказала, что у тебя не было никого…
Она приподнялась на локте, дотянулась до письменного стола, выдвинула ящик и, зацепив за корешок, достала толстую папку с надписью «Дело».
— Я тебе только что сказала, что люблю тебя. Я люблю тебя. — Прилегла у него на животе, положив рядом щеку и ладонь, вздохнула сладко: — Мягкий. Ну и что бы было, если бы я тебе сказала?
— Ничего бы не было.
— Вот именно. Тогда зачем было говорить?
— Я бы знал.
— Ты теперь знаешь. Какая разница?
Он достал из папки самый верхний рисунок. Снова карандаш — она, наверное, любила рисовать именно карандашом, видя в мире только черно-белые цвета и не обращая внимания на оттенки. Подросток, тут же подумал он и поправил себя: «Маленькая моя, такая еще маленькая…»
— Листья как живые. — Он смотрел на рисунок и глазам своим поверить не мог, настолько невероятным был этот живой пейзаж на слегка помятом альбомном листе. Капельки росы и тяжесть, которую ощущал на себе каждый листок, — он рассматривал эти капли и эту тяжесть и чувствовал ветер, который она не нарисовала, запах влажной утренней земли, слышал даже птиц, редкие голоса которых разносились, оживляя утреннюю тишину. На следующем рисунке были изображены толпа людей — множество спин — и девочка, затерявшаяся среди этой толпы, одна, повернувшись лицом к художнику. Маленькая девочка с лицом взрослой женщины.
— Машка, ты гений. Ты классно рисуешь.
— Правда? Тебе правда нравится?
Но он уже не слышал ее, он на какое-то время остался совершенно один, бродя по нарисованным улицам, заглядывая в нарисованные окна, разгадывая тайны нарисованных лиц, — он даже не знал, сколько времени прошло с тех пор, когда взял в руки первый рисунок.
— Машка, — позвал он тихо, решив, что она заснула.
Она прикоснулась губами еще раз и вынырнула на поверхность — треугольное личико, взлохмаченные волосы.
— Какая же ты лохматая. Боже мой…
Он перебирал пальцами ее волосы, вдыхал в себя их осенний запах, прислушиваясь каждой клеточкой тела к скольжению ее рук и губ, и думал только об одном — такого не бывает. Не может быть, чтобы с ним случилось такое — счастье…
— Ты останешься? — спросила она потом, когда они снова лежали, обессилевшие оба, на полу, пытаясь отдышаться, окруженные наспех сброшенными джинсами, отлетевшими пуговицами и рисунками, рисунками…
— Останусь, — ответил он не раздумывая. — Позвоню только домой, чтобы не ждали.
— Позвони. — Она подтянулась на руках, продвинувшись вперед на полметра, и извлекла из-за дивана допотопный телефонный аппарат немыслимого зеленого цвета. Поставила перед ним, а сама снова спустилась вниз и свернулась калачиком у него под мышкой. Практически все цифры под диском были стерты.
— Мама, — Алексей путем сложных в данной ситуации математических вычислений сумел-таки безошибочно набрать домашний номер, — привет.
— Привет, сынок. Ты откуда звонишь?
— Мам, я сегодня ночевать не приду.
— Как не придешь, — забеспокоилась она, — как же…
— Мам, — перебил Алексей, потому что голос матери в телефонной трубке был слишком громким.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
Она откинула голову назад, прислонила к стене, закрыла глаза. Сидела и курила с закрытыми глазами, затягиваясь каждый раз так глубоко, как будто хотела просто съесть сигарету. Курила как-то совсем не по-женски, абсолютно без признаков кокетства, курила по-мужски, по-мужицки даже. Алексей поднял бокал и тут же осушил его, словно надеялся, что сладковатая жидкость сможет заменить ему кислород. Кислород, которого по-прежнему критически не хватало.
Она открыла глаза, как будто проснулась, поискала взглядом то, чего и в помине не было — пепельницу, смяла окурок в винной пробке. Поднялась не глядя с пола и подошла к окну. Некоторое время постояла молча, не поворачиваясь.
— А почему ты спросил?
— Что спросил? — Мысли его были уже далеко, он спрашивал у нее о многом и никак не мог вспомнить, о чем именно.
— Про сигареты.
— Про сигареты… Я спросил про сигареты, потому что ты ведь такие дешевые не покупаешь… Кажется…
— А с чего ты взял, что я их покупаю? Я их вообще не покупаю, я их ворую.
— Воруешь?
— Ну да, ворую. Разные, какие под руку попадутся. Иди сюда, что ты там сидишь один.
— Нехорошо…
Он собирался сказать ей о том, что воровать нехорошо. Он поднялся с пола, подошел к ней, без конца повторяя в мыслях, чтобы не забыть, не сбиться, те самые слова, которые он должен был ей сказать. Что воровство еще никого до хорошего не доводило, что это неприлично, совсем неприлично, только бы не забыть, а она повернулась к нему, и он вдруг понял, что она не дышит сейчас, вообще перестала дышать, а потом сказала тихо:
— Раздевайся.
— Зачем? — тупо спросил он, не узнавая собственного голоса. Сердцу вдруг стало тесно в груди, оно как будто выросло за доли секунды…
— Люди обычно делают это, раздевшись. Так гораздо удобнее, знаешь…
— А ты… знаешь?
Она не ответила — медленно, заторможенным каким-то движением стянула через голову розовый джемпер, отшвырнула его на пол. Осталась в белом кружевном бюстгальтере и джинсах. Он понял уже, что не дождется от нее этого «нет», которое так хотел услышать, и снова вспомнил павлинов за столом, с которыми она встречалась по очереди, и… «Господи, сколько же их у тебя было? Сколько?»
Она продолжала раздеваться, совсем не похожая на стриптизершу, неловкими, порывистыми движениями сбрасывала с себя одежду, швыряла ее в разные стороны — джинсы, колготки, бюстгальтер… «Сколько же?»
— Ну что же ты, — пробормотала она, опустив глаза. — Что же ты.
Он шагнул к ней, взял за плечи, притянул к себе, почувствовал упругость кожи, разглядел голубые жилки, спускающиеся от шеи — вниз, вниз… Она обхватила его руками, закрыла глаза, прижалась. Сердце все продолжало расти, все рдело и росло. Снова замелькала одежда, полетели на пол пуговицы от рубашки, закружились перед глазами, смешиваясь, пол и потолок. «Машка, — повторял он без конца, снова и снова, — Машка, — пытаясь заглушить в сознании эту навязчивую, мучительную, такую мучительную мысль, — сколько же их у тебя…»
И только в последний момент, в самый последний момент, склонившись уже над ней и увидев вдруг страх в ее глазах, он все понял. Но пол и потолок кружились в бешеной, сумасшедшей карусели, остановить которую было уже невозможно. Это было теперь неподвластно ему, как стремительное течение реки, как другое измерение, как бесконечность…
— Я люблю тебя, — тихо сказала она.
Он накрыл своей ладонью ее руку, подумав о том, что весь его мир, который казался таким устойчивым, перевернулся в считанные минуты.
— Почему ты мне не сказала?
— Вот же, сказала.
— Я не об этом.
— А о чем же? Хочешь, покажу свои рисунки?
— Покажи. Почему ты мне все-таки не сказала, что у тебя не было никого…
Она приподнялась на локте, дотянулась до письменного стола, выдвинула ящик и, зацепив за корешок, достала толстую папку с надписью «Дело».
— Я тебе только что сказала, что люблю тебя. Я люблю тебя. — Прилегла у него на животе, положив рядом щеку и ладонь, вздохнула сладко: — Мягкий. Ну и что бы было, если бы я тебе сказала?
— Ничего бы не было.
— Вот именно. Тогда зачем было говорить?
— Я бы знал.
— Ты теперь знаешь. Какая разница?
Он достал из папки самый верхний рисунок. Снова карандаш — она, наверное, любила рисовать именно карандашом, видя в мире только черно-белые цвета и не обращая внимания на оттенки. Подросток, тут же подумал он и поправил себя: «Маленькая моя, такая еще маленькая…»
— Листья как живые. — Он смотрел на рисунок и глазам своим поверить не мог, настолько невероятным был этот живой пейзаж на слегка помятом альбомном листе. Капельки росы и тяжесть, которую ощущал на себе каждый листок, — он рассматривал эти капли и эту тяжесть и чувствовал ветер, который она не нарисовала, запах влажной утренней земли, слышал даже птиц, редкие голоса которых разносились, оживляя утреннюю тишину. На следующем рисунке были изображены толпа людей — множество спин — и девочка, затерявшаяся среди этой толпы, одна, повернувшись лицом к художнику. Маленькая девочка с лицом взрослой женщины.
— Машка, ты гений. Ты классно рисуешь.
— Правда? Тебе правда нравится?
Но он уже не слышал ее, он на какое-то время остался совершенно один, бродя по нарисованным улицам, заглядывая в нарисованные окна, разгадывая тайны нарисованных лиц, — он даже не знал, сколько времени прошло с тех пор, когда взял в руки первый рисунок.
— Машка, — позвал он тихо, решив, что она заснула.
Она прикоснулась губами еще раз и вынырнула на поверхность — треугольное личико, взлохмаченные волосы.
— Какая же ты лохматая. Боже мой…
Он перебирал пальцами ее волосы, вдыхал в себя их осенний запах, прислушиваясь каждой клеточкой тела к скольжению ее рук и губ, и думал только об одном — такого не бывает. Не может быть, чтобы с ним случилось такое — счастье…
— Ты останешься? — спросила она потом, когда они снова лежали, обессилевшие оба, на полу, пытаясь отдышаться, окруженные наспех сброшенными джинсами, отлетевшими пуговицами и рисунками, рисунками…
— Останусь, — ответил он не раздумывая. — Позвоню только домой, чтобы не ждали.
— Позвони. — Она подтянулась на руках, продвинувшись вперед на полметра, и извлекла из-за дивана допотопный телефонный аппарат немыслимого зеленого цвета. Поставила перед ним, а сама снова спустилась вниз и свернулась калачиком у него под мышкой. Практически все цифры под диском были стерты.
— Мама, — Алексей путем сложных в данной ситуации математических вычислений сумел-таки безошибочно набрать домашний номер, — привет.
— Привет, сынок. Ты откуда звонишь?
— Мам, я сегодня ночевать не приду.
— Как не придешь, — забеспокоилась она, — как же…
— Мам, — перебил Алексей, потому что голос матери в телефонной трубке был слишком громким.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60