Ничего не понимает, думает, наверное, что понимает, но на самом деле ничего не понимает. Когда она начинает плакать, я сейчас же отношу пустые стаканы на кухню и прячусь в свою комнату. Не могу слышать ее плач, для этого я, наверно, слишком еще молод. Потом она успокаивается и идет готовить ужин. Слышно, как она там с трудом передвигается, возясь с кастрюлями и сковородами, словно все части ее тела заржавели.
Ужинаю я почти без всякого желания, мне кажется, что ее слезы капали в еду, пока она ее готовила, и что я их глотаю. От этой мысли меня всего передергивает. Я выношу мусор, чиню что-нибудь в доме, колонку с водой или кран, все трубы уже никуда не годны в этом старом-престаром арабском доме. Потом я сажусь почитать ей газеты, маленькие объявления, которые не по ее глазам. Кто умер, кто женился, кто родился, читаю ей на закуску статью о палестинской проблеме, вставляя что-нибудь от себя, мы вот-вот сцепимся, и тогда я встаю и ухожу.
Но вот наконец и ночь. Я живу один, никогда я не был таким одиноким. Иногда меня охватывает ужасная тоска по деревне, по полям, но я стараюсь отогнать ее. Мне очень не хватает Дафи, бывают дни, когда я поднимаюсь на Кармель, брожу вокруг их дома, но даже следов ее не вижу. Может, Адам держит ее при себе, жалеет, что разрешал ей ездить с нами ночью. От него ни слуху ни духу уже три недели. Даже не он, а старуха сказала мне, что мы пока прекращаем ночную работу, но через некоторое время начнем снова, а пока я останусь у нее, и передала мне от него триста лир на карманные расходы.
Так зачем мне задавать лишние вопросы… Живется мне хорошо. Жаловаться не на что. Пока…
Я ни от кого не завишу, работать не надо, и обо мне заботятся…
Пока есть у меня деньги на кино…
Все равно сейчас у меня в голове только фильмы…
Я иду на первый сеанс, выхожу сам не свой. Что там Бялик, что Черняховский, как мог я находить в них интерес, когда, в сущности, мир совсем другой, с другими, действительно тяжелыми проблемами.
Возвращаюсь домой, думая о фильме, пытаюсь насвистывать мелодию, которая в нем звучала. В этот час в нашем районе тихо, промежуточное время – все торговцы уже ушли, а проститутки еще не вышли.
Я звоню, она открывает мне дверь, лицо у нее серое, мы не обмениваемся ни словом. Наговорились уже сегодня. Я иду прямо в свою комнату, считаю оставшиеся деньги, прикидываю. Яа Алла, что я тут делаю, в этом доме, в этом чужом городе?
Начинаю раздеваться, а она вдруг входит, тихонько так, одета в другое платье, выглядит совершенно свежей, садится на кровать. Что будет со мной?
– Ну, Наим, что с тобой?
Я тут, иналь динах, чего тебе еще надо.
– Что было в фильме?
– Не волнуйтесь, хорошие победили в конце и поженились.
Она вздыхает:
– Ты испортился за последний месяц. Берет мои брюки, рассматривает их, встает, идет в другую комнату, роется в шкафу, возвращается с парой почти новых брюк:
– Померь, посмотрим, подходят ли они тебе. Это брюки моего внука, когда он был в твоем возрасте.
Я надеваю. Что мне стоит? Засовываю руки в карманы и вытаскиваю оттуда шарики нафталина, нюхаю их.
– Это тебе, – говорит она, – я хотела сохранить для его сына, но нет ни его, ни сына.
Я думаю, не сказать ли ей что-нибудь утешительное, что он, может быть, все-таки вернется и родит сына, но говорю только: «Большое спасибо», потом, поколебавшись, тихонько подхожу, чтобы поцеловать ей руку, единственное место, куда можно целовать стариков, так делают у нас в деревне. А брюки и правда красивые.
Она улыбается. Ей приятно, это заметно.
Она начинает рассказывать мне всякие истории о евреях, которые жили в Иерусалиме, в Старом городе, и как они хорошо относились к арабам, которые потом зарезали их. Вздыхает и вздыхает. Потом замолкает и выходит из комнаты.
Я быстро раздеваюсь, залезаю в постель, но нет у меня настоящей усталости. Что я делал весь день? В сущности, ничего. Долго ворочаюсь с боку на бок, вспоминаю виденный мною фильм об ужасном горбуне, колдуне с обожженным лицом. Вдруг я чуть не взвыл.
Я совсем один. Что это за жизнь? Ото всех оторван в этой дыре. Адам забыл обо мне, забыли меня и мать, и отец, и Хамид – все. Я встаю с кровати, подхожу к окну посмотреть на корабли в заливе. Я уже могу отличить подводную лодку от ракетного катера. Занимают свои посты первые проститутки. Прибывает патрульная машина, из нее выходят полицейские, чтобы поговорить с ними. На улице уже тепло. Окно открыто.
Я смотрю и смотрю, пока глаза не начинают слипаться и я не падаю на кровать. Утром встаю в девять, если и в девять мне нечего делать, так зачем же вставать в восемь?
Дафи
Я уже обратила внимание, это ведь не в первый раз – я могу напугать даже взрослых, и не только учитель математики стал бояться меня, другие тоже. Сила моя в необузданности. Иногда я начинаю преследовать кого-нибудь на улице, просто так, выбираю, например, пожилого человека, старика, иду за ним по пятам полчаса, час, пока он не побледнеет от злости. Оснат и Тали с ума от меня сходят. Я даже сама себя могу испугать.
Однажды сидели мы в кино на дневном сеансе, шел ужасно скучный детский фильм. Перед нами маячил лысый старик с каскеткой на голове, и я подумала – что это он вдруг ходит на детские фильмы, и шепнула Тали и Оснат: «Хотите, я потяну его за ухо?» – и не успели они понять и отговорить меня – для чего это тебе, как я уже схватила его противное ухо и сильно дернула за волосатую мочку. Это-то и пугает меня. Не успела подумать – и уже сделала. Эта быстрота, внезапный переход от случайной мысли, возникшей в моем мозгу, к действию. Старик молниеносно обернулся, словно ждал, что его дернут за ухо, и он тоже не очень-то был увлечен фильмом, и в тишине темного зала раздались его громкие ругательства. Он был уверен, что это Оснат, хотел убить ее. Мы сейчас же удрали все втроем, пока нас не загреб администратор.
Весь вечер я была в плохом настроении. Оснат рассердилась на меня, даже разговаривать со мной не хотела, пошла домой, только Тали, молчаливая, как всегда, тащилась за мной по улицам, ее совсем не трогало, что она не досмотрела фильм. Она даже не спросила меня, почему я сделала это, какой в этом смысл.
А что я могла бы ответить ей? Какое-то беспокойство нападает на меня в последнее время, не могу усидеть на месте, вроде мамы, которая все время носится с педсовета на курсы усовершенствования учителей и на всякие семинары в университет, черт ее знает, что она там делает. Я же не делаю ничего, лишь брожу неприкаянно, гуляю по городу, езжу на такси. Да, последнее время я катаюсь на такси. Денег у меня хоть отбавляй. По ночам я беру их из папиного кошелька, он все равно не заметит, потому что у него бумажник всегда набит сотнями. Очень-то разгуляться на эти деньги я не могла. Если бы купила кофту или юбку, сразу бы усекли, поэтому и стала разъезжать в такси.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112
Ужинаю я почти без всякого желания, мне кажется, что ее слезы капали в еду, пока она ее готовила, и что я их глотаю. От этой мысли меня всего передергивает. Я выношу мусор, чиню что-нибудь в доме, колонку с водой или кран, все трубы уже никуда не годны в этом старом-престаром арабском доме. Потом я сажусь почитать ей газеты, маленькие объявления, которые не по ее глазам. Кто умер, кто женился, кто родился, читаю ей на закуску статью о палестинской проблеме, вставляя что-нибудь от себя, мы вот-вот сцепимся, и тогда я встаю и ухожу.
Но вот наконец и ночь. Я живу один, никогда я не был таким одиноким. Иногда меня охватывает ужасная тоска по деревне, по полям, но я стараюсь отогнать ее. Мне очень не хватает Дафи, бывают дни, когда я поднимаюсь на Кармель, брожу вокруг их дома, но даже следов ее не вижу. Может, Адам держит ее при себе, жалеет, что разрешал ей ездить с нами ночью. От него ни слуху ни духу уже три недели. Даже не он, а старуха сказала мне, что мы пока прекращаем ночную работу, но через некоторое время начнем снова, а пока я останусь у нее, и передала мне от него триста лир на карманные расходы.
Так зачем мне задавать лишние вопросы… Живется мне хорошо. Жаловаться не на что. Пока…
Я ни от кого не завишу, работать не надо, и обо мне заботятся…
Пока есть у меня деньги на кино…
Все равно сейчас у меня в голове только фильмы…
Я иду на первый сеанс, выхожу сам не свой. Что там Бялик, что Черняховский, как мог я находить в них интерес, когда, в сущности, мир совсем другой, с другими, действительно тяжелыми проблемами.
Возвращаюсь домой, думая о фильме, пытаюсь насвистывать мелодию, которая в нем звучала. В этот час в нашем районе тихо, промежуточное время – все торговцы уже ушли, а проститутки еще не вышли.
Я звоню, она открывает мне дверь, лицо у нее серое, мы не обмениваемся ни словом. Наговорились уже сегодня. Я иду прямо в свою комнату, считаю оставшиеся деньги, прикидываю. Яа Алла, что я тут делаю, в этом доме, в этом чужом городе?
Начинаю раздеваться, а она вдруг входит, тихонько так, одета в другое платье, выглядит совершенно свежей, садится на кровать. Что будет со мной?
– Ну, Наим, что с тобой?
Я тут, иналь динах, чего тебе еще надо.
– Что было в фильме?
– Не волнуйтесь, хорошие победили в конце и поженились.
Она вздыхает:
– Ты испортился за последний месяц. Берет мои брюки, рассматривает их, встает, идет в другую комнату, роется в шкафу, возвращается с парой почти новых брюк:
– Померь, посмотрим, подходят ли они тебе. Это брюки моего внука, когда он был в твоем возрасте.
Я надеваю. Что мне стоит? Засовываю руки в карманы и вытаскиваю оттуда шарики нафталина, нюхаю их.
– Это тебе, – говорит она, – я хотела сохранить для его сына, но нет ни его, ни сына.
Я думаю, не сказать ли ей что-нибудь утешительное, что он, может быть, все-таки вернется и родит сына, но говорю только: «Большое спасибо», потом, поколебавшись, тихонько подхожу, чтобы поцеловать ей руку, единственное место, куда можно целовать стариков, так делают у нас в деревне. А брюки и правда красивые.
Она улыбается. Ей приятно, это заметно.
Она начинает рассказывать мне всякие истории о евреях, которые жили в Иерусалиме, в Старом городе, и как они хорошо относились к арабам, которые потом зарезали их. Вздыхает и вздыхает. Потом замолкает и выходит из комнаты.
Я быстро раздеваюсь, залезаю в постель, но нет у меня настоящей усталости. Что я делал весь день? В сущности, ничего. Долго ворочаюсь с боку на бок, вспоминаю виденный мною фильм об ужасном горбуне, колдуне с обожженным лицом. Вдруг я чуть не взвыл.
Я совсем один. Что это за жизнь? Ото всех оторван в этой дыре. Адам забыл обо мне, забыли меня и мать, и отец, и Хамид – все. Я встаю с кровати, подхожу к окну посмотреть на корабли в заливе. Я уже могу отличить подводную лодку от ракетного катера. Занимают свои посты первые проститутки. Прибывает патрульная машина, из нее выходят полицейские, чтобы поговорить с ними. На улице уже тепло. Окно открыто.
Я смотрю и смотрю, пока глаза не начинают слипаться и я не падаю на кровать. Утром встаю в девять, если и в девять мне нечего делать, так зачем же вставать в восемь?
Дафи
Я уже обратила внимание, это ведь не в первый раз – я могу напугать даже взрослых, и не только учитель математики стал бояться меня, другие тоже. Сила моя в необузданности. Иногда я начинаю преследовать кого-нибудь на улице, просто так, выбираю, например, пожилого человека, старика, иду за ним по пятам полчаса, час, пока он не побледнеет от злости. Оснат и Тали с ума от меня сходят. Я даже сама себя могу испугать.
Однажды сидели мы в кино на дневном сеансе, шел ужасно скучный детский фильм. Перед нами маячил лысый старик с каскеткой на голове, и я подумала – что это он вдруг ходит на детские фильмы, и шепнула Тали и Оснат: «Хотите, я потяну его за ухо?» – и не успели они понять и отговорить меня – для чего это тебе, как я уже схватила его противное ухо и сильно дернула за волосатую мочку. Это-то и пугает меня. Не успела подумать – и уже сделала. Эта быстрота, внезапный переход от случайной мысли, возникшей в моем мозгу, к действию. Старик молниеносно обернулся, словно ждал, что его дернут за ухо, и он тоже не очень-то был увлечен фильмом, и в тишине темного зала раздались его громкие ругательства. Он был уверен, что это Оснат, хотел убить ее. Мы сейчас же удрали все втроем, пока нас не загреб администратор.
Весь вечер я была в плохом настроении. Оснат рассердилась на меня, даже разговаривать со мной не хотела, пошла домой, только Тали, молчаливая, как всегда, тащилась за мной по улицам, ее совсем не трогало, что она не досмотрела фильм. Она даже не спросила меня, почему я сделала это, какой в этом смысл.
А что я могла бы ответить ей? Какое-то беспокойство нападает на меня в последнее время, не могу усидеть на месте, вроде мамы, которая все время носится с педсовета на курсы усовершенствования учителей и на всякие семинары в университет, черт ее знает, что она там делает. Я же не делаю ничего, лишь брожу неприкаянно, гуляю по городу, езжу на такси. Да, последнее время я катаюсь на такси. Денег у меня хоть отбавляй. По ночам я беру их из папиного кошелька, он все равно не заметит, потому что у него бумажник всегда набит сотнями. Очень-то разгуляться на эти деньги я не могла. Если бы купила кофту или юбку, сразу бы усекли, поэтому и стала разъезжать в такси.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112