Если старый Инеа-хе-юкан когда-то был индейцем и им остался, он должен понять, что это значит.
Вскоре после этого Квини навестили два молодых человека. Была суббота, осеннее солнце светило мягко и приятно. Оба гостя приехали верхом и застали Квини за заготовкой травы для кроликов. Молодые люди были в возрасте Стоунхорна; один, по имени Том, казался ужасно больным, второй выглядел сильным и уверенным. Из того, что они говорили, следовало, что они были друзьями детства Джо, но жили довольно далеко. Том рассказал Квини, что у него туберкулез — он у индейцев с давних пор, как и доныне распространенные дистрофия и глубокий пессимизм, — но что отец не захотел с ним расставаться и не отправил его в больницу уайтчичунов, где уже много месяцев с такой же болезнью лежит мать. Так он постепенно и угасал. Он был уже очень худ и изможден.
— Он поступил как вождь.
Квини взглянула удивленно и вопрошающе, но не получила никакого объяснения. Больного ей было жаль, другой парень тоже вызывал ее симпатию. И она пригласила наконец обоих слезть с лошадей, а когда они достали свои съестные припасы, согласилась с ними перекусить. Все трое уселись позади дома. Карий в загоне стал опять хорошо выглядеть. Его рана почти затянулась. Оба парня восхищались животным.
— Люди говорят, — сообщил больной, — что подлец, который угнал ваших лошадей, подвесил вашему Пегому под хвост огонь. Тут уж животное понеслось как сумасшедшее. Да, на Саттель-ранчо у Маклина видели, как мчался Пегий, будто за ним гнался сам черт. И видели, что с огнем. Прямо застрелить надо негодяя.
— Они уже увезли его на служебном автомобиле к своим родственникам в надежное место.
— Такие они есть и такими останутся. У старого же Бута есть деньги. Он наполовину белый. С его деньгами Айзек может и скот покупать, и ранчо арендовать. Но в церкви я слышал: кто что-то имеет, тому надо еще больше давать; а кто ничего не имеет, у того надо отбирать последнее. Такие они есть и такими останутся. Я только боюсь за Джо.
Квини могла бы ответить: я — тоже. Но она не хотела признаваться в своем горе.
Она не могла об этом говорить ни с одним человеком, и тех, кто приходил к ней, чтобы сообщить, что они знали, или думали, что знали, отпугивало ее отчуждение. Итак, она осталась одна и вернулась к тайнам своих картин. Фриз хорошо продвигался вперед. Два молодых индейских художника, пришедшие из провинции, приступили к исполнению в натуре, которое для Квини было бы слишком утомительным. Так возник на стене актового и одновременно спортивного зала школы полный выразительности фрагмент из истории индейцев прерий: свободная жизнь, договор, порабощение. Это была трагическая история, ничего радостного.
Да и с чего бы Квини рисовать радость? Она вообще почти утратила интерес к фризу и геометрическим орнаментам. В ней пробуждалось что-то иное. Она хотела преодолеть свою собственную тайну и боль и больше не покоряться и не приспосабливаться к законам вне самой себя. «Может быть, я была флюгаркой под ветром? — спрашивала она себя. — Но если налетит буря, можно и не выстоять!» Это она уже понимала.
Что-то пробуждалось и бродило в ней. Школьные уроки стали для нее тяжкой обязанностью, потому что они отвлекали ее от размышлений и от избранной работы. Ее успеваемость падала, хотя в любом случае оставалась не ниже средней. Но то, что было в ней самой — внутри ее, могло возобладать только в часы, когда она возвращалась из школы и после торопливого завершения дел на ранчо могла убежать наверх под навес между соснами, там она сидела, спрятавшись, и набрасывала свои первые эскизы. Это должна была быть темнота — картина, трудная для понимания белых людей. Это должна была быть ночь, коричнево-сине-черная ночь, земля и небо во мраке и желтое сверкание огня. И чтобы фигуры танцующих были не чем иным, как вариациями темноты. Такой должна она быть — большой, сильной, ожесточенной и внушающей надежду картиной.
Квини старалась. Один эскиз следовал за другим. Но все было не то: или слишком реалистично, или, наоборот, слишком затемнено. Ясность должна быть в этой темноте, ясность для тех, кто знает ночь и день. Это была нелегкая задача; она чувствовала ее как тяжесть на шее, но она не могла стряхнуть эту тяжесть, она даже не хотела ее стряхнуть. В том, что она хотела сделать, была заложена сила, и так ей легче было переносить одиночество и страх, и она никого не просила о помощи. Еще не просила.
Время от времени, когда она ночью лежала на одеяле и снаружи кричали сычи, она сжималась и вспоминала, как они с Джо Кингом, которому в тот день сняли наручники, шли по улице агентуры. Она слышала опять его голос и его слова: «Я им тоже даю время. Если оно пройдет для них бесполезно, у тебя не будет мужа, Тачина. Но тогда они узнают, что такое Джо Кинг».
В такие часы Квини громко стонала. И не было никого, кто бы ее слышал, никого, кого бы она стыдилась. И такие часы наступали все чаще и чаще с тех пор, как она повстречала у колодца на ранчо Бутов Мэри.
Колодец был быстро, как и обещали Эйви и фирма, углублен, оборудован, покрыт и снова огорожен забором, так что Квини могла брать воду, не проходя через пастбище ранчо Бутов. Она сделала отныне своим подтвержденным правом пользоваться колодцем регулярно. Семейство Бут старалось, когда приходила Квини, не показываться. Только однажды Мэри тоже демонстративно подошла за водой и сказала:
— Гарольд хорошо работает у зятя, становится опять порядочным человеком. Надеюсь, можно будет о твоем Джо скоро сказать то же самое. Это же просто ужасно.
Квини почувствовала, что Мэри знает что-то неизвестное ей, но спросить постеснялась. Однако беспокойство побудило ее другим способом выудить известие.
— В самом деле так ужасно?
— Ну, как ты это еще назовешь — ужасно или нет — не только драться, но ещее и стрелять, это было неумно даже если бы он один против многих. Тремя годами тут не отделаешься, это было бы даже еще милостиво.
— Ты думаешь…
Квини пошла.
В ней росла новая жизнь. Она не получила никакого вреда.
СТАРЫЙ ИНДЕЕЦ
Однажды Квини позвали к миссис Холленд без всякого для нее видимого повода. Директриса, как и обычно выпрямившись, сидела за своим письменным столом, и, видимо, ей было тяжело сказать то, что она хотела сказать.
— Квини, я должна вам, с сожалением, сообщить, что ваш муж замешан в большой драке в Нью-Сити. По делу проходит тридцать один обвиняемый, состоялось ускоренное судопроизводство, и ваш муж приговорен к трем месяцам заключения. Удивительно мягкое наказание. Необыкновенно мягкое, если еще принять во внимание, что он при задержании оказал полиции сопротивление. Четверо полицейских с трудом справились с ним и были вынуждены применить крайние средства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136
Вскоре после этого Квини навестили два молодых человека. Была суббота, осеннее солнце светило мягко и приятно. Оба гостя приехали верхом и застали Квини за заготовкой травы для кроликов. Молодые люди были в возрасте Стоунхорна; один, по имени Том, казался ужасно больным, второй выглядел сильным и уверенным. Из того, что они говорили, следовало, что они были друзьями детства Джо, но жили довольно далеко. Том рассказал Квини, что у него туберкулез — он у индейцев с давних пор, как и доныне распространенные дистрофия и глубокий пессимизм, — но что отец не захотел с ним расставаться и не отправил его в больницу уайтчичунов, где уже много месяцев с такой же болезнью лежит мать. Так он постепенно и угасал. Он был уже очень худ и изможден.
— Он поступил как вождь.
Квини взглянула удивленно и вопрошающе, но не получила никакого объяснения. Больного ей было жаль, другой парень тоже вызывал ее симпатию. И она пригласила наконец обоих слезть с лошадей, а когда они достали свои съестные припасы, согласилась с ними перекусить. Все трое уселись позади дома. Карий в загоне стал опять хорошо выглядеть. Его рана почти затянулась. Оба парня восхищались животным.
— Люди говорят, — сообщил больной, — что подлец, который угнал ваших лошадей, подвесил вашему Пегому под хвост огонь. Тут уж животное понеслось как сумасшедшее. Да, на Саттель-ранчо у Маклина видели, как мчался Пегий, будто за ним гнался сам черт. И видели, что с огнем. Прямо застрелить надо негодяя.
— Они уже увезли его на служебном автомобиле к своим родственникам в надежное место.
— Такие они есть и такими останутся. У старого же Бута есть деньги. Он наполовину белый. С его деньгами Айзек может и скот покупать, и ранчо арендовать. Но в церкви я слышал: кто что-то имеет, тому надо еще больше давать; а кто ничего не имеет, у того надо отбирать последнее. Такие они есть и такими останутся. Я только боюсь за Джо.
Квини могла бы ответить: я — тоже. Но она не хотела признаваться в своем горе.
Она не могла об этом говорить ни с одним человеком, и тех, кто приходил к ней, чтобы сообщить, что они знали, или думали, что знали, отпугивало ее отчуждение. Итак, она осталась одна и вернулась к тайнам своих картин. Фриз хорошо продвигался вперед. Два молодых индейских художника, пришедшие из провинции, приступили к исполнению в натуре, которое для Квини было бы слишком утомительным. Так возник на стене актового и одновременно спортивного зала школы полный выразительности фрагмент из истории индейцев прерий: свободная жизнь, договор, порабощение. Это была трагическая история, ничего радостного.
Да и с чего бы Квини рисовать радость? Она вообще почти утратила интерес к фризу и геометрическим орнаментам. В ней пробуждалось что-то иное. Она хотела преодолеть свою собственную тайну и боль и больше не покоряться и не приспосабливаться к законам вне самой себя. «Может быть, я была флюгаркой под ветром? — спрашивала она себя. — Но если налетит буря, можно и не выстоять!» Это она уже понимала.
Что-то пробуждалось и бродило в ней. Школьные уроки стали для нее тяжкой обязанностью, потому что они отвлекали ее от размышлений и от избранной работы. Ее успеваемость падала, хотя в любом случае оставалась не ниже средней. Но то, что было в ней самой — внутри ее, могло возобладать только в часы, когда она возвращалась из школы и после торопливого завершения дел на ранчо могла убежать наверх под навес между соснами, там она сидела, спрятавшись, и набрасывала свои первые эскизы. Это должна была быть темнота — картина, трудная для понимания белых людей. Это должна была быть ночь, коричнево-сине-черная ночь, земля и небо во мраке и желтое сверкание огня. И чтобы фигуры танцующих были не чем иным, как вариациями темноты. Такой должна она быть — большой, сильной, ожесточенной и внушающей надежду картиной.
Квини старалась. Один эскиз следовал за другим. Но все было не то: или слишком реалистично, или, наоборот, слишком затемнено. Ясность должна быть в этой темноте, ясность для тех, кто знает ночь и день. Это была нелегкая задача; она чувствовала ее как тяжесть на шее, но она не могла стряхнуть эту тяжесть, она даже не хотела ее стряхнуть. В том, что она хотела сделать, была заложена сила, и так ей легче было переносить одиночество и страх, и она никого не просила о помощи. Еще не просила.
Время от времени, когда она ночью лежала на одеяле и снаружи кричали сычи, она сжималась и вспоминала, как они с Джо Кингом, которому в тот день сняли наручники, шли по улице агентуры. Она слышала опять его голос и его слова: «Я им тоже даю время. Если оно пройдет для них бесполезно, у тебя не будет мужа, Тачина. Но тогда они узнают, что такое Джо Кинг».
В такие часы Квини громко стонала. И не было никого, кто бы ее слышал, никого, кого бы она стыдилась. И такие часы наступали все чаще и чаще с тех пор, как она повстречала у колодца на ранчо Бутов Мэри.
Колодец был быстро, как и обещали Эйви и фирма, углублен, оборудован, покрыт и снова огорожен забором, так что Квини могла брать воду, не проходя через пастбище ранчо Бутов. Она сделала отныне своим подтвержденным правом пользоваться колодцем регулярно. Семейство Бут старалось, когда приходила Квини, не показываться. Только однажды Мэри тоже демонстративно подошла за водой и сказала:
— Гарольд хорошо работает у зятя, становится опять порядочным человеком. Надеюсь, можно будет о твоем Джо скоро сказать то же самое. Это же просто ужасно.
Квини почувствовала, что Мэри знает что-то неизвестное ей, но спросить постеснялась. Однако беспокойство побудило ее другим способом выудить известие.
— В самом деле так ужасно?
— Ну, как ты это еще назовешь — ужасно или нет — не только драться, но ещее и стрелять, это было неумно даже если бы он один против многих. Тремя годами тут не отделаешься, это было бы даже еще милостиво.
— Ты думаешь…
Квини пошла.
В ней росла новая жизнь. Она не получила никакого вреда.
СТАРЫЙ ИНДЕЕЦ
Однажды Квини позвали к миссис Холленд без всякого для нее видимого повода. Директриса, как и обычно выпрямившись, сидела за своим письменным столом, и, видимо, ей было тяжело сказать то, что она хотела сказать.
— Квини, я должна вам, с сожалением, сообщить, что ваш муж замешан в большой драке в Нью-Сити. По делу проходит тридцать один обвиняемый, состоялось ускоренное судопроизводство, и ваш муж приговорен к трем месяцам заключения. Удивительно мягкое наказание. Необыкновенно мягкое, если еще принять во внимание, что он при задержании оказал полиции сопротивление. Четверо полицейских с трудом справились с ним и были вынуждены применить крайние средства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136