у других — есть, и они умеют ими пользоваться. Все-таки я предпочитаю относиться ко вторым.
У Сержа нет привычки напряженно думать. Его лоб покрылся испариной, и он медленно стирает с него своей сильной рукой бусинки пота. Не очень-то просто дать оценку этому молодчику! Кармели и Тируан… Да, вот два человека, чьи жизни — одна и та же проторенная дорожка, на которой они вязнут, один — в богатстве, другой — в бедности. А Нуйи — нет, он, пожалуй, не такой. Славная морда у этого молодца, денежки которого так скверно пахнут. Нуйи? Это тележка с навозом, ожидающим, когда его разбросают. Не хватает также вил, и я хотела бы ссудить его ими. Как я хотела бы ссудить его ими!.. Вот именно! К черту предрассудки чистых, сгорающих от стыда перед девизом нечистых: “Цель оправдывает средства”. Ведь и в Священном писании полно милых историй о том, как боженька собирает негодяев, чтобы сделать из них святых! Ах, Нуйи!.. Он не вызывает во мне отвращения. Странно! Почему я сразу стала относиться к нему с этакой воинственной симпатией? Мне решительно нравится эта сильная неторопливая рука.
Эта рука протягивается и хватает мою кисть.
— Вот чертова статуя! — говорит Серж. — Ты похожа на Жанну д'Арк с площади Пирамид, только лошади не хватает. На какие мрачные мысли навожу я тебя в данный момент?
Меня вдруг начинает разбирать смех.
— Рядовой, под моими знаменами вы сможете стать капитаном.
— Чего, чего?
Мой стул делает прыжок вперед. Я оборачиваюсь и свирепо уточняю:
— Промышленности, старик, промышленности.
* * *
Женщины нас не интересуют. Направимся к группе Беллорже — Ренего, хотя в принципе я оставила ее на закуску. Короче говоря, перейдем от тех, кто печется о материальных благах и оспаривает их у других, к тем, кто печется о других и оспаривает их у материальных благ. Не побоимся прервать беседу, наверное, очень серьезную.
— Поскольку мне приходится ездить на метро шесть-семь раз на дню…
Оказывается, эти господа говорят вовсе не о значительных вещах. Кажется, они обеспокоены повышением тарифа на городском транспорте. Особенно пастор… Ну, конечно! В этом нет ничего удивительного. Всем известно, что люди, для которых альтруизм — профессия, остерегаются праздных разговоров на возвышенные темы и предпочитают беседовать между собой о тех неприятных мелочах повседневной жизни, с которыми они сталкиваются на каждом шагу. Я кладу руку на плечо Луи Ренего — в моей памяти он остался худощавым, скрытным мальчиком, который ни с кем не играл.
— Твоего отца я видела неделю назад. А вот с тобой не виделась по меньшей мере сто лет.
— Я практикую в Бордо. Сюда попал совершенно случайно, — отвечает Ренего, не ставший ни полнее, ни разговорчивее.
На очереди Беллорже. Он одет не в традиционный черный сюртук с белым стоячим воротничком, а в серый костюм хорошего покроя — слишком хорошего, — оживленный галстуком гранатового цвета.
— Спасибо, что пришли. Я боялась, что вы не сможете освободиться.
— Признаюсь, мне пришлось выставить одну святошу. Тон не имеет особого значения. Как и еле заметная улыбка на лице с заученным выражением. Без золотых очков, придающих Паскалю Беллорже серьезность, его, можно было бы принять за метрдотеля из крупного ресторана, чья чопорность тем больше, чем важнее его хозяин. Неприязненность, пути которой неисповедимы, подсказывает мне такой вопрос:
— Если я не ошибаюсь, ваш отец тоже был пастором?
Скажите! Маска Паскаля оказалась всего лишь слоем воска, а упоминание об отце для него как источник тепла. Воск плавится. Рот кривится. В желтых зрачках под стеклами очков на мгновение мелькает огонек.
— Да. Именно поэтому я тоже стал пастором, — признается он с озадачивающей легкостью. — Отец всегда этого желал. Однако поначалу я готовился в Сен-Сир .
Непростительная слабохарактерность, испортившая всю его жизнь! К счастью, Паскаль добавляет:
— Он так и не испытал радости увидеть меня на факультете теологии. Поступить туда я решился лишь через два года после того, как он умер.
Это уже лучше. Разумеется, с моей точки зрения. Разве преданность не является пробным камнем? Однако мне придется довольствоваться лишь этим кратким мигом удовлетворения. В дальнейшем мы все трое будем произносить только общие фразы. Мы друг друга настораживаем. Я этого и ждала. Со мной всегда так. Должно быть, от меня попахивает ханжеством. Стоит даже самому непосредственному человеку учуять мой дух, как он тут же перестает быть искренним и впадает в наставительный тон. Ненавидя пустопорожние разговоры, я словно притягиваю их и вынуждена их терпеть, как дикая природа притягивает и вынуждена терпеть роскошные отели.
Я зеваю, досадуя на этот молчаливый сговор. Маленькая голова Паскаля мягко и сдержанно покачивается. Рот изрекает закругленные фразы. Ты, благочестивая змея в очках, шипящая свое назидание! Хотя тебе и не удается зачаровать меня взглядом, тем не менее ты возбуждаешь во мне определенный интерес. Я тебя не знаю; десять — двенадцать фраз, первые — сдержанные, остальные — высокопарные, не позволяют мне вынести окончательное суждение на твой счет. Но и я чую тебя нюхом. Я завидую твоей жизни, так же как жизни Люка, Сержа, Клода (почему бы и нет?) и многих других. Скажем яснее: я завидую не вашей жизни, а вашим возможностям. Признаюсь, это трудно объяснить, и я сама себя еще не до конца понимаю. Я только угадываю. При должной самокритичности. Я вижу, как за всеми моими фантазиями возникает нечто огромное…
— Коктейль?
— Нет, благодарю.
Констанция Орглез, детка, уноси-ка отсюда ноги. Тебе тут больше нечего делать. Разговоры в густеющих облаках табачного дыма становятся все более бессодержательными. Тируан расхваливает преимущества своего олдсмобиля, “купленного в Марокко, понятно! Рассрочка на год, и таможня осталась с носом”. В другом углу говорят о спорте: “Я так и ожидал, что Вена побьет Париж”. Никакой попытки завязать общую беседу. Никто даже и не попробовал придать этой встрече хоть толику значимости, напомнить об ее цели. Не мне же делать это. Никто и словом не обмолвился о своем жизненном опыте или о событиях, приведших двоих к смерти и исковеркавших жизнь остальных. Серьезные темы под запретом. Может быть, Тируан прав? Может быть, выпуск тридцать восьмого года действительно никчемный, хотя и не в том смысле, какой он придавал этому слову? Кармели дважды выражает его сущность. Люку, ведущему разговор о бесплатной выставке, он кричит:
— Брось! Не стоит лезть из кожи вон! Пять минут спустя он говорит о товарище, который преуспел в жизни:
— Этому мерзавцу везет!
Бессилие и зависть… Еще немного, и я окончательно задохнусь в этой затхлой атмосфере. Несмотря на то, что паровое отопление работает, у меня по телу бегают мурашки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60
У Сержа нет привычки напряженно думать. Его лоб покрылся испариной, и он медленно стирает с него своей сильной рукой бусинки пота. Не очень-то просто дать оценку этому молодчику! Кармели и Тируан… Да, вот два человека, чьи жизни — одна и та же проторенная дорожка, на которой они вязнут, один — в богатстве, другой — в бедности. А Нуйи — нет, он, пожалуй, не такой. Славная морда у этого молодца, денежки которого так скверно пахнут. Нуйи? Это тележка с навозом, ожидающим, когда его разбросают. Не хватает также вил, и я хотела бы ссудить его ими. Как я хотела бы ссудить его ими!.. Вот именно! К черту предрассудки чистых, сгорающих от стыда перед девизом нечистых: “Цель оправдывает средства”. Ведь и в Священном писании полно милых историй о том, как боженька собирает негодяев, чтобы сделать из них святых! Ах, Нуйи!.. Он не вызывает во мне отвращения. Странно! Почему я сразу стала относиться к нему с этакой воинственной симпатией? Мне решительно нравится эта сильная неторопливая рука.
Эта рука протягивается и хватает мою кисть.
— Вот чертова статуя! — говорит Серж. — Ты похожа на Жанну д'Арк с площади Пирамид, только лошади не хватает. На какие мрачные мысли навожу я тебя в данный момент?
Меня вдруг начинает разбирать смех.
— Рядовой, под моими знаменами вы сможете стать капитаном.
— Чего, чего?
Мой стул делает прыжок вперед. Я оборачиваюсь и свирепо уточняю:
— Промышленности, старик, промышленности.
* * *
Женщины нас не интересуют. Направимся к группе Беллорже — Ренего, хотя в принципе я оставила ее на закуску. Короче говоря, перейдем от тех, кто печется о материальных благах и оспаривает их у других, к тем, кто печется о других и оспаривает их у материальных благ. Не побоимся прервать беседу, наверное, очень серьезную.
— Поскольку мне приходится ездить на метро шесть-семь раз на дню…
Оказывается, эти господа говорят вовсе не о значительных вещах. Кажется, они обеспокоены повышением тарифа на городском транспорте. Особенно пастор… Ну, конечно! В этом нет ничего удивительного. Всем известно, что люди, для которых альтруизм — профессия, остерегаются праздных разговоров на возвышенные темы и предпочитают беседовать между собой о тех неприятных мелочах повседневной жизни, с которыми они сталкиваются на каждом шагу. Я кладу руку на плечо Луи Ренего — в моей памяти он остался худощавым, скрытным мальчиком, который ни с кем не играл.
— Твоего отца я видела неделю назад. А вот с тобой не виделась по меньшей мере сто лет.
— Я практикую в Бордо. Сюда попал совершенно случайно, — отвечает Ренего, не ставший ни полнее, ни разговорчивее.
На очереди Беллорже. Он одет не в традиционный черный сюртук с белым стоячим воротничком, а в серый костюм хорошего покроя — слишком хорошего, — оживленный галстуком гранатового цвета.
— Спасибо, что пришли. Я боялась, что вы не сможете освободиться.
— Признаюсь, мне пришлось выставить одну святошу. Тон не имеет особого значения. Как и еле заметная улыбка на лице с заученным выражением. Без золотых очков, придающих Паскалю Беллорже серьезность, его, можно было бы принять за метрдотеля из крупного ресторана, чья чопорность тем больше, чем важнее его хозяин. Неприязненность, пути которой неисповедимы, подсказывает мне такой вопрос:
— Если я не ошибаюсь, ваш отец тоже был пастором?
Скажите! Маска Паскаля оказалась всего лишь слоем воска, а упоминание об отце для него как источник тепла. Воск плавится. Рот кривится. В желтых зрачках под стеклами очков на мгновение мелькает огонек.
— Да. Именно поэтому я тоже стал пастором, — признается он с озадачивающей легкостью. — Отец всегда этого желал. Однако поначалу я готовился в Сен-Сир .
Непростительная слабохарактерность, испортившая всю его жизнь! К счастью, Паскаль добавляет:
— Он так и не испытал радости увидеть меня на факультете теологии. Поступить туда я решился лишь через два года после того, как он умер.
Это уже лучше. Разумеется, с моей точки зрения. Разве преданность не является пробным камнем? Однако мне придется довольствоваться лишь этим кратким мигом удовлетворения. В дальнейшем мы все трое будем произносить только общие фразы. Мы друг друга настораживаем. Я этого и ждала. Со мной всегда так. Должно быть, от меня попахивает ханжеством. Стоит даже самому непосредственному человеку учуять мой дух, как он тут же перестает быть искренним и впадает в наставительный тон. Ненавидя пустопорожние разговоры, я словно притягиваю их и вынуждена их терпеть, как дикая природа притягивает и вынуждена терпеть роскошные отели.
Я зеваю, досадуя на этот молчаливый сговор. Маленькая голова Паскаля мягко и сдержанно покачивается. Рот изрекает закругленные фразы. Ты, благочестивая змея в очках, шипящая свое назидание! Хотя тебе и не удается зачаровать меня взглядом, тем не менее ты возбуждаешь во мне определенный интерес. Я тебя не знаю; десять — двенадцать фраз, первые — сдержанные, остальные — высокопарные, не позволяют мне вынести окончательное суждение на твой счет. Но и я чую тебя нюхом. Я завидую твоей жизни, так же как жизни Люка, Сержа, Клода (почему бы и нет?) и многих других. Скажем яснее: я завидую не вашей жизни, а вашим возможностям. Признаюсь, это трудно объяснить, и я сама себя еще не до конца понимаю. Я только угадываю. При должной самокритичности. Я вижу, как за всеми моими фантазиями возникает нечто огромное…
— Коктейль?
— Нет, благодарю.
Констанция Орглез, детка, уноси-ка отсюда ноги. Тебе тут больше нечего делать. Разговоры в густеющих облаках табачного дыма становятся все более бессодержательными. Тируан расхваливает преимущества своего олдсмобиля, “купленного в Марокко, понятно! Рассрочка на год, и таможня осталась с носом”. В другом углу говорят о спорте: “Я так и ожидал, что Вена побьет Париж”. Никакой попытки завязать общую беседу. Никто даже и не попробовал придать этой встрече хоть толику значимости, напомнить об ее цели. Не мне же делать это. Никто и словом не обмолвился о своем жизненном опыте или о событиях, приведших двоих к смерти и исковеркавших жизнь остальных. Серьезные темы под запретом. Может быть, Тируан прав? Может быть, выпуск тридцать восьмого года действительно никчемный, хотя и не в том смысле, какой он придавал этому слову? Кармели дважды выражает его сущность. Люку, ведущему разговор о бесплатной выставке, он кричит:
— Брось! Не стоит лезть из кожи вон! Пять минут спустя он говорит о товарище, который преуспел в жизни:
— Этому мерзавцу везет!
Бессилие и зависть… Еще немного, и я окончательно задохнусь в этой затхлой атмосфере. Несмотря на то, что паровое отопление работает, у меня по телу бегают мурашки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60