А потом он умер от естественной старости, и я должна была оплакивать его, а после — живой взойти на его погребальный костер. На том языке это означало — соблюсти достоинство брака. Мне удалось бежать, — продолжила она. — Но что значит свобода для женщины, оказавшейся по ту сторону высокого забора, ограждающего поместья? Сколько бы монет я ни взяла с собой изначально, как бы ни набивала пазуху бусками и каменьями, все это — и гордость благородной дамы в придачу — отняли у меня в первую же неделю. Когда тебя вскармливали тут вишнями и медом, меня брали на вшивой подстилке, а после я стояла голая на рынке рабов, и каждый мог пощупать меня, чтобы убедиться в качестве товара. Почему ты считаешь, что тебе должно быть лучше?
— Ненавистью и завистью ты тоже меня не удивишь.
Дайана откинулась в кресле, ее глаза напоминали горящие угли за заслонками приспущенных век.
— Зато я единственная могу дать тебе то, чего ты больше всего желаешь.
— Твой интерес в том, чтобы занять при Олойхоре место, которое он держит для меня.
— Верно. Но Олойхор устроен так, что поверит только самому себе. Когда он в конце концов добьется у тебя своего, то убедится, что вовсе тебя не хотел. Тогда он тебя прибьет. Или выбросит. Но это долгий путь.
— Чего ты хочешь?
— Твоей смерти. Кроме меня, никто в ней не заинтересован. И вряд ли ты станешь отрицать, что таково же и твое самое сильное желание.
Прикрыв глаза, Имоджин покатала эту мысль в совершенно пустой голове.
— Хочешь сказать, что могла бы убить меня? Или помочь мне совершить самоубийство?
— Ни то, ни другое, к сожалению. Нет, пойми меня правильно, у меня хватило бы решимости сделать как то, так и другое. Ставка достаточно высока. Но он поручил тебя мне, и мне вовсе не улыбается заплатить своей драгоценной жизнью за никчемную твою. Олойхор вспыльчив, и он меня убьет, даже если ты просто тут сдохнешь от болезни или плохого ухода. Разумеется, я не могу принести тебе сюда нож, веревку, яд или даже иголку. Но я дам тебе идею. С моей стороны это, конечно, будет немножечко убийство, с твоей — чуточку самоубийство, а остальное все сделает Олойхор своими руками. Тебе придется согласиться на брак. А на свадебном турнире в твою честь всякий имеет право вызвать всякого на бой до смерти. Ты его вызовешь. И все. У тебя даже меч в руках будет. Ему придется тебя убить.
— С чего ты взяла, что я соглашусь на это, а не побегу к твоему господину продавать тебя, предательницу и суку? — Губы Имоджин связало, словно она лесную жимолость ела.
— Возможно, с того, что ты жаждешь соединиться с мертвым. Это ясно при одном лишь взгляде на тебя. Или же ты пожелаешь воспользоваться хоть мелконьким шансом ему отомстить. Высоких причин у тебя найдется предостаточно. Именно потому, что сука здесь я, не ты. К тому же, если ты меня продашь, едва ли дело у тебя выгорит. Ну, не будет меня, ты-то останешься в прежнем положении.
— А если он догадается о твоем участии?
— Этим я рискну. Впрочем, когда он будет стоять с дымящимся мечом над твоим бездыханным телом, ему потребуется утешение. А потом… это мое дело.
Имоджин уставилась в стену все тем же отсутствующим взглядом, который, казалось, мог ее если не пробуравить, то уронить, и который приводил Олойхора в исступление. Дайана, опершись о подлокотники, неожиданно сильным движением выбросила себя из кресла и склонилась над ней.
— Эй! Я не подумала. Ты, может, беременна? Когда ты должна поклоняться Луне?
Тяжелый мутный взгляд уставился на нее.
— Хочешь сказать, это что-то изменило бы… лично для тебя?
— Ради того, чтобы сохранить ребенка, ты можешь отказаться.
В голосе ее Имоджин расслышала неприкрытый страх.
Да, если она откажется, если примет условия Олойхора и продаст ее — ради ребенка! — Дайана умрет раньше.
Можно взвесить, сколько удовлетворения принесет ее смерть.
— Не надейся, — услышала она. — Ребенку все одно не жить. Олойхор не позволит тебе сохранить его, особенно если он окажется рыжим. Более того, думаю, он захочет быть уверен в своем отцовстве.
— Почему ты не хочешь родить сама? Укрепила бы свои позиции.
— Да… если бы это был Ким и если бы я держала его сторону. Если бы могла, давно бы сделала, — безразлично ответила Дайана. — Пусть это тебя не беспокоит, тут давно все за тебя продумано. Карна понесла. Без наследника не останемся.
— Ладно, — решилась Имоджин, отбрасывая волосы с лица. Жест, которым она это сделала, был рассчитан на длинные пряди, она удивилась тому, как быстро закончилось скольжение шелка по ладони. Мысль о мече в руке странным образом отодвинула назад мысли о боли во всем теле. — Скажи ему, я согласна. Пусть присылает швей и организует ристания. Скажи ему, что ты была убедительна.
— Сама скажешь.
Любовь. Даже если бы у них с Кимом было больше времени друг для друга, даже если бы в нем нашлось место для непонимания и ссор… Даже и тогда Имоджин, закрыв для убедительности глаза, перебирала бы в памяти низку сокровенных моментов, крупных, как жемчужины… и таких же редких, сумбурных, где мужчина мешался с мальчиком. Прикосновение его рук. Его губ.
Отсветы огня на коже. Взгляды из-под ресниц. Отдельные интонации сказанных слов. Любовь…
Отлитая из бронзы луна нависла над землёй, чуточку выпуклой сверху, голой и только немного подернутой бурой примороженной травой. На траве мертвенно блестела изморозь, похожая на творение упорного ювелира.
От тяжести луны провисли небеса, струны, на которых она была подвешена, напряглись и готовы были лопнуть, огласив пустошь звоном и последующим гулким ударом.
Издали, со стороны придорожных хуторов назойливо и непривычно тянуло гарью, выли псы, озадаченные внезапным одиночеством и неумело сбивающиеся в стаю.
В темном кругу навзничь лежал человек с развороченной грудью.
Что бывает, когда ответственность, возложенная на тебя, чрезмерна? Когда долг, назначенный к исполнению для целого мира, падает на плечи одного? Когда слово за тебя дадено задолго до того, как ты пробился из зерна, а теперь ты — лишь единая травинка, выдранная с корнем из почвы, но иронией судьбы еще живая, и в силу этого обстоятельства обязанная исполнять долг?
Даже если за тобой нет пригляда силы, облеченной правом приказывать тебе. Как возможно с этим жить?
Можно просто умереть. Однако эта ниточка, тонкая и вибрирующая, слишком крепка еще, чтобы оборваться сама. Материнское тело Леса дало достаточный импульс, чтобы к жизни пробудилось именно твое зернышко, и в течение своего сезона былинка получала свою долю питательных веществ, тогда как правила отдачи подразумевали для нее только отдачу по способности. Она могла отдать не более, чем свою жизнь. Но и жизнь — если потребуется. А значит — долг. К счастью или нет, травинка знала слово «долг».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49