— Каково было его имя, сударыня?
— Пьер Ферма, отец мой. Я взывала о мести, да простит меня господь, но слова мои остались не услышанными черствым сердцем судейского.
— Запомним это. — Кардинал сделал два шага от стола и вернулся с опущенной головой. — В какой день, дочь моя, состоялась дуэль вашего мужа с мушкетером?
— Во второй понедельник июля того несчастного для меня года, святой отец мой.
— 1631-го, не так ли? А когда произошли похороны?
— Ровно через две недели, отец мой, в третий вторник.
— И ваш муж, смертельно раненный, так долго страдал? — И кардинал участливо нагнулся к своей гостье.
— Я делала все, чтобы облегчить его страдания, ухаживая за ним как жена и сиделка.
— Допустим. — Кардинал резко выпрямился. — А в какую ночь был убит в Тулузе маркиз де Вуазье?
— Право, не знаю, я не была с ним знакома.
— Но с ним был знаком, молодой тогда, граф Рауль де Лейе? Не так ли?
— вкрадчиво спросил кардинал.
— Возможно, сударь, но я не знаю…
— Но не встречались ли вы с кем-либо в ночь гибели маркиза?
— Что вы, ваше высокопреосвященство! Мой муж был в таком состоянии. Его нельзя было оставить ни на минуту!
Голос кардинала стал жестким:
— А почему, как вы думаете, приехал к вам в замок этот советник парламента в Тулузе, Пьер Ферма? Не хотел ли он спасти с вашей помощью графа Рауля де Лейе?
— Право, отец мой, я не знала причины его приезда.
Кардинал снова нагнулся к Орлетте:
— А если я вам, как ваш духовник, подскажу эту причину?
— Я вам поверю всей душой, — отозвалась она, поникнув головой.
Мазарини заговорил задумчиво и вкрадчиво:
— Но надо, чтобы и я поверил вам, как на вашей исповеди, дочь моя. Раулю де Лейе грозила тогда смертная казнь за убийство маркиза де Вуазье, оправдать его перед судом могла лишь одна знатная дама, с которой он провел ночь убийства маркиза. Только эта дама, — внушительно добавил он, — могла ценой своей репутации спасти любовника.
— О боже! Отец мой! Но господин Ферма не спрашивал меня об этом.
— Не спросил? Это не делает ему чести как проникновенному советнику суда. — И Мазарини снова прошелся по кабинету.
— Но разве я… разве я тогда могла бы помочь графу Раулю де Лейе? — пролепетала Орлетта де Гранжери.
Кардинал остановился в обличающей позе с протянутой рукой:
— Ну, вот видите, как неискренни вы на исповеди перед своим духовником, дочь моя! Именно вы могли бы спасти его, но ваше молчание заставило метра Ферма найти другие пути, чтобы выгородить вашего любовника, к которому вы примчались в Тулузу, оставив ради этого греховного свидания умирающего мужа без так необходимого ему ухода. Не так ли?
— Ваше высокопреосвященство! — Орлетта сползла с кресла и упала на колени перед своим «духовником». — Вашими святыми устами говорит сам всевышний господь бог, изобличая грехи мои, об отпущении которых молю вас.
— И она спрятала лицо в ладонях.
— Иначе и быть не могло, — заверил Мазарини. — Но продолжим исповедь. Сколько лет, дочь моя, вашему сыну Симону?
— Он родился в мае следующего за смертью мужа года, отец мой.
Мазарини стал перебирать тонкие, украшенные перстнями пальцы.
— Какое же это время прошло со дня зачатия?
— Это время установлено самим господом богом, — краснея от смущения, произнесла Орлетта, отняв ладони от лица.
— А не кажется ли вам, мадам, что ваш ребенок, как мне показалось сейчас, родился на месяц позже, чем предусмотрено всемогущим господом нашим?
Орлетта вздрогнула всем телом, приложила кружевной платок к глазам и разрыдалась.
Кардинал положил ей руку на голову:
— Я только хочу установить необходимые связи, дочь моя, ничего не замышляя против вас, а стремясь лишь помочь вам объяснить мне и господу богу в моем лице, почему вы подаете теперь королю жалобу на графа Рауля де Лейе в пользу своего сына Симона. Не хотите ли вы просить короля, моля о том же всевышнего, чтобы земли подлинного отца вашего сына перешли к нему, Симону?
— Это так! Ах, это так! — рыдая говорила Орлетта де Гранжери. — Ничто не укроется от ваших глаз! Но молю вас, как духовника, сохранить эту тайну исповеди.
Кардинал ласково поднял ее с пола и усадил в кресло.
— Вы все знаете, как сам господь бог. Вам надо было бы быть папой римским, — сквозь слезы лепетала Орлетта.
— Но уверены ли вы, что я один, как ваш духовник, владею этой тайной?
— Кто же еще? Ах боже мой! Мое сердце не выдержит!
— О таких тайнах знают всегда двое: вы и ваш избранник. Но в минуту смертельной опасности он мог раскрыться ради спасения жизни советнику парламента, чтобы тот взялся доказать, что обвиняемый провел ночь с вами, а не дрался на дуэли с маркизом.
— Боже мой! Этот Пьер Ферма!
— Именно так, дочь моя. Ради этого он и приезжал к вам.
— Но за тридцать лет он не открыл тайны!
— В этом не было нужды, дочь моя. Но теперь, когда вы поднимаете руку на графа Рауля де Лейе, претендуя на его земли, Пьер Ферма, как его старый друг, который, как следует вот из этого документа, — и кардинал показал издали жалобу Рауля против Ферма, — готов на любые разоблачения ради выигрыша дела!
— Это ужасно! Спасите меня и моего сына Симона от этого изверга, ваше высокопреосвященство!
— Успокойтесь, сударыня, я лишь хотел открыть вам глаза на вашего истинного и самого опасного врага.
— Ах боже мой! Я слабая женщина! Что же мне делать, ваше высокопреосвященство?
Кардинал обошел стол и вернулся в свое кресло.
— Защищаться, баронесса, защищаться, как волчица, когда нападают на ее волчонка.
— Бог мой! Но я не волчица и тем более не баронесса, — насторожилась Орлетта.
— Вы не были баронессой, входя в этот кабинет, но… если окажетесь волчицей, то уйдете баронессой. Король по моей просьбе дарует вам этот титул, и ваш сын, барон Симон де Гранжери, будет достойным продолжателем знаменитого рода верных католиков.
— Боже мой, у меня кругом идет голова! Что же надо сделать, чтобы быть волчицей? — усаживаясь поудобнее в кресло, спросила Орлетта.
— Кусать, сударыня, кусать, обороняясь, помня, что ваш самый опасный враг — это метр Пьер Ферма, которого в свое время вам следует привлечь в тяжбе с графом Раулем де Лейе на свою сторону.
— Зачем же привлекать врага?
— Чтобы обезвредить, сударыня. Наша святая католическая церковь учит нас обузданию врагов любовью. Я подарю вам сейчас, баронесса, перстень из Ватикана. Это перстень любви и смерти. Его носил на пальце один из святых римских пап. Я вывез его из Италии, и он ждал своего часа. Если этот перстень опустить в бокал вина, то тот, кто выпьет его залпом, познает радость, тот же, кто промедлит пять — десять минут и осушит его не сразу, уже не узнает никаких горестей, уготовленных ему в жизни. В том и другом случае святой перстень несет благо господне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173