Было почти темно, когда цыганский поезд прибыл наконец в Георгиены. Я зашел в армянский приход, но там не было ни малейших признаков отца Фоголиана. Я оставил для него записку и снял комнату в старой австро-венгерской гостинице. Внизу находился длинный, заполненный клубами дыма бар, в котором сидело множество мужчин с усами, похожими на Щупальца крабов. Один из них тяжело приземлился за моим столиком. У него были желтые, обкуренные пальцы и неуклюжие движения пьяного человека. Он уставился на меня, но взгляд его вскоре затуманился. Проурчав что-то, он уронил голову на стол и начал храпеть. Девушка, которая была с ним, вздыхая, бесцельно перебирала пальцами его волосы. Неожиданно пьяный свалился со стула, ударившись головой о камень пола. Я опустился на колени возле него; по лбу бежала струйка крови. Девушка дала мне свой шейный платок, и я перевязал ему голову. Подкатила машина, и парочка уехала, а все это время в повитом табачным дымом архипелаге столов цыгане ни на минуту не прерывали молчаливую игру в карты.
На следующее утро я снова отправился в приход и застал пожилого отца Фоголиана в библиотеке. Он склонился над книгой в потрепанном переплете. Лучи раннего солнца проникали сквозь высокие окна, и ровные полосы света ложились на ковер. В армянском приходе была великолепная библиотека. Бесчисленные полки с рядами строгих переплетов поднимались вдоль стен. Это место хранило самое святое, что удалось сохранить армянам: тысячи страниц, испещренных знаками алфавита Святого Месропа. Слово, как достояние, передаваемое от одного поколения священников к другому, слово, как пароль, которое везли в переметных сумах из одного армянского квартала в другой, слово, густое, словно кровь, соединяющая части организма диаспоры.
Некоторое время я рассматривал книги. Отец Фоголиан показал мне армянский словарь 1773 года, созданный аббатом Мхитаром, армяно-турецкий словарь 1846 года, названия книг, отпечатанных в армянской типографии Герлы, венецианскую Библию 1687 года, раскрашенную вручную Библию, изданную монахами-мхитаристами в 1733 году, и знаменитую амстердамскую Библию 1666 года. Для Фоголиана эти книги составляли смысл жизни и целый мир — мир, частью которого он был: всего несколько месяцев назад он приехал сюда из Венеции.
— Вам нравится здесь? — спросил я.
В ответ он кивком головы указал на окно:
— Видите полицейский участок прямо через дорогу?
— Да.
Он наклонился ко мне:
— Они прослушивают телефонные разговоры, знаете ли. Он отошел от окна, угрюмо кивнув.
Я сказал:
— Должно быть, вы скучаете по Венеции.
— О, нет!
— Почему?
— Воздух. Я люблю горный воздух этих мест. Люблю свежий горный воздух. Венеция — такой сырой город.
Приход располагался в очень сыром месте, мрачном, как пещера. Струйки воды текли по стенам, и влага была повсюду. Влага оседала на покрытых плесенью ящиках с одеждой, которую венецианские монахини, знакомые Фоголиана, прислали для детей из бедных семей. Сырость оставила пятна на страницах книг, а переплеты были покрыты плесенью. В одном углу под течью в потолке стояло жестяное ведро. Отец Фоголиан печально смотрел на свои книги, пробегая пальцами по их корешкам.
— Мне нужен макинтош, — пробормотал он. — Но вряд ли епархия купит его.
— Но это не может стоить особенно дорого.
— Высокая таможенная пошлина.
— На плащи?
— Плащи? Какой плащ? Макинтош — компьютер фирмы «Макинтош». Он нужен, чтобы составить каталог книг. Здесь есть очень редкие книги, знаете ли. Они должны быть обязательно внесены в каталог!
Отец Фоголиан сообщил, что слышал об армянах из деревни Фрумоаза. Я проехал поездом по долине Миеркуриа-Сиук и провел вечер в столовой маленькой гостиницы. Группа толстых озабоченных людей сидела в одном конце комнаты, сгрудившись возле батареи.
— Коммунисты, — прошептала официантка. — Слышите, они говорят: «Нам нужна хорошая немецкая система телефонной связи. Телефоны станут первым шагом к улучшению положения». Телефоны! Они думают, что их спасут немецкие телефоны! Ничто их не спасет. Особенно теперь…
Утро было снова морозным, небо над головой казалось просторным, молочно-голубым. Я вышел из города и зашагал по прямой дороге, окаймленной платанами. В такой местности приятно прогуляться. Туман редел, и солнце медленно выползало из-за облаков. Две телеги со скрипом и грохотом покатили мимо меня к рыночной площади. Внизу, под очертаниями церковной колокольни, две лошади тащили плуг по глинистым бороздам. Сойдя с основной дороги, я зашагал по тропинке к холмам.
Несколько дней я пытался понять, что придает странное очарование пейзажу Трансильвании. Возможно, приземистые холмы, обрамленные лесными чащами, или стоящие на склонах, точно пасущиеся лани, деревья. Меня, помимо моей воли, потянуло к этим деревьям, вверх по рыхлым склонам и дальше в лес. Добравшись до тени, я взобрался на пригорок и нашел маленькую полянку. Здесь я уселся и достал последнюю из запаса острых, приправленных специями колбас, которые я купил в Стамбуле. Купленная в качестве возможного подарка, эта колбаса теперь приобрела особую ценность. Какая польза была в забытой Богом Румынии от моих стодолларовых купюр, если не считать колбасы? Отличная колбаса! Я достал свой нож и почувствовал себя настоящим мадьяром.
Если пересечь еще одну долину, подняться на следующий холм и обогнуть неровные границы леса, большего, чем этот, то внизу откроется вид на поросшие мхом, оранжевые, словно затейливые заплаты, крыши домов Фрумоазы. Как и многие селения в этом районе, Фрумоаза населена главным образом чанго, разновидностью народа шекели. «Чанго» по-венгерски означает просто «бродяга». Это была группа религиозных диссидентов, аутсайдеров, преследуемых церковью за их нонконформистские верования. У них было немало общего с армянами.
Петер Захариас был портным из Фрумоазы. Пожилой человек с медлительными движениями и усталыми глазами, косящими от слишком большого количества простроченных швов. Он только что закончил бриться, когда я постучал в его садовую калитку. Впустив меня, он убрал помазок, мыло, правило и лезвие, похлопал себя по щекам, пригладил усы и снял кофе с плиты. Сорок лет он кроил для добрых бюргеров и фермеров этой долины. До того он работал портным в Клуже, а мальчиком проучился несколько семестров в армянской школе в Вене. Если не считать этого, то вся его жизнь прошла здесь, во Фрумоазе. Два года назад умерла его жена, и теперь он жил один.

Армянин-портной из города Фрумоаза в Трансильвании.
Все в его доме было разложено по полочкам. В его аккуратности было что-то вынужденное и неестественное: выдвижные ящики делились на отсеки, где хранились его бритвенный прибор и швейные принадлежности, наперстки, иглы и шила, чистые салфетки;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81