Их «великолепная близость с миром реальных вещей» заставила его заключить для себя: «Бодрствуя, не бойся своего времени».
Но собственное время Мандельштама настигло его. Год путешествия в Армению был первым годом самых зловещих десятилетий Советов. Тремя годами позже, в 1933 году, он снова посетил Крым. На этот раз он был ошеломлен видом умиравших от голода беженцев с Украины. Его вдова, Надежда Мандельштам, вспоминала, что ни Тамерлан, ни нашествия татар не могли вызвать таких бедствий, какие им пришлось видеть той весной. Вернувшись в Москву, в частной беседе Мандельштам назвал Сталина убийцей крестьян. Вскоре последовал его первый арест. Несколькими годами позже, затравленный и сломленный безымянными палачами сталинского режима, поэт умер в концлагере Усвитлаг 3/10 неподалеку от Владивостока. «Путешествие в Армению» Мандельштама стало одним из главных побудительных мотивов моего собственного путешествия. Перечитывая в поезде по дороге в Крым эту книгу, уже в который раз я поражался ее главной притягательной силе — заразительному торжеству жизни.
Именно в 1933 году в старой столице Крыма, Старом Крыму, он увидел беженцев: «Холодная весна в голодающем Старом Крыму… Природа не узнала бы собственное лицо». В этом городе, должно быть, он тоже встречал армян, возможно, делясь с ними собственными воспоминаниями об Армении. Потому что в Старом Крыму находилась старейшая из армянских общин диаспоры. Восемьсот лет назад армяне бежали от турок-сельджуков из дымящихся развалин Ани. Крым стал первым убежищем для изгнанников, направлявшихся на север. В кварталах Старого Крыма, Каффы и Херсона они хранили свои традиции. Армяне строили караван-сараи и церкви, их влияние распространялось на Украину и Польшу. Они колесили по Центральной Азии в поисках выгодной торговли, и уже к пятнадцатому столетию в Крыму было не менее двухсот тысяч армян.
В 1475 году полуостров был захвачен турками-османами. Местные армяне способствовали им, надеясь, что это положит конец гегемонии греков. Новый паша пригласил армян на банкет. Они отведали роскошного плова, шашлыка и сладостей. Затем паша удобно устроился на диване, а армяне с прощальным поклоном приготовились уходить. За дверью их ждал янычар с острым мечом: он обезглавил их всех.
К полудню поезд остановился в Керчи. Я все еще не был уверен, что смогу пересечь Азовское море. Армянка, встретившаяся мне на вокзале, пообещала помочь. На ней был странный ярко-синий плащ цвета электрик, от всех, моих вопросов она просто отмахивалась: возможно, судно, возможно, автобус, возможно, такси, возможно, возможно, но сначала вам надо пообедать. По дороге к ее дому мы миновали несколько безрадостных башен. Сразу же бросившись на кухню, она указала мне на яркую гостиную, обставленную в советском стиле. Все в ней сверкало, звенело и гремело. Я вдруг почувствовал сильную усталость и, перелистывая книгу по армянской архитектуре, задремал, склонившись над изгибами гармоничных сводов Санаинского монастыря. — Ты устал, англичанин. Поешь.
У меня едва хватило сил, чтобы поесть. С супом и колбасой я расправился машинально, позже мы выпили кофе и водки, и я почувствовал себя лучше.
Армянка что-то негромко напевала, передвигаясь по своей квартире, мелодии следовали за ней, словно запах духов. У нее была копна крашеных светлых волос, она была печальна и все еще по-своему красива. Но ее семья разъехалась: сын был в Москве, дочь — в Киеве, а ответом на вопрос о муже был лишь иронический взмах руки. Она показала мне свой альбом с фотографиями. Она показала мне свои комнатные цветы. Она показала мне сувенирные тарелки с видами Еревана, фотографию Арарата в рамке, висевшую над ее кроватью. Она распахнула дверь кладовки, где ряды коробок, пакетов и жестянок были сложены, словно оружие в ожидании войны. Запасы впрок были сделаны с размахом: здесь были фены, коробки с армянским коньяком, русская водка, несколько телевизоров, турецкий кофе, носки и туфли — десятки пар обуви.
День быстро подходил к концу. Я мог проспать восемнадцать часов, но я знал, что мне надо идти и постараться уехать в Армению.
— Я должен идти, — сказал я.
Она уселась возле меня. Ее рука легла на мое бедро.
— Англичанин-джан, останься.
— Я не могу.
— Но ты так устал — посмотри на себя. Останься со мной. Ты должен отдохнуть здесь, джан. Почему бы тебе не остаться?
— Я не могу.
Она медленно убрала руку, встала и отошла к окну. Солнце ярко светило, и она моргнула, глядя на море.
— Очень хорошо, англичанин. Тогда уходи сейчас.
В нескольких милях к востоку от Керчи через пролив ходил паром; почему никто не сказал мне об этом? С Азовского моря дул резкий ветер. У борта стоял моряк торгового флота, с которым я встретился в поезде. Он улыбнулся своей серебро-зубой улыбкой, а невеста прижалась к его груди.
— Посмотрите на эту старую посудину, — сказал он саркастически.
— Я рад, что есть хотя бы это судно.
— В Турции уже построили два моста через Босфор. А здесь только эта развалина. И рыбы не стало — вся рыба сдохла! Отравили! Вот что значит Советский Союз!
На пароме моряк познакомил меня с доктором, который ехал в Новороссийск. Он был знаком с кем-то из работников гостиницы. Мы приехали в город в сумерках, и мне без лишних вопросов дали комнату.
— Будьте в порту завтра в пять утра, — сказал доктор. — Может быть, вам повезет — иногда бывает рейс в Сочи, хотя обычно его нет.
В тот вечер в ресторане гостиницы, где труппа русских танцовщиц давала представление для партийных боссов, вдруг стали раскачиваться и звенеть люстры. В ту же ночь в Грузии произошло сильное землетрясение. На фоне этого, войны в Осетии, забастовок и перебоев с топливом русские в гостинице потеряли всякую надежду выяснить, что вообще происходит: в Грузии было слишком неспокойно — слишком много борьбы, слишком много проблем.
Задолго до полуночи я вышел из столовой и поднялся лифтом на пятый этаж, где находилась моя комната. Меня заинтересовали апартаменты гостиницы. Мне хотелось узнать, как они отделаны, за счет чего достигалась эта чрезмерная роскошь. Такая расточительность требовала особого таланта. Очевидно, здесь не останавливались ни перед какими тратами: лучшая мраморная облицовка, лучшие бронзовые светильники, лучшая мебель с Украины, лучшие ковровые покрытия из Казахстана, украшавшие лестничную клетку… Это был дворец плановой экономики, безликий храм государства.
Я упаковал вещи, готовясь к раннему старту: надо было попытаться уехать пятичасовым рейсом. Я вышел и постоял на балконе, глядя на корабли, стоявшие на рейде в подковообразном заливе. Над ними тянулись темные линии Кавказского хребта. Ночь была ясная. По Би-Би-Си сквозь треск помех прорывались новости о землетрясении:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81
Но собственное время Мандельштама настигло его. Год путешествия в Армению был первым годом самых зловещих десятилетий Советов. Тремя годами позже, в 1933 году, он снова посетил Крым. На этот раз он был ошеломлен видом умиравших от голода беженцев с Украины. Его вдова, Надежда Мандельштам, вспоминала, что ни Тамерлан, ни нашествия татар не могли вызвать таких бедствий, какие им пришлось видеть той весной. Вернувшись в Москву, в частной беседе Мандельштам назвал Сталина убийцей крестьян. Вскоре последовал его первый арест. Несколькими годами позже, затравленный и сломленный безымянными палачами сталинского режима, поэт умер в концлагере Усвитлаг 3/10 неподалеку от Владивостока. «Путешествие в Армению» Мандельштама стало одним из главных побудительных мотивов моего собственного путешествия. Перечитывая в поезде по дороге в Крым эту книгу, уже в который раз я поражался ее главной притягательной силе — заразительному торжеству жизни.
Именно в 1933 году в старой столице Крыма, Старом Крыму, он увидел беженцев: «Холодная весна в голодающем Старом Крыму… Природа не узнала бы собственное лицо». В этом городе, должно быть, он тоже встречал армян, возможно, делясь с ними собственными воспоминаниями об Армении. Потому что в Старом Крыму находилась старейшая из армянских общин диаспоры. Восемьсот лет назад армяне бежали от турок-сельджуков из дымящихся развалин Ани. Крым стал первым убежищем для изгнанников, направлявшихся на север. В кварталах Старого Крыма, Каффы и Херсона они хранили свои традиции. Армяне строили караван-сараи и церкви, их влияние распространялось на Украину и Польшу. Они колесили по Центральной Азии в поисках выгодной торговли, и уже к пятнадцатому столетию в Крыму было не менее двухсот тысяч армян.
В 1475 году полуостров был захвачен турками-османами. Местные армяне способствовали им, надеясь, что это положит конец гегемонии греков. Новый паша пригласил армян на банкет. Они отведали роскошного плова, шашлыка и сладостей. Затем паша удобно устроился на диване, а армяне с прощальным поклоном приготовились уходить. За дверью их ждал янычар с острым мечом: он обезглавил их всех.
К полудню поезд остановился в Керчи. Я все еще не был уверен, что смогу пересечь Азовское море. Армянка, встретившаяся мне на вокзале, пообещала помочь. На ней был странный ярко-синий плащ цвета электрик, от всех, моих вопросов она просто отмахивалась: возможно, судно, возможно, автобус, возможно, такси, возможно, возможно, но сначала вам надо пообедать. По дороге к ее дому мы миновали несколько безрадостных башен. Сразу же бросившись на кухню, она указала мне на яркую гостиную, обставленную в советском стиле. Все в ней сверкало, звенело и гремело. Я вдруг почувствовал сильную усталость и, перелистывая книгу по армянской архитектуре, задремал, склонившись над изгибами гармоничных сводов Санаинского монастыря. — Ты устал, англичанин. Поешь.
У меня едва хватило сил, чтобы поесть. С супом и колбасой я расправился машинально, позже мы выпили кофе и водки, и я почувствовал себя лучше.
Армянка что-то негромко напевала, передвигаясь по своей квартире, мелодии следовали за ней, словно запах духов. У нее была копна крашеных светлых волос, она была печальна и все еще по-своему красива. Но ее семья разъехалась: сын был в Москве, дочь — в Киеве, а ответом на вопрос о муже был лишь иронический взмах руки. Она показала мне свой альбом с фотографиями. Она показала мне свои комнатные цветы. Она показала мне сувенирные тарелки с видами Еревана, фотографию Арарата в рамке, висевшую над ее кроватью. Она распахнула дверь кладовки, где ряды коробок, пакетов и жестянок были сложены, словно оружие в ожидании войны. Запасы впрок были сделаны с размахом: здесь были фены, коробки с армянским коньяком, русская водка, несколько телевизоров, турецкий кофе, носки и туфли — десятки пар обуви.
День быстро подходил к концу. Я мог проспать восемнадцать часов, но я знал, что мне надо идти и постараться уехать в Армению.
— Я должен идти, — сказал я.
Она уселась возле меня. Ее рука легла на мое бедро.
— Англичанин-джан, останься.
— Я не могу.
— Но ты так устал — посмотри на себя. Останься со мной. Ты должен отдохнуть здесь, джан. Почему бы тебе не остаться?
— Я не могу.
Она медленно убрала руку, встала и отошла к окну. Солнце ярко светило, и она моргнула, глядя на море.
— Очень хорошо, англичанин. Тогда уходи сейчас.
В нескольких милях к востоку от Керчи через пролив ходил паром; почему никто не сказал мне об этом? С Азовского моря дул резкий ветер. У борта стоял моряк торгового флота, с которым я встретился в поезде. Он улыбнулся своей серебро-зубой улыбкой, а невеста прижалась к его груди.
— Посмотрите на эту старую посудину, — сказал он саркастически.
— Я рад, что есть хотя бы это судно.
— В Турции уже построили два моста через Босфор. А здесь только эта развалина. И рыбы не стало — вся рыба сдохла! Отравили! Вот что значит Советский Союз!
На пароме моряк познакомил меня с доктором, который ехал в Новороссийск. Он был знаком с кем-то из работников гостиницы. Мы приехали в город в сумерках, и мне без лишних вопросов дали комнату.
— Будьте в порту завтра в пять утра, — сказал доктор. — Может быть, вам повезет — иногда бывает рейс в Сочи, хотя обычно его нет.
В тот вечер в ресторане гостиницы, где труппа русских танцовщиц давала представление для партийных боссов, вдруг стали раскачиваться и звенеть люстры. В ту же ночь в Грузии произошло сильное землетрясение. На фоне этого, войны в Осетии, забастовок и перебоев с топливом русские в гостинице потеряли всякую надежду выяснить, что вообще происходит: в Грузии было слишком неспокойно — слишком много борьбы, слишком много проблем.
Задолго до полуночи я вышел из столовой и поднялся лифтом на пятый этаж, где находилась моя комната. Меня заинтересовали апартаменты гостиницы. Мне хотелось узнать, как они отделаны, за счет чего достигалась эта чрезмерная роскошь. Такая расточительность требовала особого таланта. Очевидно, здесь не останавливались ни перед какими тратами: лучшая мраморная облицовка, лучшие бронзовые светильники, лучшая мебель с Украины, лучшие ковровые покрытия из Казахстана, украшавшие лестничную клетку… Это был дворец плановой экономики, безликий храм государства.
Я упаковал вещи, готовясь к раннему старту: надо было попытаться уехать пятичасовым рейсом. Я вышел и постоял на балконе, глядя на корабли, стоявшие на рейде в подковообразном заливе. Над ними тянулись темные линии Кавказского хребта. Ночь была ясная. По Би-Би-Си сквозь треск помех прорывались новости о землетрясении:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81