Да я совсем не собирался играть с ним ни в какие кошки-мышки. С ходу я ударил его головой в живот, Барыга охнул и сел. За моей спиной раздался чей-то восторженный голос:
— Во дают угланы-мазурики!
Так же, кумполешником, я вышиб дверь и вырвался на солнечный свет.
Ищу слова, тоскуя и куря... Болит плечо. Не спится долгой ночью; устал и пьян. А говоря короче — вторая половина декабря. Замерзли реки. Скованы леса. Темно и зябко под любою кровлей. На сотни верст — сугробы, как надгробья, и слишком поздно верить в чудеса. Я стану трезв, когда ночная мгла в медлительном рассвете растворится. Настанет утро. Прилетит синица и будет врать, что море подожгла. А что там жечь? Вода и край земли, безоблачно синеет даль сквозная... Поверьте мне: я это дело знаю, я сам сжигал мосты и корабли. Была верхушка пламени остра, трещали мачты, лопалась обшивка... Сон или явь? Беда или ошибка? Как холодно у этого костра! И ночи хуже прежнего темны, и вот меня, под медленной метелью, опять одолевает, как похмелье, тяжелое сознание вины. Суд над собой мы не свершаем зря, и тут уж ни амнистий, ни поблажки... Табак докурен. Сухо в старой фляжке. Вторая половина декабря (Марк Соболь. Декабрь. 80-е годы).
Улица
Ребята ждали меня за углом, против выхода с рынка.
— Как делишки насчет задвижки? Мы уж думали: не попутали ли тебя? — радостно улыбался мне навстречу Манодя.
— Как же, попутаешь его! — гыгыкнул Мамай. — Помнишь, как он в кинухе-то?
После лабазных сырых и затхлых сумерек на улице показалось так тепло и солнечно, что всякие мои сомнения в порядочности того, что мы сделали, улетучились сами собой. Я рассказал ребятам, чем там закончилось. Мы шли и до визготиков хохотали.
— Здорово ты Барыгу-то — башкой в пузо! Манодя бы не догадался ни в жизнь!
— Тур дэ форс, как сказал бы Володя-студент. Ловчайший трюк! — выпендривался я.
— Ишь ты, а расфорсился-то!
— Не, не догадался бы, как хотишь! — с какой-то даже радостью подхватил первые Мамаевы слова Манодя и захохотал пуще прежнего, видимо, представив себе всю картину. Он так ликовал по поводу происшедшего, что собственное неучастие в деле нисколько не удручало его.
Известно, Манодя никогда не был себялюбом и умел радоваться удачам других. И вообще он умеет и любит радоваться, а сегодня и больше того.
— А вспомни-ка, как тогда тоже резанул от лягавого Калашникова? — вдруг похвалил Манодю Мамай.
Что-то с ним происходило ненормальное: хвалил бы он когда кого, Манодю тем более!
Манодино щедрое, снисходительное и доброжелательное настроение передалось и мне, как перед тем, видать, и Мамаю, и я Мамая тоже похвалил:
— А как ты четушку-то!
— Когда от много берут немножко, это не кража, а просто дележка! Тур дэ форс, как вы, Витя, однажды изволили выражаться, — ловкость рук и никакого мошенства! — тут же охоче завыпендривался и Мамай.
Я вытянул его промежду лопаток и прокричал очень кстати пришедшую на память присказку, которую я, оказывается, моментально запомнил, когда ее однажды, мявшись-мявшись, но таки не выдержал, неосторожно произнес, глядя на Мамая, Володя-студент:
— И битвою прославилась земля Русская! Нас рать татарская не победила! С раной Мамай убежал в Сарай!
Мамай немедленно отвесил мне сдачи, ответно прокричав:
— Давай не будем, а если будем — то давай! Смотри, как осмелел, бляха-муха цеце! У китайцев генералы все вояки смелые! — Тут Мамай даже запел: — Нас побить, побить хотели, нас побить пыталися, а мы тоже не сидели — того дожидалися! Бей врага в его собственной берлоге! Эх, так твою мать, на кобыле воевать, а кобыла хвост задрала — всю Германию видать! Нынче победа над толстомясыми Герингами! Наши на Прут, немец на Серет!
Вот дак его прорвало! Мне и не подступиться, не встрять было, да и нечем перекрыть, я лишь успевал вставлять ему:
— Кто китаец-то? Сам-то ты татаро-монгольский Мамай-Батый-Чингисхан! Сам же ты Геринг и есть! Кто из нас Герман-то? Манодя, как будет Чингисхан наоборот?
— Мамай! — хохотал Манодя.
— Во!
— А как будет Геринг наоборот? — не сдавался-не унимался Мамай.
— Цензук!
— Во! А кто из нас Сметана толстомордая? Кто всякие заграмоничные тушенки лопает?
Один американец
Засунул в ... палец
И думает, что он
Заводит патефон!
Это он спел под Чарличаплина, который у него ловко получался. А потом добавил:
— Киса-барыня, литер Б!
Да еще, хоть и против меня, но, если по совке, очень удачно переиначил знаменитую «Барыню» — накатило на него!
Барыня, литер-Б,
В обе руки ...!
Я ему даже «Сметану» пропустил!
Я, правда, поздновато, конечно, спохватился, что мы такое несем, аж уши вянут. Услышь что-нибудь Оксана, тогда хоть под землю проваливайся. Да просто кто-нибудь из знакомых... Да и так люди оглядываются на наши вопли, и лица вмиг становятся осуждающие, пусть пока никто ничего и не выговорил. А Мамаю хоть бы хны, трава не расти: ржет, потрох, как жеребец, хмырь болотный (Тьфу! — опять: въелось уж, что ли?!) И не остановишь его — хлеще того зачнет, дашь только лишний повод поизгаляться. Да и сам ведь я первый все начал...
Шутейно это, само собой, но шутки шутками, смех-смехом, а... Уф! А Манодя без передыху гоготал от нашей перепалки. Ему, видно, особенно нравится, что никто не берет верха. Нашему Маноде вообще легче прожить: простая душа, все ему ясно, все хорошо. Сегодня Победа — он и радуется, ни о чем другом и не думает. А вот нам с Мамаем, выходит, куда посложнее...
— А Одесса-то — здорово! — сказал я, чтобы остановить Мамаев понос (ну так-то ведь можно?). — Даже Васька Косой подчиняется ему будь-будь.
— Станешь подчиняться! Пахан он, ясно! — отозвался Мамай.
— Как это — пахан? — не понял, переспросил Манодя.
— Как да как... Как накакал, так и подберешь, — ушел от ответа Мамай. Похоже было, что он осекся, словно спохватившись, что сболтнул лишнее. Да, нельзя, видно, нам-то с ним расслабляться, слюни распускать, сопли развешивать во всяких радостях, нежностях и веселиях...
Мамай и точно скинулся в сторону:
— Дербалызнуть бы сейчас, а?
— А закусывать чем? — спросил Манодя.
— И стакана нет, — поддержал Манодю я.
— Да... Можно было бы минометом, да воды нету. Без воды не пойдет, сожжешься... Ладно, терпим до палаты, — сразу же согласился с нами Мамай. — Я на свадьбу тебя приглашу, но на выпивку ты не рассчитывай! Так, что ли, Комиссар? — прибавил он, но, по-моему, без всякого тайного смысла. Настроение у него, видимо, было все-таки очень хорошее. Неспроста ведь только что он даже нас с Манодей похвалил, чего делать вообще не любил.
И я подумал о том, какие у меня в сущности все же хорошие друзья. Хотя бы тот же Манодя. Он очень добрый и никогда не думает о себе. Рохля, конечно. Но не всегда, кое-что он умеет тики-так! Мастерит же он сразу два приемника? Не больно простое дело:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117
— Во дают угланы-мазурики!
Так же, кумполешником, я вышиб дверь и вырвался на солнечный свет.
Ищу слова, тоскуя и куря... Болит плечо. Не спится долгой ночью; устал и пьян. А говоря короче — вторая половина декабря. Замерзли реки. Скованы леса. Темно и зябко под любою кровлей. На сотни верст — сугробы, как надгробья, и слишком поздно верить в чудеса. Я стану трезв, когда ночная мгла в медлительном рассвете растворится. Настанет утро. Прилетит синица и будет врать, что море подожгла. А что там жечь? Вода и край земли, безоблачно синеет даль сквозная... Поверьте мне: я это дело знаю, я сам сжигал мосты и корабли. Была верхушка пламени остра, трещали мачты, лопалась обшивка... Сон или явь? Беда или ошибка? Как холодно у этого костра! И ночи хуже прежнего темны, и вот меня, под медленной метелью, опять одолевает, как похмелье, тяжелое сознание вины. Суд над собой мы не свершаем зря, и тут уж ни амнистий, ни поблажки... Табак докурен. Сухо в старой фляжке. Вторая половина декабря (Марк Соболь. Декабрь. 80-е годы).
Улица
Ребята ждали меня за углом, против выхода с рынка.
— Как делишки насчет задвижки? Мы уж думали: не попутали ли тебя? — радостно улыбался мне навстречу Манодя.
— Как же, попутаешь его! — гыгыкнул Мамай. — Помнишь, как он в кинухе-то?
После лабазных сырых и затхлых сумерек на улице показалось так тепло и солнечно, что всякие мои сомнения в порядочности того, что мы сделали, улетучились сами собой. Я рассказал ребятам, чем там закончилось. Мы шли и до визготиков хохотали.
— Здорово ты Барыгу-то — башкой в пузо! Манодя бы не догадался ни в жизнь!
— Тур дэ форс, как сказал бы Володя-студент. Ловчайший трюк! — выпендривался я.
— Ишь ты, а расфорсился-то!
— Не, не догадался бы, как хотишь! — с какой-то даже радостью подхватил первые Мамаевы слова Манодя и захохотал пуще прежнего, видимо, представив себе всю картину. Он так ликовал по поводу происшедшего, что собственное неучастие в деле нисколько не удручало его.
Известно, Манодя никогда не был себялюбом и умел радоваться удачам других. И вообще он умеет и любит радоваться, а сегодня и больше того.
— А вспомни-ка, как тогда тоже резанул от лягавого Калашникова? — вдруг похвалил Манодю Мамай.
Что-то с ним происходило ненормальное: хвалил бы он когда кого, Манодю тем более!
Манодино щедрое, снисходительное и доброжелательное настроение передалось и мне, как перед тем, видать, и Мамаю, и я Мамая тоже похвалил:
— А как ты четушку-то!
— Когда от много берут немножко, это не кража, а просто дележка! Тур дэ форс, как вы, Витя, однажды изволили выражаться, — ловкость рук и никакого мошенства! — тут же охоче завыпендривался и Мамай.
Я вытянул его промежду лопаток и прокричал очень кстати пришедшую на память присказку, которую я, оказывается, моментально запомнил, когда ее однажды, мявшись-мявшись, но таки не выдержал, неосторожно произнес, глядя на Мамая, Володя-студент:
— И битвою прославилась земля Русская! Нас рать татарская не победила! С раной Мамай убежал в Сарай!
Мамай немедленно отвесил мне сдачи, ответно прокричав:
— Давай не будем, а если будем — то давай! Смотри, как осмелел, бляха-муха цеце! У китайцев генералы все вояки смелые! — Тут Мамай даже запел: — Нас побить, побить хотели, нас побить пыталися, а мы тоже не сидели — того дожидалися! Бей врага в его собственной берлоге! Эх, так твою мать, на кобыле воевать, а кобыла хвост задрала — всю Германию видать! Нынче победа над толстомясыми Герингами! Наши на Прут, немец на Серет!
Вот дак его прорвало! Мне и не подступиться, не встрять было, да и нечем перекрыть, я лишь успевал вставлять ему:
— Кто китаец-то? Сам-то ты татаро-монгольский Мамай-Батый-Чингисхан! Сам же ты Геринг и есть! Кто из нас Герман-то? Манодя, как будет Чингисхан наоборот?
— Мамай! — хохотал Манодя.
— Во!
— А как будет Геринг наоборот? — не сдавался-не унимался Мамай.
— Цензук!
— Во! А кто из нас Сметана толстомордая? Кто всякие заграмоничные тушенки лопает?
Один американец
Засунул в ... палец
И думает, что он
Заводит патефон!
Это он спел под Чарличаплина, который у него ловко получался. А потом добавил:
— Киса-барыня, литер Б!
Да еще, хоть и против меня, но, если по совке, очень удачно переиначил знаменитую «Барыню» — накатило на него!
Барыня, литер-Б,
В обе руки ...!
Я ему даже «Сметану» пропустил!
Я, правда, поздновато, конечно, спохватился, что мы такое несем, аж уши вянут. Услышь что-нибудь Оксана, тогда хоть под землю проваливайся. Да просто кто-нибудь из знакомых... Да и так люди оглядываются на наши вопли, и лица вмиг становятся осуждающие, пусть пока никто ничего и не выговорил. А Мамаю хоть бы хны, трава не расти: ржет, потрох, как жеребец, хмырь болотный (Тьфу! — опять: въелось уж, что ли?!) И не остановишь его — хлеще того зачнет, дашь только лишний повод поизгаляться. Да и сам ведь я первый все начал...
Шутейно это, само собой, но шутки шутками, смех-смехом, а... Уф! А Манодя без передыху гоготал от нашей перепалки. Ему, видно, особенно нравится, что никто не берет верха. Нашему Маноде вообще легче прожить: простая душа, все ему ясно, все хорошо. Сегодня Победа — он и радуется, ни о чем другом и не думает. А вот нам с Мамаем, выходит, куда посложнее...
— А Одесса-то — здорово! — сказал я, чтобы остановить Мамаев понос (ну так-то ведь можно?). — Даже Васька Косой подчиняется ему будь-будь.
— Станешь подчиняться! Пахан он, ясно! — отозвался Мамай.
— Как это — пахан? — не понял, переспросил Манодя.
— Как да как... Как накакал, так и подберешь, — ушел от ответа Мамай. Похоже было, что он осекся, словно спохватившись, что сболтнул лишнее. Да, нельзя, видно, нам-то с ним расслабляться, слюни распускать, сопли развешивать во всяких радостях, нежностях и веселиях...
Мамай и точно скинулся в сторону:
— Дербалызнуть бы сейчас, а?
— А закусывать чем? — спросил Манодя.
— И стакана нет, — поддержал Манодю я.
— Да... Можно было бы минометом, да воды нету. Без воды не пойдет, сожжешься... Ладно, терпим до палаты, — сразу же согласился с нами Мамай. — Я на свадьбу тебя приглашу, но на выпивку ты не рассчитывай! Так, что ли, Комиссар? — прибавил он, но, по-моему, без всякого тайного смысла. Настроение у него, видимо, было все-таки очень хорошее. Неспроста ведь только что он даже нас с Манодей похвалил, чего делать вообще не любил.
И я подумал о том, какие у меня в сущности все же хорошие друзья. Хотя бы тот же Манодя. Он очень добрый и никогда не думает о себе. Рохля, конечно. Но не всегда, кое-что он умеет тики-так! Мастерит же он сразу два приемника? Не больно простое дело:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117