Вы уж расскажите ему все как есть, он мальчишка башковитый, лучше меня все поймет.
– Ну, там посмотрим... А пока – до свиданья.
Женщина протянула ему тонкую слабую руку – Михаил Федорович осторожно подержал ее, и опять устыдился своих мозолей, грязных ногтей, желтых от табака пальцев.
5
Михаил Федорович сел в тарантас и поехал к своему куму Кузьме. Связывала их давняя дружба – вместе еще парнями гуляли, вместе дрались на масленице с мужиками из Никольского, вместе и на фронте были – до тех пор, пока контуженый Михаил Федорович не попал в плен. После войны Кузьма переселился в Давлеканово, и видеться стали реже, но тем более каждая встреча была дорога – воспоминаниями, разговорами до поздней ночи. Жена Кузьмы, Елизавета, недолюбливала Михаила Федоровича – пить Кузьме было нельзя, но если Михаил Федорович являлся, всякие запреты отменялись – посылали в магазин за поллитрой, а то и вторую прихватывали, – и Елизавета хоть и ворчала, но в открытую перечить не смела.
И сейчас, подъезжая к дому Кузьмы, Михаил Федорович знал, что встретят его с радостью, накормят вкусным ужином, дадут лошади зерна, явится на стол и бутылка, но легче от этого не становилось. Думалось все время: а ну как помрет Анюта – что тогда? Гришка-то уже взрослым, а Олюшка? А самому-то как одному жить? Думать дальше не хотелось, он гнал от себя эти мысли, но всплывали другие – ведь сказала докторша, что нельзя ей тяжелую работу работать – а кто же тогда ее делать будет? Или все хозяйство на ветер пустить – продать корову, зарезать свиней, вообще – всю живность свести, оставить разве что курей и уток, да пчел еще – а жить на что? На его табашную пенсию?
Горько было от этих мыслей, и, еще не доезжая до дома Кузьмы, Михаил Федорович отхлебнул из бутылки, которую предусмотрительно сунул дома под сиденье тарантаса. Хлебнул и второй раз, закурил, чуть легче стало, а тут уж и дом Кузьмы.
Михаил Федорович сам по-хозяйски отворил ворота, голосом успокоил кинувшегося было Полкана – тот виновато завилял хвостом и принялся скакать вокруг него, гремя цепью. Михаил Федорович ввел лошадь во двор, а тут и сам Кузьма вышел, накинув на плечи телогрейку.
– Здорово, кум, – шагнул ему навстречу Михаил Федорович.
– Здорово, здорово, – заулыбался Кузьма, сдерживая радость. – Давненько не гостил.
– Да ить сам видишь – грязища, ни пройти, ни проехать. Да и лошади у бригадира не допросишься.
– Ну, заходи, лошадь Витька сам распрягает... Виктор! – крикнул он сына, крестника Михаила Федоровича. – Поди-ка сюда.
Тот и сам уже догадался, кто приехал, вышел на крыльцо, по-взрослому протянул Михаилу Федоровичу руку.
– Здорово, хрестный.
– Здорово, здорово...
От приветствий Кузьмы и Виктора потеплело на душе у Михаила Федоровича. Витьку он любил – хороший парнишка растет, работящий, и не пьет совсем.
Кузьма сказал:
– Лошадь поставишь, корма дашь, сразу в магазин беги, а то закроют.
Михаил Федорович хотел было сказать, что не надо в магазин, ведь бутылка с самогоном почти полная, но смолчал. Чувствовал он, что сегодня понадобится ему и водка, и эта бутылка самогона. Много он будет сегодня пить – надо же хоть как-то залить горе, отвлечься от невеселых дум. А думы эти обязательно придут – станет рассказывать обо всем Кузьме и вконец расстроится. Тут только водка и поможет – других лекарств от горя Михаил Федорович не знал.
Виктор занялся лошадью, а они зашли в дом. Михаил Федорович снял у порога шапку, поздоровался с хозяйкой – Елизавета безразлично отозвалась:
– Здравствуй, кум, раздевайся, проходи.
– Лиза, собери-ка на стол что получше, – приказал Кузьма.
– Да уж сама знаю, – недовольно поджала губы Елизавета.
Михаил Федорович разделся, сел с Кузьмой на сундучке. Закурили, перекинулись словечком о том о сем – все важные разговоры начинались за столом, после первой рюмки. Скоро появился и Виктор, выставил на стол бутылку «Московской». Елизавета покосилась, но промолчала, только сердито повернулась к ним спиной. Кузьма подмигнул Михаилу Федоровичу – ничего, мол, все в порядке.
Пришло время и за стол садиться, а стол был богато уставлен всякими соленьями – помидорами, огурцами, грибами, – стояли обжигающие щи с янтарной жирной пленкой, аппетитная горка гусятины легла посередине.
Сели. Кузьма налил всем. Елизавете и Виктору чуть на донышко капнул – так, для приличия, ради компании, – себе и Михаилу налил по трети стакана, поднял свой:
– Ну, со свиданьицем, Миша.
Выпили, Михаил Федорович, не закусывая, тут же налил себе еще, выпил, потом уже потянулся за грибами. На взгляд Кузьмы угрюмо сказал:
– Ты с меня пример не бери, мне водка не во вред. Я нынче много пить буду, там в тарантасе у меня еще самогон припасен. Горе у меня, Кузьма...
И стал рассказывать – про болезнь Анны, про дорогу, про разговор с врачом. Рассказывал – и все тяжелее давило под сердцем, и казалось ему, что дела Анюты и его собственные все хуже становятся, и пил Михаил Федорович все больше, уже и бутылка опустела, и за самогоном Виктор сходил – а то желанное облегчение, которого ждал, на которое так надеялся Михаил Федорович, никак не приходило. Пробовал он о другом говорить, принялись вспоминать молодость, войну, но и эти воспоминания почему-то не получались, все опять возвращалось к тому же – к болезни Анны Матвеевны. Совсем уже поздно стало, ушли спать Виктор и Елизавета, только они вдвоем с Кузьмой сидели за столом, допивали и доедали, и говорили. Говорил больше Михаил Федорович – Кузьма слушал, смотрел, изредка вставлял несколько слов, но не пытался утешать его – никогда этого не было между ними, да никаких утешений не ждал Михаил Федорович. Слушал его Кузьма, понимал – и то хорошо.
Наконец было допито все – и тогда понял Михаил Федорович, что ничего не изменится, никуда не уйдет эта тяжесть, не исчезнут горькие мысли, выпей хоть ведро самогона – ничего не поможет. Увидел он, что поздно уже, что Кузьма еле за столом сидит – до того устал, да и сам он как свинцом был налит тяжелой усталостью, болело сердце, болела голова, болела душа – а что еще помочь может?
И он поднялся из-за стола, сказал:
– Спасибо за хлеб-соль, за ласку. Давай спать будем.
Встал Кузьма, печально посмотрел на него:
– Что ж, давай спать. Утро вечера мудренее – может, завтра что лучшее скажут.
На это только усмехнулся Михаил Федорович – не верилось ему в лучшее – и пошел за перегородку, где всегда стелили ему. И сейчас ждала его чистая постель, пахнущая свежестью. Он разделся, лег, минут пять еще смотрел в темноту, думал – и заснул наконец.
Утром проснулся от кашля Кузьмы, выглянул – тот сидел на сундучке, согнувшись пополам, морщился от боли, потирая руками грудь, продырявленную когда-то немецким осколком и наскоро заштопанную в медсанбате.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
– Ну, там посмотрим... А пока – до свиданья.
Женщина протянула ему тонкую слабую руку – Михаил Федорович осторожно подержал ее, и опять устыдился своих мозолей, грязных ногтей, желтых от табака пальцев.
5
Михаил Федорович сел в тарантас и поехал к своему куму Кузьме. Связывала их давняя дружба – вместе еще парнями гуляли, вместе дрались на масленице с мужиками из Никольского, вместе и на фронте были – до тех пор, пока контуженый Михаил Федорович не попал в плен. После войны Кузьма переселился в Давлеканово, и видеться стали реже, но тем более каждая встреча была дорога – воспоминаниями, разговорами до поздней ночи. Жена Кузьмы, Елизавета, недолюбливала Михаила Федоровича – пить Кузьме было нельзя, но если Михаил Федорович являлся, всякие запреты отменялись – посылали в магазин за поллитрой, а то и вторую прихватывали, – и Елизавета хоть и ворчала, но в открытую перечить не смела.
И сейчас, подъезжая к дому Кузьмы, Михаил Федорович знал, что встретят его с радостью, накормят вкусным ужином, дадут лошади зерна, явится на стол и бутылка, но легче от этого не становилось. Думалось все время: а ну как помрет Анюта – что тогда? Гришка-то уже взрослым, а Олюшка? А самому-то как одному жить? Думать дальше не хотелось, он гнал от себя эти мысли, но всплывали другие – ведь сказала докторша, что нельзя ей тяжелую работу работать – а кто же тогда ее делать будет? Или все хозяйство на ветер пустить – продать корову, зарезать свиней, вообще – всю живность свести, оставить разве что курей и уток, да пчел еще – а жить на что? На его табашную пенсию?
Горько было от этих мыслей, и, еще не доезжая до дома Кузьмы, Михаил Федорович отхлебнул из бутылки, которую предусмотрительно сунул дома под сиденье тарантаса. Хлебнул и второй раз, закурил, чуть легче стало, а тут уж и дом Кузьмы.
Михаил Федорович сам по-хозяйски отворил ворота, голосом успокоил кинувшегося было Полкана – тот виновато завилял хвостом и принялся скакать вокруг него, гремя цепью. Михаил Федорович ввел лошадь во двор, а тут и сам Кузьма вышел, накинув на плечи телогрейку.
– Здорово, кум, – шагнул ему навстречу Михаил Федорович.
– Здорово, здорово, – заулыбался Кузьма, сдерживая радость. – Давненько не гостил.
– Да ить сам видишь – грязища, ни пройти, ни проехать. Да и лошади у бригадира не допросишься.
– Ну, заходи, лошадь Витька сам распрягает... Виктор! – крикнул он сына, крестника Михаила Федоровича. – Поди-ка сюда.
Тот и сам уже догадался, кто приехал, вышел на крыльцо, по-взрослому протянул Михаилу Федоровичу руку.
– Здорово, хрестный.
– Здорово, здорово...
От приветствий Кузьмы и Виктора потеплело на душе у Михаила Федоровича. Витьку он любил – хороший парнишка растет, работящий, и не пьет совсем.
Кузьма сказал:
– Лошадь поставишь, корма дашь, сразу в магазин беги, а то закроют.
Михаил Федорович хотел было сказать, что не надо в магазин, ведь бутылка с самогоном почти полная, но смолчал. Чувствовал он, что сегодня понадобится ему и водка, и эта бутылка самогона. Много он будет сегодня пить – надо же хоть как-то залить горе, отвлечься от невеселых дум. А думы эти обязательно придут – станет рассказывать обо всем Кузьме и вконец расстроится. Тут только водка и поможет – других лекарств от горя Михаил Федорович не знал.
Виктор занялся лошадью, а они зашли в дом. Михаил Федорович снял у порога шапку, поздоровался с хозяйкой – Елизавета безразлично отозвалась:
– Здравствуй, кум, раздевайся, проходи.
– Лиза, собери-ка на стол что получше, – приказал Кузьма.
– Да уж сама знаю, – недовольно поджала губы Елизавета.
Михаил Федорович разделся, сел с Кузьмой на сундучке. Закурили, перекинулись словечком о том о сем – все важные разговоры начинались за столом, после первой рюмки. Скоро появился и Виктор, выставил на стол бутылку «Московской». Елизавета покосилась, но промолчала, только сердито повернулась к ним спиной. Кузьма подмигнул Михаилу Федоровичу – ничего, мол, все в порядке.
Пришло время и за стол садиться, а стол был богато уставлен всякими соленьями – помидорами, огурцами, грибами, – стояли обжигающие щи с янтарной жирной пленкой, аппетитная горка гусятины легла посередине.
Сели. Кузьма налил всем. Елизавете и Виктору чуть на донышко капнул – так, для приличия, ради компании, – себе и Михаилу налил по трети стакана, поднял свой:
– Ну, со свиданьицем, Миша.
Выпили, Михаил Федорович, не закусывая, тут же налил себе еще, выпил, потом уже потянулся за грибами. На взгляд Кузьмы угрюмо сказал:
– Ты с меня пример не бери, мне водка не во вред. Я нынче много пить буду, там в тарантасе у меня еще самогон припасен. Горе у меня, Кузьма...
И стал рассказывать – про болезнь Анны, про дорогу, про разговор с врачом. Рассказывал – и все тяжелее давило под сердцем, и казалось ему, что дела Анюты и его собственные все хуже становятся, и пил Михаил Федорович все больше, уже и бутылка опустела, и за самогоном Виктор сходил – а то желанное облегчение, которого ждал, на которое так надеялся Михаил Федорович, никак не приходило. Пробовал он о другом говорить, принялись вспоминать молодость, войну, но и эти воспоминания почему-то не получались, все опять возвращалось к тому же – к болезни Анны Матвеевны. Совсем уже поздно стало, ушли спать Виктор и Елизавета, только они вдвоем с Кузьмой сидели за столом, допивали и доедали, и говорили. Говорил больше Михаил Федорович – Кузьма слушал, смотрел, изредка вставлял несколько слов, но не пытался утешать его – никогда этого не было между ними, да никаких утешений не ждал Михаил Федорович. Слушал его Кузьма, понимал – и то хорошо.
Наконец было допито все – и тогда понял Михаил Федорович, что ничего не изменится, никуда не уйдет эта тяжесть, не исчезнут горькие мысли, выпей хоть ведро самогона – ничего не поможет. Увидел он, что поздно уже, что Кузьма еле за столом сидит – до того устал, да и сам он как свинцом был налит тяжелой усталостью, болело сердце, болела голова, болела душа – а что еще помочь может?
И он поднялся из-за стола, сказал:
– Спасибо за хлеб-соль, за ласку. Давай спать будем.
Встал Кузьма, печально посмотрел на него:
– Что ж, давай спать. Утро вечера мудренее – может, завтра что лучшее скажут.
На это только усмехнулся Михаил Федорович – не верилось ему в лучшее – и пошел за перегородку, где всегда стелили ему. И сейчас ждала его чистая постель, пахнущая свежестью. Он разделся, лег, минут пять еще смотрел в темноту, думал – и заснул наконец.
Утром проснулся от кашля Кузьмы, выглянул – тот сидел на сундучке, согнувшись пополам, морщился от боли, потирая руками грудь, продырявленную когда-то немецким осколком и наскоро заштопанную в медсанбате.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38