Вот о чем надо подумать. А ведь машина может заменить немало рабочих рук.
— Никакая машина не заменит рабочие руки.
Он напряг бицепсы и показался Гюставу таким жалким. Было грустно смотреть на этого старика, воображавшего, что он еще может работать в поле. Да, руки-то у него были, но силы в них уже не было. Дряблыми стали и руки Жильберты; еду теперь готовила работница Леона, — у хозяйки не хватало на это времени: она ходила в церковь. И даже Адель, прежде такая выносливая, крепкая, уже не могла подолгу работать. Значит, как же?.. Нет, Гюстав не убедил своего «крестного», Альбер не хотел поддаваться на его уговоры. Вся эта механизация, она, конечно, помогает, но передавать всю работу машинам — ведь это значит что-то отнять у человека и отдать мертвым вещам, «средствам производства», которые сильнее человека и непременно пожрут его.
— На какие ты страшные расходы пускаешься!..
— Я все наверстаю.
— Посмотрим.
— Я не боюсь риска, я все подсчитал.
Да разве можно заранее подсчитать, если в сельском хозяйстве и земля и погода, капризы весны или лета, осени или зимы — сплошь неожиданности!..
— Ну, понятно! Я, по-твоему, вздор болтаю, — раздраженно сказал Альбер.
— Вовсе нет, но в училище…
— Ах, оставь, пожалуйста! Училище! Учиться надо у отца; у солнца, у дождя, — учиться тому, что надо делать естественными средствами, и узнавать, чего делать не следует. Согласен, законы меняют очень многое, но суть остается. Законы поневоле соблюдаешь, их тебе навязали, но нельзя навязать невозможного. В одном — правда, а в другом нет правды.
— То, что было правдой вчера, нынче уже неправда.
— Желаю тебе, Гюстав, чтобы ты не ошибся.
— И вам того же я желаю, господин Альбер.
Видно, этот малый не хочет вспоминать, как он прежде называл Альбера «дядей», «дядечкой» и «крестным». «Ну и ладно! Оставь при себе свою дружбу, спрячь ее в карман вместе со своей школьной наукой. А все-таки обидно это, и хоть я уверен в своей правоте, а мне тяжело, грустно и как будто совесть у меня нечиста».
Альбер пожал плечами и пошел прочь. А юноша крикнул ему вслед:
— Господин Альбер!.. Дядя Альбер!.. Ну пожалуйста, позвольте мне показать вам.
— Нет! — буркнул Альбер, и юноша, вероятно, не слышал его ответа, так как пустил в ход мотор, увидев, что старик зашагал по своей пашне. Ну, конечно, Альбер Женет старый упрямый осел, с такими, как он, каши не сваришь, из-за них умерло бы земледелие. Хорошо, что существует молодежь, — уж она-то возьмет верх, потому что у нее широкий кругозор, она видит не только борозды и комки земли на своей собственной пашне. К счастью, есть люди, готовые принять механизацию, хотя бы из лени, — Гюстав не строил себе иллюзий: Бильяр, Манури, Тируан записались на его трактор только потому, что хотели избавить себя от лишнего труда. Ну, и пусть их, не все ли равно, лишь бы цель была достигнута. А вот Альбера Женета сожрут, и сожрут по его собственной вине, из-за его косности.
Альбер шел домой, сгорбившись и уставив глаза в землю. Нечего выдумывать, на его век хватит. Да и кто скажет — богат он или нет? И разве он на своей ферме один хозяйничает? Нет. С помощью Адель и даже Жильберты, которая все еще работает, хотя и на свой лад. Дело еще шло. Нанимали батраков, сезонных рабочих, поденщиков, хватало средств, чтобы платить им. Правда, среди этих наемных работников были еще люди старого закала, люди нетребовательные. Но вы только послушайте этих птенчиков желторотых, этих юнцов, побывавших в училищах! Ишь всезнайки! Воображают о себе очень много. Какие командиры нашлись! Наставники!
Он выпрямился, окинул взглядом свои поля.
Вон там поле Ормуа. Разве он, Альбер Женет, с ним не справился бы? Пришел бы туда на рассвете вместе с Адель — и давай пахать, только держись. И у него, и у нее еще достаточно сил, чтобы обработать эту землю, — не нужно им ни наемных пахарей, ни тракторов.
Придя на ферму, он вошел в большую комнату.
— Адель! — позвал он.
Ему необходимо было знать, что она тут, необходимо было увидеть ее, поговорить с ней, посмотреть на нее, такую большую, сильную. Человек, человеческое тело — вот она машина, самая лучшая машина для земледельческого труда.
— Адель!
Пора бы ей вернуться. Она, наверно, в хлеву или кур в курятник загоняет, ведь уже завечерело. Как раз тут вошла Леона.
— Ты знаешь, Леона, где Адель?
— Нет, господин Альбер, не знаю. А хозяйка в Монтенвиле.
— Верно, на каком-нибудь молебне.
— А вашу сестрицу я только что видела… Да, помнится, она в дом вошла.
— В спальне ее, конечно, нет.
Он мог смело это утверждать. В свою спальню Адель днем никогда не заглядывала. Спальней она пользовалась только для ночлега. Она уходила из нее на рассвете и приходила к ночи. В спальне днем делать нечего, — днем отдыхать не полагается.
— Адель!
Пробили часы с кукушкой. Старые, еще дедушкины часы. Они совсем охрипли, их боя почти и не слышно. Молоточек, ударяя о клавишу, производил глухой стук — вот так у старика Фирмена, когда он ел, стучал зуб, уцелевший в верхней челюсти, о единственный зуб, торчавший в нижней десне. И как раз вслед за этим Альбер услышал в тишине какой-то странный шум, — он доносился сверху, со второго этажа, очень странный, непривычный шум, что-то вроде клокочущего бульканья, с каким выливается после грозового ливня вода из переполненного водосточного желоба.
— Она, может, все-таки пошла к себе в спальню, — сказала Леона.
Наверно, так оно и было. Если не она, так кто-то другой туда забрался. Следовало посмотреть. Альбер поднялся по ступенькам деревянной лестницы на площадку второго этажа.
Дверь в спальню стояла настежь. И Адель была в комнате, лежала поперек кровати, которую утром она, против своего обыкновения, не оправила, не застелила покрывалом; наволочка на подушке, там, где ее касается голова, побурела, засалилась от распущенных волос и пропиталась потом, который выжимает из всех пор кожи набившуюся в них пыль, черную, как земля. Да, там лежала Адель, она вздрагивала, словно от икоты, и что-то булькало у нее в горле, как у младенца, который не переварил высосанное материнское молоко и сейчас срыгнет его. Во всем этом было что-то карикатурное, нелепое, не похожее на действительность.
— Адель!
Она не отвечала. Еще раз ее сотрясла икота. В углу искривленного рта пузырилось белой пеной молоко, которое дитя, женщина, впавшая в детство, не переварило и теперь срыгнуло в последний раз.
Альбер подошел и, так как она больше не шевелилась, встряхнул ее за плечо, не произнося, однако, ее имени, Он уже знал, что она мертва.
Глава IV
Когда на Монтенвильском кладбище бросили на гроб Адель последнюю горсть земли и провожавшие двинулись к воротам, покидая обитель мертвых, Жильберта прочитала прощальную, бесконечно длинную молитву, а потом Альбер взял жену под руку и повел ее к автомобилю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76
— Никакая машина не заменит рабочие руки.
Он напряг бицепсы и показался Гюставу таким жалким. Было грустно смотреть на этого старика, воображавшего, что он еще может работать в поле. Да, руки-то у него были, но силы в них уже не было. Дряблыми стали и руки Жильберты; еду теперь готовила работница Леона, — у хозяйки не хватало на это времени: она ходила в церковь. И даже Адель, прежде такая выносливая, крепкая, уже не могла подолгу работать. Значит, как же?.. Нет, Гюстав не убедил своего «крестного», Альбер не хотел поддаваться на его уговоры. Вся эта механизация, она, конечно, помогает, но передавать всю работу машинам — ведь это значит что-то отнять у человека и отдать мертвым вещам, «средствам производства», которые сильнее человека и непременно пожрут его.
— На какие ты страшные расходы пускаешься!..
— Я все наверстаю.
— Посмотрим.
— Я не боюсь риска, я все подсчитал.
Да разве можно заранее подсчитать, если в сельском хозяйстве и земля и погода, капризы весны или лета, осени или зимы — сплошь неожиданности!..
— Ну, понятно! Я, по-твоему, вздор болтаю, — раздраженно сказал Альбер.
— Вовсе нет, но в училище…
— Ах, оставь, пожалуйста! Училище! Учиться надо у отца; у солнца, у дождя, — учиться тому, что надо делать естественными средствами, и узнавать, чего делать не следует. Согласен, законы меняют очень многое, но суть остается. Законы поневоле соблюдаешь, их тебе навязали, но нельзя навязать невозможного. В одном — правда, а в другом нет правды.
— То, что было правдой вчера, нынче уже неправда.
— Желаю тебе, Гюстав, чтобы ты не ошибся.
— И вам того же я желаю, господин Альбер.
Видно, этот малый не хочет вспоминать, как он прежде называл Альбера «дядей», «дядечкой» и «крестным». «Ну и ладно! Оставь при себе свою дружбу, спрячь ее в карман вместе со своей школьной наукой. А все-таки обидно это, и хоть я уверен в своей правоте, а мне тяжело, грустно и как будто совесть у меня нечиста».
Альбер пожал плечами и пошел прочь. А юноша крикнул ему вслед:
— Господин Альбер!.. Дядя Альбер!.. Ну пожалуйста, позвольте мне показать вам.
— Нет! — буркнул Альбер, и юноша, вероятно, не слышал его ответа, так как пустил в ход мотор, увидев, что старик зашагал по своей пашне. Ну, конечно, Альбер Женет старый упрямый осел, с такими, как он, каши не сваришь, из-за них умерло бы земледелие. Хорошо, что существует молодежь, — уж она-то возьмет верх, потому что у нее широкий кругозор, она видит не только борозды и комки земли на своей собственной пашне. К счастью, есть люди, готовые принять механизацию, хотя бы из лени, — Гюстав не строил себе иллюзий: Бильяр, Манури, Тируан записались на его трактор только потому, что хотели избавить себя от лишнего труда. Ну, и пусть их, не все ли равно, лишь бы цель была достигнута. А вот Альбера Женета сожрут, и сожрут по его собственной вине, из-за его косности.
Альбер шел домой, сгорбившись и уставив глаза в землю. Нечего выдумывать, на его век хватит. Да и кто скажет — богат он или нет? И разве он на своей ферме один хозяйничает? Нет. С помощью Адель и даже Жильберты, которая все еще работает, хотя и на свой лад. Дело еще шло. Нанимали батраков, сезонных рабочих, поденщиков, хватало средств, чтобы платить им. Правда, среди этих наемных работников были еще люди старого закала, люди нетребовательные. Но вы только послушайте этих птенчиков желторотых, этих юнцов, побывавших в училищах! Ишь всезнайки! Воображают о себе очень много. Какие командиры нашлись! Наставники!
Он выпрямился, окинул взглядом свои поля.
Вон там поле Ормуа. Разве он, Альбер Женет, с ним не справился бы? Пришел бы туда на рассвете вместе с Адель — и давай пахать, только держись. И у него, и у нее еще достаточно сил, чтобы обработать эту землю, — не нужно им ни наемных пахарей, ни тракторов.
Придя на ферму, он вошел в большую комнату.
— Адель! — позвал он.
Ему необходимо было знать, что она тут, необходимо было увидеть ее, поговорить с ней, посмотреть на нее, такую большую, сильную. Человек, человеческое тело — вот она машина, самая лучшая машина для земледельческого труда.
— Адель!
Пора бы ей вернуться. Она, наверно, в хлеву или кур в курятник загоняет, ведь уже завечерело. Как раз тут вошла Леона.
— Ты знаешь, Леона, где Адель?
— Нет, господин Альбер, не знаю. А хозяйка в Монтенвиле.
— Верно, на каком-нибудь молебне.
— А вашу сестрицу я только что видела… Да, помнится, она в дом вошла.
— В спальне ее, конечно, нет.
Он мог смело это утверждать. В свою спальню Адель днем никогда не заглядывала. Спальней она пользовалась только для ночлега. Она уходила из нее на рассвете и приходила к ночи. В спальне днем делать нечего, — днем отдыхать не полагается.
— Адель!
Пробили часы с кукушкой. Старые, еще дедушкины часы. Они совсем охрипли, их боя почти и не слышно. Молоточек, ударяя о клавишу, производил глухой стук — вот так у старика Фирмена, когда он ел, стучал зуб, уцелевший в верхней челюсти, о единственный зуб, торчавший в нижней десне. И как раз вслед за этим Альбер услышал в тишине какой-то странный шум, — он доносился сверху, со второго этажа, очень странный, непривычный шум, что-то вроде клокочущего бульканья, с каким выливается после грозового ливня вода из переполненного водосточного желоба.
— Она, может, все-таки пошла к себе в спальню, — сказала Леона.
Наверно, так оно и было. Если не она, так кто-то другой туда забрался. Следовало посмотреть. Альбер поднялся по ступенькам деревянной лестницы на площадку второго этажа.
Дверь в спальню стояла настежь. И Адель была в комнате, лежала поперек кровати, которую утром она, против своего обыкновения, не оправила, не застелила покрывалом; наволочка на подушке, там, где ее касается голова, побурела, засалилась от распущенных волос и пропиталась потом, который выжимает из всех пор кожи набившуюся в них пыль, черную, как земля. Да, там лежала Адель, она вздрагивала, словно от икоты, и что-то булькало у нее в горле, как у младенца, который не переварил высосанное материнское молоко и сейчас срыгнет его. Во всем этом было что-то карикатурное, нелепое, не похожее на действительность.
— Адель!
Она не отвечала. Еще раз ее сотрясла икота. В углу искривленного рта пузырилось белой пеной молоко, которое дитя, женщина, впавшая в детство, не переварило и теперь срыгнуло в последний раз.
Альбер подошел и, так как она больше не шевелилась, встряхнул ее за плечо, не произнося, однако, ее имени, Он уже знал, что она мертва.
Глава IV
Когда на Монтенвильском кладбище бросили на гроб Адель последнюю горсть земли и провожавшие двинулись к воротам, покидая обитель мертвых, Жильберта прочитала прощальную, бесконечно длинную молитву, а потом Альбер взял жену под руку и повел ее к автомобилю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76