Никакие поиски и допросы результатов не дали.
Он ушёл в папиной папахе.
Принадлежащую ему папаху, нашли на второй день в помойном ведре…
Совершённый мной теракт остался без наказания.
Таким образом, начало моей борьбы за справедливость не имело трагических последствий, чего нельзя сказать о дальнейшем.
Ещё была одна «роковая история», когда меня и одного мальчика с нашей улицы украли цыгане.
Сценарий моей жизни мог стать совсем другим.
Но случайно, уже далеко от местечка, нас увидели соседи и забрали домой.
Помню как я не хотела есть и убегала от мамы вокруг большого овального стола в гостиной, а мама бегала за мной с полотенцем.
Мне было очень весело.
Знать бы тогда, что всего через несколько месяцев в Сибири мне придётся по 4-5 дней пить кипяток, вместо еды и есть пахнущие керосином картофельные очистки, чтобы заглушить голод.
Когда Красная Армия захватила Бесарабию, то всё, что люди заработали за всю жизнь, подверглось непонятной НАЦИОНАЛИЗАЦИИ, то есть куда-то исчезло и больше им не принадлежало.
Забрали и наш магазин. Отец примирился с новыми порядками и потерей результатов труда всей жизни. Он стал работать в конторе «Заготживсырьё», заготовителем.
(Почему-то я помню это название до сих пор.)
Мы ещё продолжали жить в нашем доме и наивно полагали, что жизнь продолжается.
Но вот пришла эта ночь.
На сборы нам дали 20 минут!
Мама была на последнем месяце беременности, ей было 39 лет, старшей сестре – 13 лет, мне около четырёх.
«Они», (нагрянувшие ночью «товарищи»), предупредили, что с собой обязательно надо брать тёплые вещи.
Но какие в Бесарабии тёплые вещи! Самыми тёплыми были нарядные демисезонные пальто. Подкладка от моего нового бордового пальто станет потом «действующим лицом» в этой повести.
Никто тогда не знал, что этой июньской ночью 1941 года подведена черта под нормальной человеческой жизнью.
Никто ещё не осознал, что мирную Бесарабию завоевала власть, которая называлась советской, а сутью её были ночные грабежи, убийства и незаконные ссылки и переселения целых народов.
Теперь это очень благозвучно называется красивым словом – депортация.
Дай БОГ, чтобы никто никогда больше не испытал на себе, значение этого слова! И, да будет проклят тот, кто такое придумал!!
Я думаю теперь, что мой отец чувствовал тогда какое горе ждёт нашу семью.
Последнее, что я помню об отце – это его стон – дайте мне колодец !
Он предпочитал….утопиться.
Но, увы!! Колодец мой отец не получил…
Много позже мы узнали, что в лагере, куда загнали моего отца, подонки и садисты утопили его живого…в сортире.
Больно писать об этом, боюсь представить себе это…
Полураздетых, испуганных, с узлами и детьми, под пистолетами, согнали наиболее уважаемых и значительных людей местечка в товарные вагоны, запрещая громко плакать и разговаривать.
Весь ужас происходил в темноте и жуткой тишине.
Вагоны битком набили людьми. Из удобств была только дыра в досках пола в углу вагона.
Кто-то завесил это место простынею, превратив его в туалет, исполняющий также обязанности помойного ведра и ванной комнаты.
Люди ещё не голодали, поэтому похлёбка с макаронами и лавровым листом шла пока в это помойное ведро.
О, если бы эта похлёбка была потом в Сибири, когда мы умирали с голоду!
Три дня мы ехали все вместе.
Никто ещё ничего не знал. Ещё шутили над «товарищами» и над похлёбкой. Ещё думали, что это какое-то временное недоразумение.
Затем всем мужчинам велели выйти.
Объявили, что они поедут вперёд, чтобы на месте всё приготовить для приезда женщин и детей.
Подлое, наглое, беспросветное враньё во всём и обо всём.
Всё опять навсегда! Никто из мужчин никогда больше не вернулся.
Только два брата Гриншпуны, крепкие и здоровые потом приехали в Сибирь, где мы были, забрали свою семью и уехали.
Они-то и рассказали, не посвящая ни в какие подробности, о страшной гибели моего отца.
Много лет позже и до последнего времени я писала в разные инстанции с целью узнать хоть что-то о моём отце.
Из разных мест приходили разные ответы. Мне так и не удалось узнать ни дату, ни место его смерти.
Мне гневно отвечали, что мой отец был враг народа!
Обычная формулировка для миллионов замордованных, замученных граждан, имевших несчастье оказаться в «прекрасной» стране советов.
Осиротевшие вагоны с женщинами и детьми под охраной поехали дальше. И снова никто не знал, что большинство из них умрёт от голода в чужой холодной Сибири.
Мало кому удастся выжить. Это будут единицы…
Дело было в июне-июле 1941 года. В уничтожении жителей маленького патриархального местечка Рышканы приняли участие оба усатых людоеда двадцатого века: фашист и коммунист.
На людей, ехавших неизвестно куда, под охраной, как скот в товарных вагонах, вырванных ночью из постелей, лишённых своей опоры-мужчин, посыпались бомбы.
Многие из этих людей остались лежать неизвестными на дороге. «Счастливцы» поехали в Сибирь, чтобы умирать медленно.
В вагонах было жарко, душно, трудно дышать.
Спали на полу вповалку.
Некоторые были возбуждены, ждали приезда на место и встречи с мужчинами.
Некоторые были подавлены и находились в депрессии, плакали и причитали, приводя в уныние других.
Моя же мама начала рожать.
СОН ПЕРВЫЙ.
Надо мной БОГ. Вокруг меня Архангелы. У каждого через плечо золотистая лента.
Как на рекламе плывут объёмные буквы : НЕ УБИЙ!
– Значит я умерла – тоскливо подумала я – Как же я оставлю детей?
– Нет ещё! Пока нет, пропело вокруг меня.
Я проснулась… Этот многосерийный сон с продолжением длится уже 25 лет.
МОЯ СЛЕДУЮЩАЯ ЖИЗНЬ, КАКОЙ ЕЁ СДЕЛАЛИ.

СИБИРЬ.
В первом же населённом пункте нас высадили из поезда.
Это был районный центр Колывань, недалеко от города Новосибирска.
Мама в больнице. Мы где-то у чужих людей. Языка не знаем.
В местечке все говорили на идиш, многие знали румынский язык.
С приходом русских освободителей с пистолетами, в народе начали циркулировать словечки типа: ладно, понятно, расходись!
Но в Сибири мы почти все оказались без языка для общения.
Очень хорошо помню, что я быстро выучила фразу: «Я ничего не понимаю», которую бодро повторяла до тех пор, пока свободно не заговорила по-русски.
Позже, когда я уже была взрослой и проходила перепись населения, то на вопрос какой язык я считаю родным, я не без горечи должна была написать – русский.
Нельзя же назвать знанием языка те отдельные словечки на идиш, которые остались в памяти на всю жизнь.
Хотя это и помогло мне позже, когда мне во второй раз в жизни пришлось выучить фразу – я ничего не понимаю – но уже на шведском языке, а ещё позже в третий раз – на иврите.
Везде находились близкие мне люди, для знакомства и общения с которыми, сохранённый подкоркой идиш был как пароль, как талисман, открывающий двери.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76