Моим пациентам меньше повезло.
В наше пятое отделение иногда принимали на лечение наркоманов.
Обычно это были люди «с положением», которые в прошлом по каким-то причинам имели доступ к наркотикам, и воспользовавшись этим дошли до печального образа наркомана.
Лечение практически сводилось к тому, что их лишали наркотиков.
В психбольнице никого ничем не удивить, кроме того есть способы усмирения, есть способы предотвращения самоубийства и получения наркотиков извне.
Все остальное – дело самого страдальца. Он может терпеть абстиненцию тихо, может кричать, ругаться биться головой об стенку, он может делать все, что ему угодно (на то и психбольница), наркотиков он все равно не получит.
И либо выпишется, не выдержав, чтобы продолжать свой путь на тот свет, либо выдержит несколько дней неимоверных мучений, восстановит силы, окрепнет и выпишется, чтобы снова начать жить.
Мне довелось наблюдать двух таких больных: мужчину и женщину.
Женщина была профессором медицины из Москвы с известным именем.
Ей было пятьдесят лет. Она слышала о, якобы, больших успехах нашего отделения на этом поприще и добровольно приехала, вообразив, что на свете бывают чудеса, и наивно думала, что кто-то может избавить её от этой беды, а не она сама должна пройти через страдания нескольких дней жизни без привычной дозы.
Её поместили в отдельную палату, создали все необходимые условия, и началось!
Худая, со смуглой, или вернее серой от хронического отравления кожей, темными кругами под запавшими недобрыми глазами, с черными распущенными волосами, она производила жуткое впечатление.
Через три дня, когда наступило трудное, критическое время, она потеряла человеческий образ и была как страшное видение.
Её можно было использовать для документального фильма о трагических последствиях наркотиков.
Она кричала, топала ногами, ругалась, употребляя до дикости циничные, неподходящие ей слова.
На голое тело был одет больничный темно-синий халат без пуговиц. Полы разлетались, обнажая несчастное, исколотое, усохшее тело.
Она мечется по палате, глаза дикие, ничего не смыслящие, развевающиеся черные волосы, синие покусанные, искривленные губы, хриплый крик, переходящий в вой.
Как огромная дикая птица взлетала она на окно и билась головой об решетку, никого не видя и не понимая.
Даже наши сумасшедшие не настолько теряли все человеческое.
Мы знали, что она врач, наш коллега, профессор, пытались ей помочь, чем могли, но все было напрасно.
На лечение наркоманы приходили сюда добровольно и давали расписку о своем согласии. Её помрачённого сознания хватило на то, чтобы потребовать расписку обратно, порвать её и настоять на выписке.
Что и было сделано, хотя ей оставалось продержаться ещё несколько дней и ей бы стало легче.
По вынужденному решению врачей, она получила инъекцию, которая на время вернула ей человеческое подобие, и она была выписана ещё в худшем состоянии, чем пришла, т.к. деградация и падение теперь пойдут быстро и необратимо, и конец будет не за горами.
Мужчина-наркоман, по профессии инженер-геолог, также сам обратился за помощью.
Высокий, худой, лысый, с интеллигентным лицом, умными страдальческими глазами, застенчивый и тихий.
Ему было, примерно, 35-40.
Впрочем, у наркоманов трудно определить возраст. Возможно он был моложе.
Учитывая, что он не был профессором и не имел привилегий, то его коечка стояла в общей палате, где обитали ещё человек 15-18, не являвшихся потомками дворян и не отягощённых чрезмерным воспитанием, которые, увы, к тому же были сумасшедшими.
У человека, впервые сюда попавшего, сама обстановка могла вызвать шок!
Больные находятся в невероятных позах: кто-то ползает, рычит и лает.
Другой, оживлённо жестикулируя, беседует с кем-то невидимым и периодически заливается смехом или плачем, ругается, прячется, обороняется и нападает.
Третий считает себя журавлём и стоит, поэтому на одной ноге в соответствующей позе, размахивая «крыльями».
Постоянный гул. Никогда не знаешь, с какой стороны ждать нападения.
Не ударят ли, не вырвут ли из рук алюминиевую миску с едой и Бог весть что еще.
Инженер был подавлен и безразличен.
Как только его привели),о было на моем дежурстве), он лег на койку, отвернулся к стене и так лежал все дни абстиненции.
Мы безуспешно пытались его кормить. Но он не мог есть, его сразу тошнило.
К счастью, на него хорошо действовали снотворные и мы держали его в полудремотном состоянии, чтобы он меньше страдал.
Это был мужественный образованный человек.
Постепенно, очень медленно, стало улучшаться его состояние, появился аппетит, ожили глаза.
Когда он немного поправился, мы разговорились.
Было интересно слушать о тех местах, где он побывал. Его рассказы о муках, которые он испытал в первую неделю лечения, я запомнила на всю жизнь.
Он описывал как боль, не утихая, терзает каждую клеточку.
Болят зубы, десны, глаза, язык, все внутри и все снаружи, каждая частица тела как живая рана.
Он был одинок, растеряв за время болезни всех родных и друзей, поэтому он, после стойкого выздоровления, еще длительное время находился в отделении.
Но наступило время, когда врачи решили выписать его на свободу.
На прощание он проводил меня домой после дежурства.
Мы в последний раз (и в первый) погуляли и еще раз поговорили. Мне стало грустно, когда я поняла, что с его стороны были какие-то надежды, было нечто большее, чем дружба.
Я испытывала к нему много разных теплых и добрых чувств: уважение, интерес, восхищение его мужеством, но только не любовь.
Я даже представить себе не могла ничего большего, чем прогулка днем по тихой улице, на расстоянии полушага. Он сказал, что жил всё это время надеждой всегда быть рядом.
С того самого первого дня, когда его привели и сдали мне под расписку жалкого растерянного, а я его гладила, заглядывала в глаза и заверяла, что все будет хорошо.
Он поклялся себе тогда сразу же, что так и будет. Он каждый раз ждал того времени, когда я снова приду на дежурство.
Теперь я сожалею, что испугалась, не обменялась с ним адресами, а попрощалась навсегда.
Разве так важно, что я не собиралась стать его женой.
Мы могли остаться друзьями, могли при необходимости помогать друг другу.
Но все было так, а не иначе.
Прощание на тихой улице было прощанием навсегда. И я никогда не узнаю, смог ли он излечиться от наркотиков окончательно, или при неудаче, он снова потеряет себя.
СОН ОДИННАДЦАТЫЙ.
Дремучий лес. В центре лужайки на пне сидит, почёсываясь и зевая огромный седой, белый Лев.
Перед ним, поджав хвост и выгнув спину, трясётся шакал.
В его жёлтых глазах горят злобно-заискивающие огоньки.
– Скучно мне. – Зевает Лев, обнажая огромные клыки и косясь на шакала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76