– Не горячись, Шлейме. Зачем нам на неприятности нарываться? – вставил Диниц. – Перед кем ты свой норов показываешь? Ты лучше подумай, за что нам денежки платят? За что нас, евреев, на белом свете терпят? За «да» или за «нет»?.. Конечно, за «да»… На «нет» – ты меня слышишь? – никто нас не имеет права… Не и-ме-ет. За «нет» можно и куска хлеба лишиться, и в каталажку на долгие годы загреметь. Понимаешь? А вдруг – ты только не кипятись, а спокойно выслушай, – вдруг он вовсе не отставной? Вдруг он оттуда… как те двое, что пришли и навсегда увели беднягу Цукермана… Тебя, Шлейме, за твое упрямство, будем надеяться, никуда не уведут… На дворе, как говорят, эта самая… ну как ее… оттепель… хрущевская слякоть… Но с дерьмом лучше не связываться. Дерьмо во все времена года дерьмо – что в палящий зной, что в оттепель, что в мороз. Он требует, чтобы ты расширил на два сантиметра брюки в шагу, – пойди человеку навстречу, сядь и расширь хотя бы на один санти Он хочет, чтобы костюм был не однобортный, а двубортный, – подари ему лишний борт. Пойми, Шлейме: сильные не любят, когда слабые на рожон лезут, строят себя Бог весть что и к тому же возражают. Не артачься! Товарищ полковник ждет от тебя «да», а не «нет», так не расстраивай же его, преподнеси ему, как гвоздики, в честь праздника – сорок второй годовщины Советской Армии – свои «да, да, да», черт бы его подрал с его орденом Хмельницкого. Мой дед говорил: не смейте дергать льва за усища – от него даже за ласку лапой по фиономии схлопотать можно.
Отец слушал и ушам своим не верил: откуда у Диница, бежавшего в сорок втором вильнюсского гетто и два с лишним года сражавшегося в партанском отряде в дремучей белорусской пуще, такая робость перед всякими чинами, такая несовместимая с его партанским прошлым уничижительность?
Он не осуждал Диница. Но уговоры бывшего партана коробили душу. В лесу под Новогрудком, наверно, он таким не был, приказы выполнял не потому, что их отдавал командир, старший по званию, а потому, что они совпадали с его сокровенными мыслями и желаниями. Но все менилось, когда он Рудницкой пущи попал в другую, заваленную буреломом ежедневных доносов, слежек и подозрений чащу, где за каждым деревом их всех, как арестанта Цукермана, подстерегала беда. Диниц, конечно, желал отцу добра, старался уберечь от неприятностей, может, даже от увольнения. Но от добра, добытого ценой самоуничижения и лакейства, что-то съеживалось внутри и застывало – отец всегда мучился и терзался, когда при нем кто-нибудь блких или сослуживцев – того же добра ради – унижал свое достоинство, которое и без того было перемолото жерновами ненасытного послевоенного времени, неблагодарного, неразборчиво-жестокого, заставлявшего всех прятаться, как в вырытый в лесу бункер, в бесконечные, спасительные «да, да, да», когда горло разрывало обреченное на глухоту и непонимание «нет». Время, как и отставной полковник Карныгин, ощетинивалось и не щадило тех, кто скупился на утвердительные восклицания.
– Вы как хотите, – процедил отец, – но к этому костюму я больше не притронусь.
Однако дальновидный Диниц не унимался.
– У тебя остался его адрес?
– Чей? – Отец сделал вид, что не понимает, о чем его спрашивают.
– Ты знаешь, где этот Карныгин живет?
– Не знаю. Когда снимал мерку, вроде бы и адрес в книжку записал. И квитанция где-то должна быть, – сказал отец. – А ты что, к товарищу полковнику в гости наладился? Решил своими медалями позвякать?
– Ты мои медали не трогай. Я их не за сбор грибов получил и не на базаре купил. лучше подумаем, что делать.
– Что делать? Ничего.
– Может, нашего новичка к нему в гости на разведку послать?
– Рафаила? Зачем? – насторожился отец.
– Как зачем? Настроение прощупать… по-человечески поговорить… пока он ничего не затеял.
– Рафаил?
– Не прикидывайся дураком. Карныгин.
– А что, по-твоему, он может затеять?
– Мало ли что… Например, в суд подать.
– На кого?
– На ателье, на тебя, закройщика… – ехидно пояснил Диниц. – Накатает бумагу, напишет, какой вред его имуществу нанесен… Не забывай, Шлейме, костюм – это тебе не колхозная собственность, которую каждый волен растаскивать. И тогда…
– И что тогда? – нахмурившись, спросил отец.
– Я, Шлейме, не судья… не законник… Надо спросить Хлойне – он два года народным заседателем служил… вместе с судьями приговоры выносил…
– По-твоему, этот Карныгин может упечь меня за решетку? – выдохнул отец, не желая напрямую обращаться к Хлойне.
– Упечет, не упечет… Но к штрафу приговорить могут.
– Что ж. Штраф заплачу, но переделывать не буду! – упорствовал отец.
– Диниц прав… Не надо, Шлейме, горячиться. В кипятке хорошо яйца вкрутую варить, – умасливал его Хлойне, втягивая голову в ворот по-комиссарски распахнутой рубахи. – Если ты не хочешь переделывать, то я этим займусь.
– Так как, Шлейме? – наседал на отца Диниц, прозванный арестованным Цукерманом за его бесконечные «йе, йе» («да, да») – Йеницем.
– Я уже вам сказал: переделывать не буду! – выдавил отец. – И не хочу, чтобы мою работу переделывали другие.
Народный заседатель, старый подпольщик и, возможно, стукач, наклепавший на хуторянина Цукермана, Хлойне Левин еще глубже втянул в ворот голову, поросшую редкими волосами.
– Как знаешь… – Диниц откашлялся и продолжал: – Но смотри, как бы ты после не пожалел… Меня Цукерман наградил прозвищем «Йениц». Будь Иосиф сейчас с нами, а не с белыми медведями, он переименовал бы тебя Кановича в НЕЙНовича (НЕТновича).
Он помолчал, смачно плюнул на раскаленный утюг, провел им по сукну, и облачко горячего пара повисло над его головой, как далекое и зыбкое воспоминание.
– Мой отец, светлый ему рай, – как ни в чем не бывало продолжил Диниц,
– был в Укмерге пожарником, и я, как водится, сначала тоже об этом мечтал – вырасту и буду со шлангом в чешской каске по крышам лазить, вытаскивать людей огня, тушить пламя… Бывало, выбегу во двор, зачерпну в колодце полведра воды, притащу в бу и, пока мамы нет, тренируюсь, на пожарника учусь: подойду к печке, открою заслонку и плюх всю воду на горящие угли…
Ох, и влетало же мне от родителей за эти шалости! Вся задница, бывало, пузырится – сесть не мог. Но все же, видно, с тех пор во мне что-то от порки осталось… не зажило вместе с волдырями. К чему же это я тебе, Шлейме, сейчас говорю? А говорю я это тебе к тому, что не один ты такой…
– Какой? – встрепенулся отец.
– Любитель ничего огонек высекать… Господи, что за время, что за мир? Куда ни глянь – задиры с горящей паклей в руке. Только и ищут, как бы что-то поджечь, где бы угли поскорей раздуть. Скоро, кажется, уже не дома, а души, как дранка, запылают… Страшно… Когда мы лесу вышли, я думал: все, конец, огонь потушен, не будет больше на свете ни ненависти, ни злобы… Не будет никогда.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43