Я думал: больше никто и никогда не потревожит сон мертвых. Ни слезами, ни стонами, ни грязными поклепами… Ошибся… Не успел я сдать оружие, как возле своего дома услышал: «Жид пархатый, убирайся в свою Палестину!», не успел остыть от страха, как на меня новые страхи навалились… похлеще лесных… Ты, Шлейме, понимаешь, о чем я?..
– Понимаю, – сказал отец и покосился на шмыгающего носом Хлойне. – Ты считаешь, что этими твоими «да, да, да» можно страхи отпугнуть, а не накликать? Ты считаешь, что этими «да, да, да» можно накормить злобу и она оставит нас в покое?..
– Ничего я не считаю… Но горящие угли глупо гасить керосином. Я считаю, что не стоит ссориться и враждовать – за пустяков. Я считаю, что тебе, Шлейме, надо каску надеть и потушить тлеющие угольки – разыскать этого Карныгина и сделать все, чтобы он остался доволен. Ведь сколько их, довольных, на свете? Кругом одни недовольные. Зачем же их множить?
– Ничего, Диниц, не поделаешь: человек рождается недовольным… и недовольным умирает…
– Ну что ты тут философствуешь? Отвечай прямо: разыщешь его или нет?
– Нет! – отрезал отец.
– Нет так нет, – выдохнул Диниц. – Как говорится, хозяин-барин. Но как бы тебе не пришлось пожалеть.
– А что если мы, как говорил Владимир Ильич Ленин своему брату, пойдем другим путем? – Из дальнего угла ателье внезапно донесся простуженный голос «новобранца» Рафаила Драпкина, перебравшегося заштатного Молодечно в Вильнюс, чтобы у оставшихся в живых мастеров-соплеменников постичь тайны портновского ремесла. – А если взять и скопом выкупить костюм?
– Вряд ли от этого Карныгина откупишься. Он офицер, а офицеры принципами не торгуют, – сказал осмотрительный Диниц, косясь на притихшего в углу подпольщика Хлойне, при котором лучше и безопаснее было прослыть круглым дураком, чем клеветником и очернителем Советской Армии…
На том прения и кончились.
Все ждали грозы – вызова в трест или повестки в суд. Но на удивление ни того, ни другого не случилось.
Не появлялся в мастерской и полковник – то ли махнул на все рукой, повесил костюм до лучших времен в шкаф, то ли отнес его на переделку к другим, более покладистым евреям.
Только Хлойне прывал сослуживцев не терять бдительности и время от времени назидательно цитировал на память какого-то классика марксма-ленинма, который перед Октябрьской революцией якобы сказал, что внезапность выступления – залог победы, а промедление смерти подобно.
«Выступление» Карныгина и впрямь было неожиданным – он подал в суд не на все ателье, а только на отца.
– Что же ты, несчастный, натворил? – испуганно-сердито спросила мама, протягивая отцу повестку. – Кого убил? Кого зарезал? Тебе сразу насушить сухарей и сложить в узелок белье или еще до тюрьмы успеешь пообедать?
– Еще успею…
– Какое счастье! – поддела его мама. – Я бы себя загрызла, если бы отправила тебя на нары в Лукишки голодным. Холодный борщ с картошкой будешь?
– Буду.
– А телятину?
– Почему бы нет?
– Вчера почему-то не ел… Повестки, видно, очень повышают аппетит…
Она прошествовала на кухню, где сосед – книгочей Гордон – с упоением, почти навзрыд, жаря на жужжащем примусе заветную глазунью, пел на голодный желудок свою любимую песню:
Вер вет мир баглейтн, ин майн лецтн вег?.. (Кто меня проводит в мой последний путь?)
– Что за удивительный день! – сказала мама, поставив на стол миску с холодным борщом и кастрюльку с картошкой. – Ко всем приходят повестки.
– А кто еще получил? – с напускным безразличием поинтересовался отец.
– Йосл. – Мама ткнула в дверь, за которой яростно шипел примус и набирало силу проникновенное, душераздирающее пение Гордона, каждый день читавшего перед сном на иврите одну и ту же книжку – «Преступление и наказание» Федора Достоевского. – Только не суда, а ОВИРа, в последний путь… к сестре в Израиль… Пел, пел и выпел себе разрешение на отъезд… Через месяц прощальный ужин… Расстаемся навеки… А с тобой?..
– Что – со мной?
– С тобой насколько?.. Может, как я когда-то связала Шмуле, сесть и связать тебе теплую кофту и шерстяные носки на зиму? Купить, как ему когда-то, на базаре шмат сала? В тюрьме холодно и голодно.
– Глупости! – сказал отец. – Мы никогда не расстанемся…
И, обжигаясь картофелинами, рассказал ей всю историю.
Мама слушала его рассказ рассеянно, отрешенно-пренебрежительно смотрела на стол, на пустую миску и кастрюльку, на тяжелые, непривычно неподвижные руки отца, потом подняла глаза и с какой-то укорненной жалостью тихо промолвила:
– У тебя на подбородке кусочки свеклы.
Отец засуетился, поспешно и благодарно принялся смахивать их, потом подхватил миску и кастрюльку, вскочил с места и, не оглядываясь, зашагал к двери.
– Надо старика Гордона поздравить, – виновато бросил он на ходу. – Дождался все-таки!..
Она и не думала перечить – кивнула, но осталась молча стоять у стола, как у могильной плиты, и вдруг начала беззвучно плакать. Слезы поблескивали на ее щеках, как роса на осенних, ъязвленных дождями листьях, губы мелко подрагивали, и эта негаданная дрожь сливалась с мерцанием лучей заходящего солнца и возвращала ее в счастливое прошлое, туда, где много-много лет тому назад она, Хена Дудак, впервые вкусила от запретного древа, согрешила перед Всевышним, забыв Его ради обыкновенного портняжки, к которому прилепилась до хупы, без Божьего и родительского благословения.
Отец же нарочно не спешил (пусть Хена успокоится), тряс на кухне морщинистую, давно оскудевшую руку бывшего лавочника, который – чтобы не гневить Господа и сподобиться Его милости – все годы вместо кипы носил узбекскую тюбетейку с причудливым орнаментом и целовал прибитую к двери своей каморки мезузу. Прервав свое заунывное, чуть ли не погребальное пение и сняв с примуса раскаленную сковороду с глазуньей пяти яиц, снесенных некошерными колхозными курами – под Неменчине, растроганный Гордон поблагодарил отца за поздравление, пожелал ему такого же счастья – как можно скорее подняться в землю обетованную – и твердо обещал оставить на память мне, начинающему писателю, замечательную книжку – «Преступление и наказание» Федора Достоевского на иврите, маме – огромную, как Синайская пустыня, сковороду, а ему, Шлейме, – целый набор новехоньких отверток и плоскогубцев (всегда пригодятся в хозяйстве), два стула и мягкую – без единого клопика – кушетку, чтобы какой-нибудь заказчик Москвы или Молодечно мог при надобности переночевать.
– Я бы вам, Канович, и свою комнатку оставил, но, вы же знаете, я не председатель горисполкома… Я для них уже никто…
– Мы, Йосл, все для них никто, – думая о своем, о полковнике Карныгине, о предстоящем суде, промолвил отец, но Гордон был так поглощен красавицей глазуньей, что ничего не слышал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43
– Понимаю, – сказал отец и покосился на шмыгающего носом Хлойне. – Ты считаешь, что этими твоими «да, да, да» можно страхи отпугнуть, а не накликать? Ты считаешь, что этими «да, да, да» можно накормить злобу и она оставит нас в покое?..
– Ничего я не считаю… Но горящие угли глупо гасить керосином. Я считаю, что не стоит ссориться и враждовать – за пустяков. Я считаю, что тебе, Шлейме, надо каску надеть и потушить тлеющие угольки – разыскать этого Карныгина и сделать все, чтобы он остался доволен. Ведь сколько их, довольных, на свете? Кругом одни недовольные. Зачем же их множить?
– Ничего, Диниц, не поделаешь: человек рождается недовольным… и недовольным умирает…
– Ну что ты тут философствуешь? Отвечай прямо: разыщешь его или нет?
– Нет! – отрезал отец.
– Нет так нет, – выдохнул Диниц. – Как говорится, хозяин-барин. Но как бы тебе не пришлось пожалеть.
– А что если мы, как говорил Владимир Ильич Ленин своему брату, пойдем другим путем? – Из дальнего угла ателье внезапно донесся простуженный голос «новобранца» Рафаила Драпкина, перебравшегося заштатного Молодечно в Вильнюс, чтобы у оставшихся в живых мастеров-соплеменников постичь тайны портновского ремесла. – А если взять и скопом выкупить костюм?
– Вряд ли от этого Карныгина откупишься. Он офицер, а офицеры принципами не торгуют, – сказал осмотрительный Диниц, косясь на притихшего в углу подпольщика Хлойне, при котором лучше и безопаснее было прослыть круглым дураком, чем клеветником и очернителем Советской Армии…
На том прения и кончились.
Все ждали грозы – вызова в трест или повестки в суд. Но на удивление ни того, ни другого не случилось.
Не появлялся в мастерской и полковник – то ли махнул на все рукой, повесил костюм до лучших времен в шкаф, то ли отнес его на переделку к другим, более покладистым евреям.
Только Хлойне прывал сослуживцев не терять бдительности и время от времени назидательно цитировал на память какого-то классика марксма-ленинма, который перед Октябрьской революцией якобы сказал, что внезапность выступления – залог победы, а промедление смерти подобно.
«Выступление» Карныгина и впрямь было неожиданным – он подал в суд не на все ателье, а только на отца.
– Что же ты, несчастный, натворил? – испуганно-сердито спросила мама, протягивая отцу повестку. – Кого убил? Кого зарезал? Тебе сразу насушить сухарей и сложить в узелок белье или еще до тюрьмы успеешь пообедать?
– Еще успею…
– Какое счастье! – поддела его мама. – Я бы себя загрызла, если бы отправила тебя на нары в Лукишки голодным. Холодный борщ с картошкой будешь?
– Буду.
– А телятину?
– Почему бы нет?
– Вчера почему-то не ел… Повестки, видно, очень повышают аппетит…
Она прошествовала на кухню, где сосед – книгочей Гордон – с упоением, почти навзрыд, жаря на жужжащем примусе заветную глазунью, пел на голодный желудок свою любимую песню:
Вер вет мир баглейтн, ин майн лецтн вег?.. (Кто меня проводит в мой последний путь?)
– Что за удивительный день! – сказала мама, поставив на стол миску с холодным борщом и кастрюльку с картошкой. – Ко всем приходят повестки.
– А кто еще получил? – с напускным безразличием поинтересовался отец.
– Йосл. – Мама ткнула в дверь, за которой яростно шипел примус и набирало силу проникновенное, душераздирающее пение Гордона, каждый день читавшего перед сном на иврите одну и ту же книжку – «Преступление и наказание» Федора Достоевского. – Только не суда, а ОВИРа, в последний путь… к сестре в Израиль… Пел, пел и выпел себе разрешение на отъезд… Через месяц прощальный ужин… Расстаемся навеки… А с тобой?..
– Что – со мной?
– С тобой насколько?.. Может, как я когда-то связала Шмуле, сесть и связать тебе теплую кофту и шерстяные носки на зиму? Купить, как ему когда-то, на базаре шмат сала? В тюрьме холодно и голодно.
– Глупости! – сказал отец. – Мы никогда не расстанемся…
И, обжигаясь картофелинами, рассказал ей всю историю.
Мама слушала его рассказ рассеянно, отрешенно-пренебрежительно смотрела на стол, на пустую миску и кастрюльку, на тяжелые, непривычно неподвижные руки отца, потом подняла глаза и с какой-то укорненной жалостью тихо промолвила:
– У тебя на подбородке кусочки свеклы.
Отец засуетился, поспешно и благодарно принялся смахивать их, потом подхватил миску и кастрюльку, вскочил с места и, не оглядываясь, зашагал к двери.
– Надо старика Гордона поздравить, – виновато бросил он на ходу. – Дождался все-таки!..
Она и не думала перечить – кивнула, но осталась молча стоять у стола, как у могильной плиты, и вдруг начала беззвучно плакать. Слезы поблескивали на ее щеках, как роса на осенних, ъязвленных дождями листьях, губы мелко подрагивали, и эта негаданная дрожь сливалась с мерцанием лучей заходящего солнца и возвращала ее в счастливое прошлое, туда, где много-много лет тому назад она, Хена Дудак, впервые вкусила от запретного древа, согрешила перед Всевышним, забыв Его ради обыкновенного портняжки, к которому прилепилась до хупы, без Божьего и родительского благословения.
Отец же нарочно не спешил (пусть Хена успокоится), тряс на кухне морщинистую, давно оскудевшую руку бывшего лавочника, который – чтобы не гневить Господа и сподобиться Его милости – все годы вместо кипы носил узбекскую тюбетейку с причудливым орнаментом и целовал прибитую к двери своей каморки мезузу. Прервав свое заунывное, чуть ли не погребальное пение и сняв с примуса раскаленную сковороду с глазуньей пяти яиц, снесенных некошерными колхозными курами – под Неменчине, растроганный Гордон поблагодарил отца за поздравление, пожелал ему такого же счастья – как можно скорее подняться в землю обетованную – и твердо обещал оставить на память мне, начинающему писателю, замечательную книжку – «Преступление и наказание» Федора Достоевского на иврите, маме – огромную, как Синайская пустыня, сковороду, а ему, Шлейме, – целый набор новехоньких отверток и плоскогубцев (всегда пригодятся в хозяйстве), два стула и мягкую – без единого клопика – кушетку, чтобы какой-нибудь заказчик Москвы или Молодечно мог при надобности переночевать.
– Я бы вам, Канович, и свою комнатку оставил, но, вы же знаете, я не председатель горисполкома… Я для них уже никто…
– Мы, Йосл, все для них никто, – думая о своем, о полковнике Карныгине, о предстоящем суде, промолвил отец, но Гордон был так поглощен красавицей глазуньей, что ничего не слышал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43