Отчаяния, поскольку то, что эти люди обещали, было невозможным по определению. Они не были политическими агитаторами, так как не имели плана. Они не были руководителями повстанцев, так как не имели намерения бороться. Им не нужны были ни план, ни война, потому что Бог должен был привести их врагов к ним прямо в руки. Будет дан знак, что началось божественное вмешательство. Искать знак следовало по преимуществу в пустыне.
К ним примыкали тысячи: бедняки, отчаявшиеся, мечтатели, нетерпеливая молодежь. Другими словами, толпа. Это был удобный термин. Любой государственный служащий знал, что делать с толпой.
Среди провидцев, появившихся в эти смутные времена, был пророк Февда. Его имя и его трагическое хвастовство — это единственное, что о нем известно. Прошлое его было неясно, а самым значительным в его жизни стала его смерть. Казалось, он был продуктом мифа, выражавшего чаяния людей.
Февда собрал кучку последователей и повел их с гор через заросли и болота к реке Иордан, традиционно считавшейся границей страны. Он обещал, что по его команде воды расступятся и они перейдут на другой берег посуху.
Для его слушателей рассечение вод имело особый смысл. В прошлом это уже свершалось дважды: в первый раз человеком, который вывел их народ из-под гнета иноземцев, во второй раз — его преемником, когда он привел народ на завещанную им землю.
Трудно было преувеличить политическую значимость обещания Февды.
— Ничего страшного, — сказала она, — это все из-за проповедования. Оно отнимает силы. Я уверена, завтра все будет хорошо.
Когда она говорила ласково, ее голос был сладким и сочным, как иерихонский инжир. Он приятно возбуждал воображение Симона. К сожалению, в данном случае он не возбуждал больше ничего. Член Симона, несмотря на все усилия ее умелых рук, оставался мягок, как кусок теста. Если бы можно было как-то отделиться…
— Не понимаю, что со мной, — сказал он. — Обычно я не…
Он осекся, осознав, что любая шлюха слышала такие жалобы не раз.
— Не волнуйся, — сказала она и, нагнувшись, нежно взяла кончик его пениса в рот. Тот поднялся, запульсировал и снова опал.
Симон мрачно смотрел на голые стены. Его щеки пылали. Он понимал, что надо уходить, но ему не хотелось. Чем дольше длилось молчание, тем больше он чувствовал необходимость прервать его, прежде чем поддастся чувству поражения, но найти нужные слова становилось все труднее.
Потом он вспомнил, что она сказала, и впервые осознал ее слова.
— Откуда ты знаешь, что я проповедую? — спросил он.
— Да слышала. — Она сделала неопределенный жест в сторону улицы. — Говорят, ты философ.
— Правда? — сказал Симон. — А что еще говорят?
— Что ты нечестивый.
— Это уже что-то. А тебе сказали, что именно я проповедую?
— Что-то о Боге и что мы должны нарушать все законы.
— Меня это радует, — сказал Симон. — Я и не думал, что они слушают.
— Насчет законов, — улыбнулась она, — слушали все.
— Мне казалось, моя проповедь не произвела большого впечатления.
— Люди и так нарушают законы, — сказала она. — Их и призывать к этому не надо.
— Да, но они нарушают законы из-за личной выгоды. Я же прошу их нарушать закон, потому что это закон, — сказал Симон.
— А-а… — неопределенно сказала она, взяла его пенис в руку и стала машинально им поигрывать; тот не откликался. — Зачем? — спросила она.
Симон уже готов был ответить, но вовремя остановился:
— Ты не поймешь.
— Потому что я шлюха, — сказала она.
Он решил, что уйдет, тотчас.
— Не вижу смысла, — проговорила она, прежде чем он встал. — Если люди не подчиняются закону, они подчиняются чему-то другому, и оно становится законом.
Последовало молчание.
— Я же сказал, что ты не поймешь, — сказал Симон.
Она встала, подошла к туалетному столику, взяла гребень из слоновой кости и стала расчесывать волосы. Они были блестящими, падали до плеч и обрамляли ее лицо так, что его черты выступали резче. Смелое, подвижное лицо с умными серыми глазами. Иногда оно казалось грубым, почти уродливым, иногда становилось невыносимо прекрасным. Это зависело от выражения глаз. Рот менялся мало — он был крупным, мягким и добрым. Симон подумал, что рот шлюхи, если присмотреться, обычно выдает низость; но к ней это никоим образом не относилось.
Она отложила гребень, взяла маленькую деревянную палочку и стала ловкими движениями наносить на веки зеленые тени.
— Ты нарушил все законы? — спросила она.
— Конечно нет, — сказал Симон. — На это потребуется вся жизнь.
— Наверное. Может быть, стоит сосредоточиться на одном из них.
Он сделал вид, что обдумывает предложение.
— На каком именно?
— Думаю, это должно быть убийство.
Ее логика не уступала мужской.
— Нет, — сказал Симон. — Во всех бедах мира виновата смерть.
Она задумалась, палочка в ее руке замерла.
— Но избавиться от смерти невозможно, — возразила она.
— Конечно, на это потребуются долгие годы, — согласился Симон.
Она посмотрела на него, чтобы убедиться в серьезности его слов, потом рассмеялась.
— Ох уж эти мужчины и их идеи, — сказала она. — А ни один из вас не способен испечь буханки хлеба.
— Хлеба! — удивился Симон. — Вряд ли. Это женская работа.
— Разумеется, — сказала она. — Это один из законов, не так ли?
Он в изумлении смотрел на нее. В его душе боролись раздражение, негодование и невольное восхищение. Его фаллос возбудился, что еще больше сбило его с толку.
Она улыбнулась ему. В ее серых глазах был такой же блеск, как у моря, когда смотришь на него издали. Она действительно была красива — и одновременно уродлива. Она держалась отчужденно — но он купил ее. Она была шлюхой — однако в глубине души оставалась непорочной.
Он чувствовал, как в нем закипает гнев.
— Как ты можешь этим заниматься? — спросил он. — День за днем, ночь за ночью продавать себя любому встречному мужчине?
— А что мне еще делать? — сказала она.
— Неужели ты не чувствуешь себя нечистой?
— Нет, — мотнула она головой. — Я ничего не чувствую. Это не имеет ко мне никакого отношения. Что бы люди ни делали с моим телом, я остаюсь сама собой.
— Чепуха, — резко сказал Симон. — Твое тело — это ты: чем еще оно может быть? И что оно такое? Тарелка, которую скребут и лижут тысячи мужчин. Участок ничейной земли, куда каждый прохожий может слить свое неиспользованное семя.
Его фаллос затрепетал и стал расти.
— Не обольщайся! — со злобой повторил он. — Ты — кто угодно и что угодно. Ты — то, что из тебя делают мужчины. Ты ничтожество. Ты животное.
Она наблюдала за ним.
— Доказательством того, что ты животное, — сказал Симон, подкидывая на ладони свой огромный багровый инструмент, — служит то, что ты будешь делать, что я тебе велю. Разве не так?
Она безучастно кивнула.
— Ложись на живот, — приказал он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84
К ним примыкали тысячи: бедняки, отчаявшиеся, мечтатели, нетерпеливая молодежь. Другими словами, толпа. Это был удобный термин. Любой государственный служащий знал, что делать с толпой.
Среди провидцев, появившихся в эти смутные времена, был пророк Февда. Его имя и его трагическое хвастовство — это единственное, что о нем известно. Прошлое его было неясно, а самым значительным в его жизни стала его смерть. Казалось, он был продуктом мифа, выражавшего чаяния людей.
Февда собрал кучку последователей и повел их с гор через заросли и болота к реке Иордан, традиционно считавшейся границей страны. Он обещал, что по его команде воды расступятся и они перейдут на другой берег посуху.
Для его слушателей рассечение вод имело особый смысл. В прошлом это уже свершалось дважды: в первый раз человеком, который вывел их народ из-под гнета иноземцев, во второй раз — его преемником, когда он привел народ на завещанную им землю.
Трудно было преувеличить политическую значимость обещания Февды.
— Ничего страшного, — сказала она, — это все из-за проповедования. Оно отнимает силы. Я уверена, завтра все будет хорошо.
Когда она говорила ласково, ее голос был сладким и сочным, как иерихонский инжир. Он приятно возбуждал воображение Симона. К сожалению, в данном случае он не возбуждал больше ничего. Член Симона, несмотря на все усилия ее умелых рук, оставался мягок, как кусок теста. Если бы можно было как-то отделиться…
— Не понимаю, что со мной, — сказал он. — Обычно я не…
Он осекся, осознав, что любая шлюха слышала такие жалобы не раз.
— Не волнуйся, — сказала она и, нагнувшись, нежно взяла кончик его пениса в рот. Тот поднялся, запульсировал и снова опал.
Симон мрачно смотрел на голые стены. Его щеки пылали. Он понимал, что надо уходить, но ему не хотелось. Чем дольше длилось молчание, тем больше он чувствовал необходимость прервать его, прежде чем поддастся чувству поражения, но найти нужные слова становилось все труднее.
Потом он вспомнил, что она сказала, и впервые осознал ее слова.
— Откуда ты знаешь, что я проповедую? — спросил он.
— Да слышала. — Она сделала неопределенный жест в сторону улицы. — Говорят, ты философ.
— Правда? — сказал Симон. — А что еще говорят?
— Что ты нечестивый.
— Это уже что-то. А тебе сказали, что именно я проповедую?
— Что-то о Боге и что мы должны нарушать все законы.
— Меня это радует, — сказал Симон. — Я и не думал, что они слушают.
— Насчет законов, — улыбнулась она, — слушали все.
— Мне казалось, моя проповедь не произвела большого впечатления.
— Люди и так нарушают законы, — сказала она. — Их и призывать к этому не надо.
— Да, но они нарушают законы из-за личной выгоды. Я же прошу их нарушать закон, потому что это закон, — сказал Симон.
— А-а… — неопределенно сказала она, взяла его пенис в руку и стала машинально им поигрывать; тот не откликался. — Зачем? — спросила она.
Симон уже готов был ответить, но вовремя остановился:
— Ты не поймешь.
— Потому что я шлюха, — сказала она.
Он решил, что уйдет, тотчас.
— Не вижу смысла, — проговорила она, прежде чем он встал. — Если люди не подчиняются закону, они подчиняются чему-то другому, и оно становится законом.
Последовало молчание.
— Я же сказал, что ты не поймешь, — сказал Симон.
Она встала, подошла к туалетному столику, взяла гребень из слоновой кости и стала расчесывать волосы. Они были блестящими, падали до плеч и обрамляли ее лицо так, что его черты выступали резче. Смелое, подвижное лицо с умными серыми глазами. Иногда оно казалось грубым, почти уродливым, иногда становилось невыносимо прекрасным. Это зависело от выражения глаз. Рот менялся мало — он был крупным, мягким и добрым. Симон подумал, что рот шлюхи, если присмотреться, обычно выдает низость; но к ней это никоим образом не относилось.
Она отложила гребень, взяла маленькую деревянную палочку и стала ловкими движениями наносить на веки зеленые тени.
— Ты нарушил все законы? — спросила она.
— Конечно нет, — сказал Симон. — На это потребуется вся жизнь.
— Наверное. Может быть, стоит сосредоточиться на одном из них.
Он сделал вид, что обдумывает предложение.
— На каком именно?
— Думаю, это должно быть убийство.
Ее логика не уступала мужской.
— Нет, — сказал Симон. — Во всех бедах мира виновата смерть.
Она задумалась, палочка в ее руке замерла.
— Но избавиться от смерти невозможно, — возразила она.
— Конечно, на это потребуются долгие годы, — согласился Симон.
Она посмотрела на него, чтобы убедиться в серьезности его слов, потом рассмеялась.
— Ох уж эти мужчины и их идеи, — сказала она. — А ни один из вас не способен испечь буханки хлеба.
— Хлеба! — удивился Симон. — Вряд ли. Это женская работа.
— Разумеется, — сказала она. — Это один из законов, не так ли?
Он в изумлении смотрел на нее. В его душе боролись раздражение, негодование и невольное восхищение. Его фаллос возбудился, что еще больше сбило его с толку.
Она улыбнулась ему. В ее серых глазах был такой же блеск, как у моря, когда смотришь на него издали. Она действительно была красива — и одновременно уродлива. Она держалась отчужденно — но он купил ее. Она была шлюхой — однако в глубине души оставалась непорочной.
Он чувствовал, как в нем закипает гнев.
— Как ты можешь этим заниматься? — спросил он. — День за днем, ночь за ночью продавать себя любому встречному мужчине?
— А что мне еще делать? — сказала она.
— Неужели ты не чувствуешь себя нечистой?
— Нет, — мотнула она головой. — Я ничего не чувствую. Это не имеет ко мне никакого отношения. Что бы люди ни делали с моим телом, я остаюсь сама собой.
— Чепуха, — резко сказал Симон. — Твое тело — это ты: чем еще оно может быть? И что оно такое? Тарелка, которую скребут и лижут тысячи мужчин. Участок ничейной земли, куда каждый прохожий может слить свое неиспользованное семя.
Его фаллос затрепетал и стал расти.
— Не обольщайся! — со злобой повторил он. — Ты — кто угодно и что угодно. Ты — то, что из тебя делают мужчины. Ты ничтожество. Ты животное.
Она наблюдала за ним.
— Доказательством того, что ты животное, — сказал Симон, подкидывая на ладони свой огромный багровый инструмент, — служит то, что ты будешь делать, что я тебе велю. Разве не так?
Она безучастно кивнула.
— Ложись на живот, — приказал он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84