Теперь же, через восемь лет после похорон Бэби, послуживших причиной ссоры, и через восемнадцать лет после того Несчастья, он свое мнение переменил. Просто Бэби тоже устала до мозга костей, и спасибо еще ее сердцу, что она продержалась еще целых восемь лет, пока не встретилась наконец с тем цветом, который так страстно желала увидеть. Усталость атаковала Бэби Сагз так же бешено и внезапно, как и Штампа, однако у нее война с усталостью длилась долгие годы. Прожить шестьдесят лет, потерять всех своих детей, жизни которых, как и ее собственную жизнь, те люди сжевали и выплюнули, словно обглоданную рыбью кость; получить пять лет свободы – подарок ее последнего сына, выкупившего ее будущее за счет своего собственного, обменявшего ее годы жизни в рабстве на свои, чтобы хоть у нее-то будущее было, независимо от того, будет ли оно у него самого, – и потерять этого сына; обрести дочь и внучат – и увидеть, как дочь убивает своих детей (или пытается это сделать); быть принятой в общину свободных негров, любить их и быть ими любимой, давать и принимать советы, спорить и быть оспоренной, кормить и принимать угощение других – и потом стать отверженной в этой общине, стать изгоем – что ж, такое могло подкосить кого угодно, даже Бэби Сагз, святую.
– Слушай-ка, девушка, – говорил он ей, – как же ты могла забыть о Слове Божьем? Оно дано тебе, и ты должна нести его людям, что бы там с тобой ни случилось!
Они стояли на Ричмонд-стрит, по щиколотку утопая в опавших листьях. В нижних этажах просторных домов горели лампы, и из-за этого ранний вечер казался темнее, чем на самом деле. Пахло горящей листвой – всюду жгли костры. Совершенно случайно, точно так же, как только что заработал монетку на чай за передачу посылки, Штамп глянул через улицу и узнал в женщине с подпрыгивающей походкой своего дорогого старого друга. Он уже много недель не видел Бэби Сагз и бросился к ней, шаркая ногами по красным опавшим листьям. Услышав приветствие Штампа, она остановилась и ответила ему, однако лицо ее осталось равнодушным. Ничего оно не выражало – точно пустая тарелка. Держа в руке ковровый саквояж, полный обуви, она ждала, чтобы он начал беседу первым. Если бы в ее глазах таилась печаль, это ему, конечно же, было бы понятно; однако вместо печали там прочно поселилось равнодушие.
– Ты уже три субботы подряд на Поляну не приходишь, – сказал он.
Она молча отвернулась, с преувеличенным вниманием рассматривая дома на улице.
– Люди приходили! – сказал он.
– Что ж, люди приходят и уходят, – откликнулась она.
– Давай-ка я тебе сумку поднесу. – Он попытался взять у нее саквояж с обувью, но она не позволила.
– Мне на этой улице заказ отдать нужно. Давно пора было, – сказала она. – Фамилия их Такер.
– Это вон там, – сказал он. – Где каштаны-близнецы во дворе растут. Старые уже, с дуплами.
Они немного прошли рядом. Чтобы идти с ней в ногу, он нарочно замедлял шаг.
– Ну так что?
– Что – что?
– Суббота скоро. Ты народ созывать собираешься или нет?
– Ну, созову я их, придут они, и что же я им скажу, господи ты боже мой?
– Скажи им Слово Божье! – Он слишком поздно заметил, что уже кричит. Двое белых мужчин, сжигавших листья, разом повернули головы в их сторону. Наклонившись, он прошептал ей в самое ухо: – Слово Божье, Бэби. Скажи им Слово Божье.
– И это тоже у меня отнято, – сказала она, и он тут же принялся ее убеждать, умолял не бросать людей, не прекращать своих проповедей – ну, не проповедей, так не важно чего, но нести людям Слово Божье, ибо Оно дано ей и служить людям она обязана. Обязана!
Они дошли до каштанов-двойняшек и того белого дома, что прятался за ними.
– Ты понимаешь, что я хочу сказать? – продолжал он. – Большим, старым деревьям вроде этих даже и вместе никогда не зазеленеть так, как молодая березка.
– Я отлично все понимаю, – сказала она и двинулась к белому дому.
– Ты должна это сделать, – сказал он, догоняя ее. – Должна! Никто, кроме тебя, не может созвать людей на молитву. Ты должна прийти на Поляну.
– Я должна сделать только одно: добраться до постели и лечь. А потом я хочу думать о чем-нибудь совершенно безвредном. Безобидном.
– О чем ты говоришь? В этом мире ничего безвредного и безобидного нет.
– Есть. Голубой цвет. Он совершенно безобиден и никому не причиняет вреда. Желтый тоже.
– И ты хочешь лечь и думать только о желтом цвете?
– Мне нравится желтый.
– А дальше-то что? Ну, надоест тебе думать о голубом и желтом, тогда что?
– Пока не знаю. Чего заранее гадать.
– Ты винишь Господа! – сказал он. – Вот что ты делаешь.
– Нет, Штамп, не виню.
– Так ты говоришь, белые победили? Значит, ты так считаешь?
– Я говорю, что они явились в мой дом.
– И ты считаешь, что теперь все не имеет смысла?
– Я говорю только, что они явились в мой дом.
– Это ведь Сэти сотворила такое.
– А если бы она ничего такого не сотворила?
– Ты считаешь, что Господь отвернулся от нас? И нам ничего не остается, кроме как зря проливать собственную кровь?
– Я говорю только, что они явились в мой дом.
– Ты готова наказать Его, верно?
– Не так, как Он наказывает меня.
– Ты не можешь так поступать, Бэби! Это неправильно.
– Было такое время, когда я понимала, что это значит.
– Ты и сейчас понимаешь.
– Я понимаю только то, что вижу сама: старая негритянка разносит обувь белым заказчикам.
– Ох, Бэби! – Он облизнул губы в поисках слов, которые способны были бы заставить ее думать иначе, могли бы как-то облегчить ее бремя. – Надо выдержать, и надо терпеть. «Все проходит». Чего ты ждешь, чего ищешь? Чуда?
– Нет, – сказала она. – Я ищу то, за чем притащилась сюда: заработок, который мне выдадут с черного хода, – и она направилась к дому. В дом ее, естественно, не пустили. Взяли у нее обувь, а она стояла на крыльце, опершись больным бедром о перила и давая ему отдых, и ждала, когда белая женщина принесет ей полагающиеся десять центов.
Штамп решил идти домой другой дорогой. Он был слишком рассержен, чтобы возвращаться с ней вместе и слушать подобные ответы. Какое-то время он еще понаблюдал за Бэби, потом резко повернулся и ушел, пока встревоженный его присутствием во дворе белый сосед не сделал какого-нибудь неутешительного вывода на сей счет.
Теперь, уже в который раз пытаясь попасть в дом номер 124, Штамп сожалел о том разговоре с Бэби: слишком он был резок; не замечал, не хотел замечать ту глубокую, до мозга костей пронизывающую усталость, которая сломала эту несгибаемую женщину. Сейчас – увы, слишком поздно! – он ее наконец понял. Ее великое сердце, источавшее любовь к людям, ее уста, несшие Слово Божье,
– все это значения не имело. Они все-таки явились к ней в дом, и теперь она не могла ни одобрить, ни осудить страшного выбора Сэти. Он или Сэти могли бы спасти ее, однако лишь мучили своими требованиями, и она просто легла в постель и отказалась жить дальше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
– Слушай-ка, девушка, – говорил он ей, – как же ты могла забыть о Слове Божьем? Оно дано тебе, и ты должна нести его людям, что бы там с тобой ни случилось!
Они стояли на Ричмонд-стрит, по щиколотку утопая в опавших листьях. В нижних этажах просторных домов горели лампы, и из-за этого ранний вечер казался темнее, чем на самом деле. Пахло горящей листвой – всюду жгли костры. Совершенно случайно, точно так же, как только что заработал монетку на чай за передачу посылки, Штамп глянул через улицу и узнал в женщине с подпрыгивающей походкой своего дорогого старого друга. Он уже много недель не видел Бэби Сагз и бросился к ней, шаркая ногами по красным опавшим листьям. Услышав приветствие Штампа, она остановилась и ответила ему, однако лицо ее осталось равнодушным. Ничего оно не выражало – точно пустая тарелка. Держа в руке ковровый саквояж, полный обуви, она ждала, чтобы он начал беседу первым. Если бы в ее глазах таилась печаль, это ему, конечно же, было бы понятно; однако вместо печали там прочно поселилось равнодушие.
– Ты уже три субботы подряд на Поляну не приходишь, – сказал он.
Она молча отвернулась, с преувеличенным вниманием рассматривая дома на улице.
– Люди приходили! – сказал он.
– Что ж, люди приходят и уходят, – откликнулась она.
– Давай-ка я тебе сумку поднесу. – Он попытался взять у нее саквояж с обувью, но она не позволила.
– Мне на этой улице заказ отдать нужно. Давно пора было, – сказала она. – Фамилия их Такер.
– Это вон там, – сказал он. – Где каштаны-близнецы во дворе растут. Старые уже, с дуплами.
Они немного прошли рядом. Чтобы идти с ней в ногу, он нарочно замедлял шаг.
– Ну так что?
– Что – что?
– Суббота скоро. Ты народ созывать собираешься или нет?
– Ну, созову я их, придут они, и что же я им скажу, господи ты боже мой?
– Скажи им Слово Божье! – Он слишком поздно заметил, что уже кричит. Двое белых мужчин, сжигавших листья, разом повернули головы в их сторону. Наклонившись, он прошептал ей в самое ухо: – Слово Божье, Бэби. Скажи им Слово Божье.
– И это тоже у меня отнято, – сказала она, и он тут же принялся ее убеждать, умолял не бросать людей, не прекращать своих проповедей – ну, не проповедей, так не важно чего, но нести людям Слово Божье, ибо Оно дано ей и служить людям она обязана. Обязана!
Они дошли до каштанов-двойняшек и того белого дома, что прятался за ними.
– Ты понимаешь, что я хочу сказать? – продолжал он. – Большим, старым деревьям вроде этих даже и вместе никогда не зазеленеть так, как молодая березка.
– Я отлично все понимаю, – сказала она и двинулась к белому дому.
– Ты должна это сделать, – сказал он, догоняя ее. – Должна! Никто, кроме тебя, не может созвать людей на молитву. Ты должна прийти на Поляну.
– Я должна сделать только одно: добраться до постели и лечь. А потом я хочу думать о чем-нибудь совершенно безвредном. Безобидном.
– О чем ты говоришь? В этом мире ничего безвредного и безобидного нет.
– Есть. Голубой цвет. Он совершенно безобиден и никому не причиняет вреда. Желтый тоже.
– И ты хочешь лечь и думать только о желтом цвете?
– Мне нравится желтый.
– А дальше-то что? Ну, надоест тебе думать о голубом и желтом, тогда что?
– Пока не знаю. Чего заранее гадать.
– Ты винишь Господа! – сказал он. – Вот что ты делаешь.
– Нет, Штамп, не виню.
– Так ты говоришь, белые победили? Значит, ты так считаешь?
– Я говорю, что они явились в мой дом.
– И ты считаешь, что теперь все не имеет смысла?
– Я говорю только, что они явились в мой дом.
– Это ведь Сэти сотворила такое.
– А если бы она ничего такого не сотворила?
– Ты считаешь, что Господь отвернулся от нас? И нам ничего не остается, кроме как зря проливать собственную кровь?
– Я говорю только, что они явились в мой дом.
– Ты готова наказать Его, верно?
– Не так, как Он наказывает меня.
– Ты не можешь так поступать, Бэби! Это неправильно.
– Было такое время, когда я понимала, что это значит.
– Ты и сейчас понимаешь.
– Я понимаю только то, что вижу сама: старая негритянка разносит обувь белым заказчикам.
– Ох, Бэби! – Он облизнул губы в поисках слов, которые способны были бы заставить ее думать иначе, могли бы как-то облегчить ее бремя. – Надо выдержать, и надо терпеть. «Все проходит». Чего ты ждешь, чего ищешь? Чуда?
– Нет, – сказала она. – Я ищу то, за чем притащилась сюда: заработок, который мне выдадут с черного хода, – и она направилась к дому. В дом ее, естественно, не пустили. Взяли у нее обувь, а она стояла на крыльце, опершись больным бедром о перила и давая ему отдых, и ждала, когда белая женщина принесет ей полагающиеся десять центов.
Штамп решил идти домой другой дорогой. Он был слишком рассержен, чтобы возвращаться с ней вместе и слушать подобные ответы. Какое-то время он еще понаблюдал за Бэби, потом резко повернулся и ушел, пока встревоженный его присутствием во дворе белый сосед не сделал какого-нибудь неутешительного вывода на сей счет.
Теперь, уже в который раз пытаясь попасть в дом номер 124, Штамп сожалел о том разговоре с Бэби: слишком он был резок; не замечал, не хотел замечать ту глубокую, до мозга костей пронизывающую усталость, которая сломала эту несгибаемую женщину. Сейчас – увы, слишком поздно! – он ее наконец понял. Ее великое сердце, источавшее любовь к людям, ее уста, несшие Слово Божье,
– все это значения не имело. Они все-таки явились к ней в дом, и теперь она не могла ни одобрить, ни осудить страшного выбора Сэти. Он или Сэти могли бы спасти ее, однако лишь мучили своими требованиями, и она просто легла в постель и отказалась жить дальше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91