— А потом: — Мне уйти от Энн?
Хью снова отвернулся с досадливым жестом. Нельзя было допускать этого разговора. Это нечестно, и он уже теряет способность здраво рассуждать, так что и о своих-то делах не может толком подумать, не говоря уже о чужих. Он проявил безответственность и теперь хочет одного — чтобы его оставили в покое.
И все же какая-то сила — может быть, просто любопытство — толкнула его на вопрос:
— Ты хочешь сказать, уйти от Энн… к Линдзи?
— Да, — отвечал Рэндл все так же неспешно, словно обдумывая каждое слово или давая важные инструкции. — Уйти от Энн навсегда и уехать с Линдзи, уехать немедленно.
Пораженный этой категоричностью, Хью задумался, и вся ситуация возникла перед ним в виде картины, которая уже являлась ему в миниатюре, которую он, так сказать, иногда вытаскивал из кармана, чтобы бросить на неё виноватый взгляд. Но теперь картина стала как увеличенный снимок — огромной, внушительной и пугала заложенным в ней глубоким, хоть и неясным ещё смыслом. Если Рэндл заберет Линдзи, что останется? Печальная, одинокая, беззащитная Эмма.
Хью встряхнулся. Надо кончать этот разговор. Ощущая безотчетный страх, он все же сумел произнести достаточно холодно:
— Пойми, Рэндл, меня это не касается. Пожалуйста, не рассчитывай, что я буду высказывать свое мнение или поощрять тебя. А теперь тебе, пожалуй, пора идти.
Рэндл, блестя глазами, уселся поудобнее. Как будто он, вынудив отца на откровенность, обрел новую силу. Он тихо спросил:
— Значит, ты считаешь, что я должен остаться в клетке?
— Ничего я не считаю! — вспылил Хью. — Если вопрос стоит так, что похвально ли с твоей стороны будет бросить Энн, тогда ответ ясен: нет, и ты это знаешь не хуже меня.
В наступившей тишине шумел дождь, а отец и сын смотрели друг на друга.
Последние слова Рэндла безмерно взволновали Хью. Почему-то они нашли в нем такой непосредственный отклик, что он поспешил рассердиться, как бы обороняясь от чудовищного вымогательства, хотя и не мог бы сказать, что именно произошло. Может быть, он и сам выпил лишнего.
Рэндл сказал спокойно, не сводя с него глаз:
— Но так вопрос не стоит.
В мыслях Хью медленно сформулировал то, что смутно ощутил минуту назад. И ему показалось невыносимым, что Рэндл может вообразить, будто отец не желает для него свободы, обрести которую у него самого не хватило мужества, что Рэндл решит, будто он из зависти преграждает ему дорогу, не хочет, чтобы сын получил то, чего он сам не имел, о чем, по собственному признанию, жалеет. И кстати, какую дьявольскую хитрость проявил Рэндл, вынудив у него признание как раз в начале этого разговора! Опять он почувствовал себя на допросе, в чужой власти, почувствовал и гнев, и любопытство, но сильнее всего было желание, чтобы Рэндл не увидел в нем завистливого старика.
Снова молния, и за нею гром, все ещё не очень близко. Дождь лил как из ведра, ночь стала темнее. Небо уже не отливало фиолетовым. Хью сказал спокойно, не отводя глаз:
— Ты же прекрасно понимаешь, я вовсе не считаю, что тебе нужно оставаться в клетке, как ты это изображаешь, но зачем изображать это так?
И пошел к своей картине, как к живительному источнику. Слово «клетка» напомнило ему недавние мысли о собственном поразительном чувстве освобождения, и сердце его, которое так мгновенно и так опрометчиво отозвалось на вопрос Рэндла об Эмме, теперь твердило, что он хочет, чтобы Рэндл ушел. Да, какая там зависть, он хочет, чтобы Рэндл вырвался на свободу. Хочет не из собственных корыстных побуждений: это тоже есть, но это совсем другое дело. Не ради себя, а ради сына он жаждет, чтобы тот добился своего, и к черту последствия. Это были безумные мысли, но они властно о себе заявляли, и он знал, что подспудно они уже давно у него были.
— Так ты считаешь, что мне надо уйти? — спросил Рэндл у него за спиной.
Хью сказал раздраженно:
— Нет, конечно. Этого я тоже не считаю. Зачем ты домогаешься моего совета? Ты же понимаешь, что я не могу тебе советовать. Не могу за тебя решать! — Он зашагал в другой конец комнаты. Молния бледно скользнула по куполу церкви, показавшемуся неестественно четким и близким, и осветила пустые улицы в других частях Лондона. Было очень поздно. Дождь как будто начал стихать. Хью приоткрыл окно, впустил струю теплого, душистого воздуха. Теперь ему уже не хотелось кончать разговор. С любопытством, которое он ощущал как греховное, он ждал, что ещё имеет сказать его умный, порочный сын.
— Не можешь? — сказал Рэндл. Он спустил ноги с дивана и потянулся к бутылке. Минуту он сидел свесив голову, глядя на свой стакан. Потом сказал: — Все равно я ведь не могу уйти. — Он отпил бренди и взглянул на отца. — Так?
— А что тебе мешает?
— Деньги. Которых нет.
Хью спросил себя: чувствовал он, что к этому идет? Нет, не чувствовал. Он тупой человек. Он пожал плечами. Поймал себя на том, что беспомощно бегает взад-вперед перед сыном, и сказал:
— Не могу я обсуждать твои планы, Рэндл.
— Но они касаются и тебя. — Рэндл крутил стакан и поглядывал исподлобья, как человек, готовый к тому, что смирный противник внезапно на него кинется.
Хью подлил себе бренди.
— Ты хочешь, чтобы я дал тебе взаймы денег?
Рэндл не шелохнулся, и полная тишина в комнате возвестила о том, что дождь перестал.
— Нет, — сказал Рэндл, — не так. Мне нужно очень много денег, папа, но не взаймы. Иначе ничего не выйдет.
Теперь Хью опять мог на него смотреть. Редко когда он так сильно ощущал свою спаянность с сыном, чуть ли не свое тождество с сыном. И Рэндлом он сейчас почти восхищался. Однако взяла свое и более привычная реакция — возмущение. Из столкновения этих эмоций почему-то родилось хладнокровие. Он сказал:
— К сожалению, Рэндл, очень много денег у меня нет. Да если бы и были, сомневаюсь, что я дал бы их тебе. Научись немного себя ограничивать.
Мне сейчас не время себя ограничивать, — сказал Рэндл, встал и поставил стакан на каминную полку.
— А все-таки придется, раз у меня нет тех денег, которые тебе якобы так необходимы.
— Да, но у тебя есть… ценности.
— Ценности?
Небрежно, как бы мимоходом отмечая святое место, Рэндл кивнул на картину Тинторетто.
— Боже правый! — вымолвил Хью.
Молчание длилось, и Рэндл, точно ослабев после долгого напряжения, присел на ручку дивана и провел рукой от переносицы по лбу и волосам. Хью онемел не только от гнусности его предложения, но и от неожиданности. Теперь он понял, что это кульминация всего вечера, то, к чему Рэндл так обдуманно вел весь этот разговор. Понял он и то, что ему предлагают нечто столь чреватое всевозможными последствиями, что нечего и надеяться сразу их охватить. На место невольного восхищения Рэндлом хлынул страх, как перед человеком, породившим что-то чудовищное и очень большое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
Хью снова отвернулся с досадливым жестом. Нельзя было допускать этого разговора. Это нечестно, и он уже теряет способность здраво рассуждать, так что и о своих-то делах не может толком подумать, не говоря уже о чужих. Он проявил безответственность и теперь хочет одного — чтобы его оставили в покое.
И все же какая-то сила — может быть, просто любопытство — толкнула его на вопрос:
— Ты хочешь сказать, уйти от Энн… к Линдзи?
— Да, — отвечал Рэндл все так же неспешно, словно обдумывая каждое слово или давая важные инструкции. — Уйти от Энн навсегда и уехать с Линдзи, уехать немедленно.
Пораженный этой категоричностью, Хью задумался, и вся ситуация возникла перед ним в виде картины, которая уже являлась ему в миниатюре, которую он, так сказать, иногда вытаскивал из кармана, чтобы бросить на неё виноватый взгляд. Но теперь картина стала как увеличенный снимок — огромной, внушительной и пугала заложенным в ней глубоким, хоть и неясным ещё смыслом. Если Рэндл заберет Линдзи, что останется? Печальная, одинокая, беззащитная Эмма.
Хью встряхнулся. Надо кончать этот разговор. Ощущая безотчетный страх, он все же сумел произнести достаточно холодно:
— Пойми, Рэндл, меня это не касается. Пожалуйста, не рассчитывай, что я буду высказывать свое мнение или поощрять тебя. А теперь тебе, пожалуй, пора идти.
Рэндл, блестя глазами, уселся поудобнее. Как будто он, вынудив отца на откровенность, обрел новую силу. Он тихо спросил:
— Значит, ты считаешь, что я должен остаться в клетке?
— Ничего я не считаю! — вспылил Хью. — Если вопрос стоит так, что похвально ли с твоей стороны будет бросить Энн, тогда ответ ясен: нет, и ты это знаешь не хуже меня.
В наступившей тишине шумел дождь, а отец и сын смотрели друг на друга.
Последние слова Рэндла безмерно взволновали Хью. Почему-то они нашли в нем такой непосредственный отклик, что он поспешил рассердиться, как бы обороняясь от чудовищного вымогательства, хотя и не мог бы сказать, что именно произошло. Может быть, он и сам выпил лишнего.
Рэндл сказал спокойно, не сводя с него глаз:
— Но так вопрос не стоит.
В мыслях Хью медленно сформулировал то, что смутно ощутил минуту назад. И ему показалось невыносимым, что Рэндл может вообразить, будто отец не желает для него свободы, обрести которую у него самого не хватило мужества, что Рэндл решит, будто он из зависти преграждает ему дорогу, не хочет, чтобы сын получил то, чего он сам не имел, о чем, по собственному признанию, жалеет. И кстати, какую дьявольскую хитрость проявил Рэндл, вынудив у него признание как раз в начале этого разговора! Опять он почувствовал себя на допросе, в чужой власти, почувствовал и гнев, и любопытство, но сильнее всего было желание, чтобы Рэндл не увидел в нем завистливого старика.
Снова молния, и за нею гром, все ещё не очень близко. Дождь лил как из ведра, ночь стала темнее. Небо уже не отливало фиолетовым. Хью сказал спокойно, не отводя глаз:
— Ты же прекрасно понимаешь, я вовсе не считаю, что тебе нужно оставаться в клетке, как ты это изображаешь, но зачем изображать это так?
И пошел к своей картине, как к живительному источнику. Слово «клетка» напомнило ему недавние мысли о собственном поразительном чувстве освобождения, и сердце его, которое так мгновенно и так опрометчиво отозвалось на вопрос Рэндла об Эмме, теперь твердило, что он хочет, чтобы Рэндл ушел. Да, какая там зависть, он хочет, чтобы Рэндл вырвался на свободу. Хочет не из собственных корыстных побуждений: это тоже есть, но это совсем другое дело. Не ради себя, а ради сына он жаждет, чтобы тот добился своего, и к черту последствия. Это были безумные мысли, но они властно о себе заявляли, и он знал, что подспудно они уже давно у него были.
— Так ты считаешь, что мне надо уйти? — спросил Рэндл у него за спиной.
Хью сказал раздраженно:
— Нет, конечно. Этого я тоже не считаю. Зачем ты домогаешься моего совета? Ты же понимаешь, что я не могу тебе советовать. Не могу за тебя решать! — Он зашагал в другой конец комнаты. Молния бледно скользнула по куполу церкви, показавшемуся неестественно четким и близким, и осветила пустые улицы в других частях Лондона. Было очень поздно. Дождь как будто начал стихать. Хью приоткрыл окно, впустил струю теплого, душистого воздуха. Теперь ему уже не хотелось кончать разговор. С любопытством, которое он ощущал как греховное, он ждал, что ещё имеет сказать его умный, порочный сын.
— Не можешь? — сказал Рэндл. Он спустил ноги с дивана и потянулся к бутылке. Минуту он сидел свесив голову, глядя на свой стакан. Потом сказал: — Все равно я ведь не могу уйти. — Он отпил бренди и взглянул на отца. — Так?
— А что тебе мешает?
— Деньги. Которых нет.
Хью спросил себя: чувствовал он, что к этому идет? Нет, не чувствовал. Он тупой человек. Он пожал плечами. Поймал себя на том, что беспомощно бегает взад-вперед перед сыном, и сказал:
— Не могу я обсуждать твои планы, Рэндл.
— Но они касаются и тебя. — Рэндл крутил стакан и поглядывал исподлобья, как человек, готовый к тому, что смирный противник внезапно на него кинется.
Хью подлил себе бренди.
— Ты хочешь, чтобы я дал тебе взаймы денег?
Рэндл не шелохнулся, и полная тишина в комнате возвестила о том, что дождь перестал.
— Нет, — сказал Рэндл, — не так. Мне нужно очень много денег, папа, но не взаймы. Иначе ничего не выйдет.
Теперь Хью опять мог на него смотреть. Редко когда он так сильно ощущал свою спаянность с сыном, чуть ли не свое тождество с сыном. И Рэндлом он сейчас почти восхищался. Однако взяла свое и более привычная реакция — возмущение. Из столкновения этих эмоций почему-то родилось хладнокровие. Он сказал:
— К сожалению, Рэндл, очень много денег у меня нет. Да если бы и были, сомневаюсь, что я дал бы их тебе. Научись немного себя ограничивать.
Мне сейчас не время себя ограничивать, — сказал Рэндл, встал и поставил стакан на каминную полку.
— А все-таки придется, раз у меня нет тех денег, которые тебе якобы так необходимы.
— Да, но у тебя есть… ценности.
— Ценности?
Небрежно, как бы мимоходом отмечая святое место, Рэндл кивнул на картину Тинторетто.
— Боже правый! — вымолвил Хью.
Молчание длилось, и Рэндл, точно ослабев после долгого напряжения, присел на ручку дивана и провел рукой от переносицы по лбу и волосам. Хью онемел не только от гнусности его предложения, но и от неожиданности. Теперь он понял, что это кульминация всего вечера, то, к чему Рэндл так обдуманно вел весь этот разговор. Понял он и то, что ему предлагают нечто столь чреватое всевозможными последствиями, что нечего и надеяться сразу их охватить. На место невольного восхищения Рэндлом хлынул страх, как перед человеком, породившим что-то чудовищное и очень большое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85