— В одиночке…
— Оно и лучше: бузы меньше. В общих-то камерах дряни всякой много.
— Там дряни много! — подтвердил Варискин, с удовольствием понимая, что его этой дрянью не считают.
Супрунов отослал его. Когда Варискин вышел, Супрунов поворотился к Любкину. «Ну, что?» — хотел спросить он, но остановился, чем-то пораженный в выражении лица и, особенно, глаз Любкина.
— Видел? Видел? Видел? — нервно, несколько раз подряд спросил Любкин.
— Что видел-то? — очень недовольно и даже сердито огрызнулся Супрунов.
— Верит! Понимаешь ты? Сам всему верит! И бороде, и двум пальцам! До чего дошел: верит!
Супрунов нахмурился и передернул на себе туго затянутый пояс.
— Ну, и черт с ним! — зло сказал он. — Верит, и — пускай! Тебе-то что? Не один ведь Варискин в свою выдумку верит, все верят!
— Все? — приковался к нему глазами Любкин. — Все? Все сами придумают, и все сами верят? Все?
— К этому идет.
— Да не идет, а ведет! — несдержанно вырвалось у Любкина. — Ведут! Мы ведем! Мы! К ненастоящему ведем! А ты? — с вызовом бросил он Супрунову. — Ты, Павел? Ты-то веришь в то, что ты выдумал?
— Я? — нехорошо скривился Супрунов. — Я ничему, Ефрем, не верю, потому что ничего мне не надо из того, что люди придумывают, чтоб в свое придуманное потом верить. Ничего! А вот ты…
—Что?
— Ой, Ефрем, Ефрем! — многозначительно покачал головой Супрунов, с неодобрением прикрывая веками глаза. — Смотри-ка за собой крепче!
Любкин не ответил. Уставился в одну точку и долго смотрел.
— А для чего это ты сегодня Варискина вызвал? — в ответ на какую-то свою мысль спросил он. — Чего ты от него хочешь, не понял я.
— Я-то? От него? — безразлично пожал плечом Супрунов. — Особенного мне от него ничего не надо, а приручить его к себе мне действительно надо. Чтоб он меня не боялся, корм из моих рук брал и даже поноску носил.
— Зачем?
— А там видно будет!
— Опять… ненастоящее?
Супрунов подошел вплотную к Любкину, сильно хлопнул его ладонью по плечу и потряс за это плечо.
— Ненастоящее, говоришь? Плевать! Зато я настоящий, я! Понимаешь? Я!
— Ты… настоящий! — почему-то грустно согласился Любкин.
— И ты сам тоже настоящий!
— А больше что ж нам надо?
— Больше-то? Ничего. Что ж больше-то? Ведь больше-то, может быть, ничего и нету!
Глава XXII
В тот же день, часов в двенадцать, Любкин поехал к Елене Дмитриевне.
Дверь Любкину отворила работница, которая приходила по утрам убирать квартиру. Любкин ожидал увидеть Елену Дмитриевну и почему-то рассердился, увидев, что это не она. Буркнув что-то бессвязное, он быстро прошел в комнату. Елена Дмитриевна стояла у окна, спиной к нему. Услышав его шаги, она повернулась и на полсекунды растерялась: он не предупредил о своем приезде, и она не ждала его. Но очень быстро нашлась и исправилась: сделала вид, будто смутилась, опустила глаза и коротко вздохнула.
Любкин, задержавшись на секунду в дверях, поверил ее смущению и ее радости, а поверив, ощутил в себе то, что он назвал бы счастьем, если бы он знал, что называется счастьем. Очень крепко и очень твердо шагая, он быстро подошел к ней и, остановившись перед нею, стал пристально смотреть на нее.
— Да? — не удержался и спросил он, делая к ней не шаг, а невольное короткое движение.
Он хотел спросить — «Любишь?» — но это слово никак не сходило с его языка: он и не умел произносить его, и стыдился его, и даже боялся. Это слово казалось ему изменой чему-то, чему он не имеет права изменять. Он жил в мире других слов, определяющих ту жизнь, которую он, вместе с другими, строил, и для «любишь» в этой жизни места не было. «Любишь» звучало откуда-то со стороны, из другого мира, не из его мира, и он не знал: не опасно ли «любишь» для него и для всего того, чему служил он.
—Да?
Елена Дмитриевна (словно через силу) подняла глаза, глянула прямо и глубоко, чуть стыдливо улыбнулась и почти неслышно ответила:
—Да…
И опять опустила глаза.
«Вот оно, настоящее-то!» — с каким-то чересчур внезапным восторгом мелькнуло в голове у Любкина. Не зная, что делать и что говорить, он немного нелепо качнулся на месте, потом так же нелепо сделал два-три шага по комнате и сел на диван. «Да неужто ж оно настоящее?» — не поверил он себе, ощущая радость, от которой ему хотелось смеяться.
Елена Дмитриевна, очень легко ступая, подошла и села с ним рядом. Он не хотел или, вернее, не смел посмотреть на нее и сидел, тоже потупив глаза. Она мягко, нерешительно дотронулась концом пальцев до его руки и слегка погладила ими. Он незаметно вздрогнул: так незаметно, что она не должна была бы уловить это движение, но она все же уловила его и отметила в себе.
— Я не знаю, зачем я сказала тебе это сегодня ночью! — тихо и по-необыкновенному нежно шепнула она. — Впрочем, никакого «зачем» ведь и нет, а есть только — «почему»…
— Почему? — немного глухо спросил Любкин, все еще не поднимая глаз.
— Потому что если любишь, то не можешь умолчать. Понимаешь? Вот потому-то я и не смолчала. Но я боялась: а вдруг ты рассердишься?
— Почему… рассердишься? — поднял глаза Любкин.
— Почему? Ты — большевик, партиец, чекист. Твоя жизнь не для женщины: ни ты сам душой не пойдешь к женщине, ни к себе в душу ты женщину не пустишь. Да? «Баба» тебе, конечно, нужна, потому что ты здоров и силен, но… Моя постель тебе нужна, а я — нет! — грустно зазвенела она голосом. — Я — стерва. И я…
— Нет, ты молчи! — болезненно сморщив лоб, перебил ее Любкин. — Об этом ты молчи! Это ведь не то… Оно даже и не так!
— Но только ты, — вдруг взметнулась и заторопилась Елена Дмитриевна, — ты не думай, будто теперь что-нибудь должно измениться или что я тебя к чему-то обязываю! Ничуть! Ни капельки! Как все было, так все и останется! И если…
— Нет, оно уж так не останется! — неожиданно для себя, но с несомненной уверенностью вдруг сказал Любкин. — Так оно уж остаться не может. Никак!
Елена Дмитриевна бросила на него, сквозь опущенные ресницы, быстрый взгляд, хотя и искоса, но страшно пытливо: каков сейчас он, Любкин? Каким он может стать дальше?
— Я сказала «люблю» не для тебя, а для себя! — немного понизила она голос. — Мне нужно, — она сделала ударение на «мне», — мне нужно, чтоб ты знал, а тебе это совсем не нужно, ты и не знай! Хорошо? Впрочем…
Она встала с дивана и вся вытянулась. Нижняя губа у нее слегка задрожала, словно она укрощала невольную улыбку, но улыбка все же пересиливала и, наконец, засияла. И от этой улыбки ее лицо стало прелестным. Она посмотрела на Любкина и, не удержавшись, бросилась к нему: не опустилась, но упала. Что есть силы обняла его за плечи и прижалась щекой к его груди, пряча и лицо, и глаза.
— Люблю, люблю, люблю… — затвердила она, прижимаясь. — Люблю, люблю, люблю…
В это время за дверью послышались преувеличенно громкие шаги и преувеличенно громкие движения работницы, которая убирала на кухне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99