Поэтому они торопливо рассчитались с Мари-Жозеф и Мадам в черной шляпе, извинились за беспокойство и побежали по переулку вслед за мной. Они поймали меня как раз, когда я пытался разуться и, по словам Скотта, кричал, что сейчас буду нырять с моста, а мост-то был не через реку, а над дорогой.
— Ты невероятно дисциплинированный отрок, — сказал Скотт. — Никогда не видел, чтобы человек был так безнадежно и сурово трезв, когда на самом деле он безнадежно и сурово пьян. Но самое главное, Кит, то, что ты остался чистым и неиспорченным, клянусь тебе, что это правда, и если ты можешь простить нам эту скверную шутку с шампанским, то всю остальную свою жизнь ты, по крайней мере, будешь знать, что пьяный ты так же добродетелен, как и трезвый, а это значит, что твои принципы далеко не поверхностны. И это очень важно, — серьезно сказал Скотт. — Поверь мне, Кит, это очень важно.
На самом деле Скотт считал этот случай своей собственной моральной победой и с тех пор относился ко мне так, будто я прошел через это испытание только для того, чтобы защитить его принципы и доказать его правоту Хемингуэю. А я и сам в себе сомневался и не мог понять, почему я устоял перед Мари-Жозеф. Конечно, я не могу сослаться ни на какие моральные принципы — что касается меня, то это лишь жалкая иллюзия. Принципы были тут ни при чем.
Они уложили меня в постель, и, кажется, я начал понимать, что я сделал для Скотта, только тогда, когда у меня прошло похмелье, улеглись ярость, гнев и возмущение и мы снова собрались в путь.
— Если тебе хочется распрощаться с нами — я прекрасно тебя пойму, — сказал Скотт.
Я помотал головой. Мне хотелось со злостью сказать им, что, если я сейчас расстанусь с ними, они будут вспоминать меня, как смешной анекдот, а я относился к их проделке совершенно иначе. Но я промолчал.
— Молодец, — сказал Скотт. Он был в отличном настроении. Он выиграл спор и так этому радовался, что даже стал напевать, потом, помахав рукой маленькой старушке, сидевшей у края дороги на стульчике возле молочных бидонов, он с воодушевлением сказал Хемингуэю:
— По-моему, наша поездка в конце концов окажется очень удачной.
— Почему у тебя такое впечатление? — отозвался Хемингуэй.
— Потому что он раз и навсегда доказал, что истинную сущность человека ничто не может скрыть, — сказал Скотт. — Ни дьявол, ни плоть, ни бой быков.
— Ну, возможно, мальчуган не смог скрыть свое истинное «я», — сказал Хемингуэй. — Но, клянусь богом, я-то могу.
Глава 4
Тут-то и появилась Бо Мэннеринг. То есть она возникла на следующем пункте, предусмотренном в маршруте Скотта, а именно в знаменитом ресторане под названием «La Fontaine Danie» возле Майенны. Ресторан этот стоял прямо над старым заросшим прудом, и мельница семнадцатого века все еще сучила белую водяную пряжу, а Бо сидела в углу за столиком, накрытым на четверых, и посасывала длинный зеленый мундштук с сигаретой.
Настоящее ее имя было Селест, но кто-то не то в школе, не то у знакомых на даче почему-то прозвал ее Бо Селест, и потом она стала просто Бо. Мне такие девушки в жизни еще не попадались. Моя ровесница, одета во все скромное и дорогое, — и надменная серьезность, в которую почему-то не верилось всерьез. Вряд ли и сама Бо уж очень хотела, чтоб в нее поверили. Через полчаса я влюбился и принялся ревновать Бо к Хемингуэю и Скотту, не сомневаясь, что они тоже в нее влюблены. Я тогда пока не знал, что творилось у них с женами, а то бы ревновал еще убежденней, и я до сих пор никак не пойму, знала сама Бо что-нибудь про эти их дела или нет. Она мне, ясно, ничего не говорила. Правда, теперь-то уж после всего, я думаю, может, она и знала. Хотя нет, в общем-то я толком ничего не берусь утвер ждать насчет Бо.
Она сидела и ждала за столиком, а Скотт задержал нас на минуточку в дверях. Он сказал:
— Глядите-ка, Бо единственная девушка на всем белом свете из плоти и крови, но точная, как часовой механизм.
Бо постучала по длинному мундштуку пальчиком, потом сунула мундштук в угол рта, надула губки. Потом перекатила его к передним зубам, затянулась. Наконец, показав все свои зубы, она стала кивать головой, будто ребенка забавляя, что ли. Это она сама так забавлялась.
— И она единственный механик, одевающийся у Шанель, — сказал Хемингуэй.
Хемингуэй всегда попадал в точку. Длинные, тонкие пальцы Бо сами просились что-то поправить, наладить, и, наверное, никто не умел так хорошо поправлять и налаживать все, как Бо.
— Миленькая! Детка! А где же все? — с порога закричал Скотт.
— В Байе поехали, — сказала она.
— Зельда! — сказал Хемингуэй.
— Ну да. Ну да. Зельда, — сказал Скотт. — А ты чего не поехала?
— У меня в этой «изотте» ноги просто закоченели, — сказала она.
Бо вытащила ноги из-под стола и продемонстрировала их нам. Она была немыслимо хорошенькая, и она смотрела тебе прямо в глаза и будто молча соображала: «Чего это он на меня так уставился?» Либо: «Ах, вот он что думает!» Она показала, кому куда сесть. Подошел официант, она отдала ему свой длинный мундштук, с безукоризненным французским произношением попросила выбросить, и больше я потом никогда не видел, чтобы она курила.
— Господи, да что это с вами? — сказала она, когда мы расселись по местам. — Вид просто жуткий.
— Нет, мы ничего, — сказал Скотт. — Кита помнишь? Дитя природы из Вулломулу. Мы его еще на днях пытались спасти в Дре.
Мы с Бо встретились мельком, на улице и в темноте, так что сейчас будто впервые познакомились, и в ее взгляде я прочел: «А-а, вот он какой, оказывается, при дневном свете».
— Какой бледный, — сказала она. — Нездоровится?
— Ребенок вчера до того надрался, — сказал Хемингуэй, — что нам пришлось волочить его в постель.
— Вообще-то ты не думай, — сказал Скотт, — он в рот не берет спиртного.
— Как же он тогда надрался? — спросила Бо.
— Он пил шампанское, а думал, что это лимонад.
— Ну, а вы где были?
— Там же, естественно.
— Чего же вы ему не объяснили, что к чему?
— А мы ему экзамен устроили на моральную стойкость, — сказал Скотт.
— Ну и как?
— Сдал на отлично, — сказал Скотт. — Что будем пить?
— Ничего, Скотт, — сказала она. — Сегодня я вам не дам напиться.
Бедный трезвый Скотт. Я уже знал, что срывы у Скотта не тяжелей, чем у других. Просто он интересней других умел их подать.
— Я вчера не был пьян, — сказал он. — И в Дре я не был пьян. Ты уж со мной поласковей, Бо.
— Ну вот и не будем пить до ленча, — оказала она так ласково и прямо, что Скотт, конечно, не обиделся.
— По стаканчику кампари, — предложил он.
— Нет.
— Ребенку надо бы опохмелиться, — сказал Хемингуэй.
— Чем?
— Да тем же, что его с копыт свалило — шампанским.
— Нет, так его только снова развезет.
— Ну, Христа ради, Бо, не томи бедняжку, — сказал Скотт.
— Не надо мне ничего, — сказал я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
— Ты невероятно дисциплинированный отрок, — сказал Скотт. — Никогда не видел, чтобы человек был так безнадежно и сурово трезв, когда на самом деле он безнадежно и сурово пьян. Но самое главное, Кит, то, что ты остался чистым и неиспорченным, клянусь тебе, что это правда, и если ты можешь простить нам эту скверную шутку с шампанским, то всю остальную свою жизнь ты, по крайней мере, будешь знать, что пьяный ты так же добродетелен, как и трезвый, а это значит, что твои принципы далеко не поверхностны. И это очень важно, — серьезно сказал Скотт. — Поверь мне, Кит, это очень важно.
На самом деле Скотт считал этот случай своей собственной моральной победой и с тех пор относился ко мне так, будто я прошел через это испытание только для того, чтобы защитить его принципы и доказать его правоту Хемингуэю. А я и сам в себе сомневался и не мог понять, почему я устоял перед Мари-Жозеф. Конечно, я не могу сослаться ни на какие моральные принципы — что касается меня, то это лишь жалкая иллюзия. Принципы были тут ни при чем.
Они уложили меня в постель, и, кажется, я начал понимать, что я сделал для Скотта, только тогда, когда у меня прошло похмелье, улеглись ярость, гнев и возмущение и мы снова собрались в путь.
— Если тебе хочется распрощаться с нами — я прекрасно тебя пойму, — сказал Скотт.
Я помотал головой. Мне хотелось со злостью сказать им, что, если я сейчас расстанусь с ними, они будут вспоминать меня, как смешной анекдот, а я относился к их проделке совершенно иначе. Но я промолчал.
— Молодец, — сказал Скотт. Он был в отличном настроении. Он выиграл спор и так этому радовался, что даже стал напевать, потом, помахав рукой маленькой старушке, сидевшей у края дороги на стульчике возле молочных бидонов, он с воодушевлением сказал Хемингуэю:
— По-моему, наша поездка в конце концов окажется очень удачной.
— Почему у тебя такое впечатление? — отозвался Хемингуэй.
— Потому что он раз и навсегда доказал, что истинную сущность человека ничто не может скрыть, — сказал Скотт. — Ни дьявол, ни плоть, ни бой быков.
— Ну, возможно, мальчуган не смог скрыть свое истинное «я», — сказал Хемингуэй. — Но, клянусь богом, я-то могу.
Глава 4
Тут-то и появилась Бо Мэннеринг. То есть она возникла на следующем пункте, предусмотренном в маршруте Скотта, а именно в знаменитом ресторане под названием «La Fontaine Danie» возле Майенны. Ресторан этот стоял прямо над старым заросшим прудом, и мельница семнадцатого века все еще сучила белую водяную пряжу, а Бо сидела в углу за столиком, накрытым на четверых, и посасывала длинный зеленый мундштук с сигаретой.
Настоящее ее имя было Селест, но кто-то не то в школе, не то у знакомых на даче почему-то прозвал ее Бо Селест, и потом она стала просто Бо. Мне такие девушки в жизни еще не попадались. Моя ровесница, одета во все скромное и дорогое, — и надменная серьезность, в которую почему-то не верилось всерьез. Вряд ли и сама Бо уж очень хотела, чтоб в нее поверили. Через полчаса я влюбился и принялся ревновать Бо к Хемингуэю и Скотту, не сомневаясь, что они тоже в нее влюблены. Я тогда пока не знал, что творилось у них с женами, а то бы ревновал еще убежденней, и я до сих пор никак не пойму, знала сама Бо что-нибудь про эти их дела или нет. Она мне, ясно, ничего не говорила. Правда, теперь-то уж после всего, я думаю, может, она и знала. Хотя нет, в общем-то я толком ничего не берусь утвер ждать насчет Бо.
Она сидела и ждала за столиком, а Скотт задержал нас на минуточку в дверях. Он сказал:
— Глядите-ка, Бо единственная девушка на всем белом свете из плоти и крови, но точная, как часовой механизм.
Бо постучала по длинному мундштуку пальчиком, потом сунула мундштук в угол рта, надула губки. Потом перекатила его к передним зубам, затянулась. Наконец, показав все свои зубы, она стала кивать головой, будто ребенка забавляя, что ли. Это она сама так забавлялась.
— И она единственный механик, одевающийся у Шанель, — сказал Хемингуэй.
Хемингуэй всегда попадал в точку. Длинные, тонкие пальцы Бо сами просились что-то поправить, наладить, и, наверное, никто не умел так хорошо поправлять и налаживать все, как Бо.
— Миленькая! Детка! А где же все? — с порога закричал Скотт.
— В Байе поехали, — сказала она.
— Зельда! — сказал Хемингуэй.
— Ну да. Ну да. Зельда, — сказал Скотт. — А ты чего не поехала?
— У меня в этой «изотте» ноги просто закоченели, — сказала она.
Бо вытащила ноги из-под стола и продемонстрировала их нам. Она была немыслимо хорошенькая, и она смотрела тебе прямо в глаза и будто молча соображала: «Чего это он на меня так уставился?» Либо: «Ах, вот он что думает!» Она показала, кому куда сесть. Подошел официант, она отдала ему свой длинный мундштук, с безукоризненным французским произношением попросила выбросить, и больше я потом никогда не видел, чтобы она курила.
— Господи, да что это с вами? — сказала она, когда мы расселись по местам. — Вид просто жуткий.
— Нет, мы ничего, — сказал Скотт. — Кита помнишь? Дитя природы из Вулломулу. Мы его еще на днях пытались спасти в Дре.
Мы с Бо встретились мельком, на улице и в темноте, так что сейчас будто впервые познакомились, и в ее взгляде я прочел: «А-а, вот он какой, оказывается, при дневном свете».
— Какой бледный, — сказала она. — Нездоровится?
— Ребенок вчера до того надрался, — сказал Хемингуэй, — что нам пришлось волочить его в постель.
— Вообще-то ты не думай, — сказал Скотт, — он в рот не берет спиртного.
— Как же он тогда надрался? — спросила Бо.
— Он пил шампанское, а думал, что это лимонад.
— Ну, а вы где были?
— Там же, естественно.
— Чего же вы ему не объяснили, что к чему?
— А мы ему экзамен устроили на моральную стойкость, — сказал Скотт.
— Ну и как?
— Сдал на отлично, — сказал Скотт. — Что будем пить?
— Ничего, Скотт, — сказала она. — Сегодня я вам не дам напиться.
Бедный трезвый Скотт. Я уже знал, что срывы у Скотта не тяжелей, чем у других. Просто он интересней других умел их подать.
— Я вчера не был пьян, — сказал он. — И в Дре я не был пьян. Ты уж со мной поласковей, Бо.
— Ну вот и не будем пить до ленча, — оказала она так ласково и прямо, что Скотт, конечно, не обиделся.
— По стаканчику кампари, — предложил он.
— Нет.
— Ребенку надо бы опохмелиться, — сказал Хемингуэй.
— Чем?
— Да тем же, что его с копыт свалило — шампанским.
— Нет, так его только снова развезет.
— Ну, Христа ради, Бо, не томи бедняжку, — сказал Скотт.
— Не надо мне ничего, — сказал я.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40