Тем мрачнее настроение, когда такой пассажирки нет.
В поясницу Мише уперся чей-то рюкзак, под коленки бил здоровенный короб, казалось, целиком состоявший из острых углов, какое-то быдло, небритое и грязное, дышало ему в лицо перегарно-чесночной мерзостью. Словом, все было в норме. Спины людей в куртках и ватниках почти совсем закрывали немытое окошко, за которым лениво проплывали полуразрушенные фермы и коровники, разоренные поля и победно дымящиеся навозные кучи. Раньше Мише всегда хотелось водрузить (именно «водрузить» — другое слово в данном случае не приходило в голову) над всей этой сельскохозяйственной роскошью грандиозный плакат в траурной рамке «Здесь прошла война». Теперь все это было уже до оскомины привычно. Как и бодро торчащие над дырявыми агрокрышами кумачовые лозунги.
На станцию прибыли через полчаса. Электрички на Читу ходили довольно часто, поэтому Миша только-только успел выкурить сигарету и озябнуть на утреннем ноябрьском ветру, как к платформе, скрежеща когтями, подкатило грязно-зеленое электрическое чудовище с плоской — как после удара о бетонную стену — харей.
До Читы было минут сорок езды, поэтому Миша уселся на невесть откуда взявшееся свободное место и комфортно вытянул ноги. Больные стали в проходе почетным караулом. Народ вяло толкался между сидений. Откуда-то нестерпимо дуло. Мрачно пахло железнодорожной грязью и нечистоплотной человечиной. Тоска.
Прессуясь один к одному в бесконечную шеренгу, ритмично постукивали неуютные зимние пейзажи (Мише они больше почему-то напоминали обглоданные и переваренные натюрморты). Из-за заплеванной оконной рамы неотвратимо вставала Чита, мрачная, серая забайкальская столица…
У вокзала Миша с больными сели в автобус, потом пересели в другой и занимались соковыжиманием до проспекта Фрунзе. Оттуда, задевая прохожих углами дипломата и заглядывая в ларьки в поисках сигарет, Миша повел клиентов в Центральную поликлинику ордена Ленина Забайкальского военного округа. Ее поношенный, обшарпанный фасад, сохранивший однако в глубине своих морщин некую староуставную строгость, расплывшись по читинским мостовым, явно напоминал растекшуюся по столешнице, потасканную и обрюзгшую с перепоя рожу прапорщика самой что ни на есть сталинской заточки. Миша глянул в эту рожу, придавленную сверху потрескавшимся козырьком крыши, и даже зевнул от скуки. Он впихнул больных в скрипучие, мастичного цвета двери и сам зашел следом.
— Эй, Коханович, привет! — крикнул ему из толпы у дверей невропатолога толстый белобрысый санинструктор с красными общевойсковыми погонами.
— Здорово, — Миша остановился. — Слышь, Репа, завтракать ходил?
— Не-а, сам только прикатил.
— Ладно, тормозни своих больных — тогда вместе сходим.
— А тебе к кому?
— К хирургу. Всех троих, — Миша махнул рукой и пошел по коридору в глубь этажа.
Мимо мелись белые фигуры медперсонала и серо-зеленые — солдат. Поликлиника была очень старая и солидная. Высоченные потолки, шторы на окнах над высокими подокон-никами, трескучий паркет и портреты членов Политбюро на стенах, — все это настраивало на миролюбивый лад, внушало покорность судьбе, проще говоря — парило мозги.
У больших — под потолок — двустворчатых дверей с табличкой «Хирург» Миша притормозил, выдал больным на руки их медицинские карты, пристроил своих подопечных в хвост грандиозной очереди, прошипел беспокойному Варикоаеле что-то вроде «Ссиди тут, сссука» и, нимало более не беспокоясь об их участи, направился в сторону выхода. Пора было завтракать.
Завтракать санинструктора обычно ходили в столовую макаронной фабрики, расположенной напротив. Бабки-вахтерши на проходной сиживали добродушные да сердобольные и, не чинясь, пускали солдат поесть. Кормили в этой столовой по советским меркам очень даже неплохо и, что особенно привлекало солдат, достаточно дешево, как и во всех заводских и фабричных столовках. Гвоздем программы местных поваров, естественно, была лапша. Длинные, прямые как палец макароны, пузатые пустотелые рожки, бесконечная и лохматая, как веревочная швабра, вермишель безраздельно царили в этом жарком мире лоснящихся поварских щек и бледных, тощих клиентских образин. Миша почти всегда брал «китайскую вермишель». Она была тонюсенькая — разве что чуть-чуть потолще волоса — и обладала каким-то особым вкусовым шармом… Впрочем, Миша никогда не задумывался об этом. «Китайская вермишель» ему нравилась, и он ее ел. Если бы она ему надоела, то он начал бы есть что-нибудь другое, вот и все.
Позавтракав, Миша, Репа и еще двое санинструкторов, пришедших в столовую вместе с ними, вышли на улицу. Они хотели бьио сходить к ближайшему ларьку и поискать сигареты с фильтром, но передумали. Лень. Желудок, разбухший и умиротворенный, дремал под ребрами. Ничего не хотелось. Они уселись на металлическую оградку и молча — даже говорить было в облом — закурили. Время перевалило за десять. Над головой по-прежнему было серо, но немного потеплело. Они расстегнули шинели и сдвинули на затылок шапки. Частенько бывают у солдат такие моменты, когда пять, десять, пятнадцать минут никуда не нужно идти, ничего не нужно делать и говорить, и тогда они сидят себе, сгорбившись и закинув ногу на ногу, молча щурятся в пространство и тянут свою вечную «Астру», вентилируя вены горьким дымом. До дембеля еще полугода, а может, год или полтора; еще так долго, поэтому незачем нервничать и суетиться — лучше просто посидеть и помолчать, и покурить, глядя, как шебуршатся на асфальте голуби.
— Знаешь, на кого твои больные похожи? — неожиданно произнес Репа, усмехаясь и выпуская через ноздри сигаретный дым. — На трех богатырей.
— Почему?
— Так просто.
— На Голема они похожи. Такие же нечеловеческие.
— На кого? — не понял Репа.
— Отстань, в натуре…
«Богатыри» оказались сообразительнее, чем он думал. Получив у хирурга направления на анализы, они уже стояли в очереди. Всем надо было сдать мочу и кровь из пальца и из вены, а Варикоцеле и Крипторхизму, как ложащимся на операцию, помимо этого — посетить стоматолога и зафлюорографиться.
— Ну че, герои? — спросил Миша у Ссадины, выщипнув его из очереди.
— Все ништяк, — важно ответил тот. — Стоим маленько.
— Смотрите, до двенадцати надо успеть все сделать. Здесь анализы принимают до двенадцати, понял?
Ссадина понял. Он многозначительно выпятил губу и улез обратно в очередь. Дверь в лабораторию поминутно открывалась, внутри сверкал белый кафель и звенела медицинская посуда.
Свободное время было до четырех часов, когда начнут выдавать результаты анализов. Миша повел больных гулять. Они брели по тротуару, азиаты истово чавкали только что купленной жевательной резинкой, мимо медленно проплывали старые, видавшие виды фасады читинской глубинки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120
В поясницу Мише уперся чей-то рюкзак, под коленки бил здоровенный короб, казалось, целиком состоявший из острых углов, какое-то быдло, небритое и грязное, дышало ему в лицо перегарно-чесночной мерзостью. Словом, все было в норме. Спины людей в куртках и ватниках почти совсем закрывали немытое окошко, за которым лениво проплывали полуразрушенные фермы и коровники, разоренные поля и победно дымящиеся навозные кучи. Раньше Мише всегда хотелось водрузить (именно «водрузить» — другое слово в данном случае не приходило в голову) над всей этой сельскохозяйственной роскошью грандиозный плакат в траурной рамке «Здесь прошла война». Теперь все это было уже до оскомины привычно. Как и бодро торчащие над дырявыми агрокрышами кумачовые лозунги.
На станцию прибыли через полчаса. Электрички на Читу ходили довольно часто, поэтому Миша только-только успел выкурить сигарету и озябнуть на утреннем ноябрьском ветру, как к платформе, скрежеща когтями, подкатило грязно-зеленое электрическое чудовище с плоской — как после удара о бетонную стену — харей.
До Читы было минут сорок езды, поэтому Миша уселся на невесть откуда взявшееся свободное место и комфортно вытянул ноги. Больные стали в проходе почетным караулом. Народ вяло толкался между сидений. Откуда-то нестерпимо дуло. Мрачно пахло железнодорожной грязью и нечистоплотной человечиной. Тоска.
Прессуясь один к одному в бесконечную шеренгу, ритмично постукивали неуютные зимние пейзажи (Мише они больше почему-то напоминали обглоданные и переваренные натюрморты). Из-за заплеванной оконной рамы неотвратимо вставала Чита, мрачная, серая забайкальская столица…
У вокзала Миша с больными сели в автобус, потом пересели в другой и занимались соковыжиманием до проспекта Фрунзе. Оттуда, задевая прохожих углами дипломата и заглядывая в ларьки в поисках сигарет, Миша повел клиентов в Центральную поликлинику ордена Ленина Забайкальского военного округа. Ее поношенный, обшарпанный фасад, сохранивший однако в глубине своих морщин некую староуставную строгость, расплывшись по читинским мостовым, явно напоминал растекшуюся по столешнице, потасканную и обрюзгшую с перепоя рожу прапорщика самой что ни на есть сталинской заточки. Миша глянул в эту рожу, придавленную сверху потрескавшимся козырьком крыши, и даже зевнул от скуки. Он впихнул больных в скрипучие, мастичного цвета двери и сам зашел следом.
— Эй, Коханович, привет! — крикнул ему из толпы у дверей невропатолога толстый белобрысый санинструктор с красными общевойсковыми погонами.
— Здорово, — Миша остановился. — Слышь, Репа, завтракать ходил?
— Не-а, сам только прикатил.
— Ладно, тормозни своих больных — тогда вместе сходим.
— А тебе к кому?
— К хирургу. Всех троих, — Миша махнул рукой и пошел по коридору в глубь этажа.
Мимо мелись белые фигуры медперсонала и серо-зеленые — солдат. Поликлиника была очень старая и солидная. Высоченные потолки, шторы на окнах над высокими подокон-никами, трескучий паркет и портреты членов Политбюро на стенах, — все это настраивало на миролюбивый лад, внушало покорность судьбе, проще говоря — парило мозги.
У больших — под потолок — двустворчатых дверей с табличкой «Хирург» Миша притормозил, выдал больным на руки их медицинские карты, пристроил своих подопечных в хвост грандиозной очереди, прошипел беспокойному Варикоаеле что-то вроде «Ссиди тут, сссука» и, нимало более не беспокоясь об их участи, направился в сторону выхода. Пора было завтракать.
Завтракать санинструктора обычно ходили в столовую макаронной фабрики, расположенной напротив. Бабки-вахтерши на проходной сиживали добродушные да сердобольные и, не чинясь, пускали солдат поесть. Кормили в этой столовой по советским меркам очень даже неплохо и, что особенно привлекало солдат, достаточно дешево, как и во всех заводских и фабричных столовках. Гвоздем программы местных поваров, естественно, была лапша. Длинные, прямые как палец макароны, пузатые пустотелые рожки, бесконечная и лохматая, как веревочная швабра, вермишель безраздельно царили в этом жарком мире лоснящихся поварских щек и бледных, тощих клиентских образин. Миша почти всегда брал «китайскую вермишель». Она была тонюсенькая — разве что чуть-чуть потолще волоса — и обладала каким-то особым вкусовым шармом… Впрочем, Миша никогда не задумывался об этом. «Китайская вермишель» ему нравилась, и он ее ел. Если бы она ему надоела, то он начал бы есть что-нибудь другое, вот и все.
Позавтракав, Миша, Репа и еще двое санинструкторов, пришедших в столовую вместе с ними, вышли на улицу. Они хотели бьио сходить к ближайшему ларьку и поискать сигареты с фильтром, но передумали. Лень. Желудок, разбухший и умиротворенный, дремал под ребрами. Ничего не хотелось. Они уселись на металлическую оградку и молча — даже говорить было в облом — закурили. Время перевалило за десять. Над головой по-прежнему было серо, но немного потеплело. Они расстегнули шинели и сдвинули на затылок шапки. Частенько бывают у солдат такие моменты, когда пять, десять, пятнадцать минут никуда не нужно идти, ничего не нужно делать и говорить, и тогда они сидят себе, сгорбившись и закинув ногу на ногу, молча щурятся в пространство и тянут свою вечную «Астру», вентилируя вены горьким дымом. До дембеля еще полугода, а может, год или полтора; еще так долго, поэтому незачем нервничать и суетиться — лучше просто посидеть и помолчать, и покурить, глядя, как шебуршатся на асфальте голуби.
— Знаешь, на кого твои больные похожи? — неожиданно произнес Репа, усмехаясь и выпуская через ноздри сигаретный дым. — На трех богатырей.
— Почему?
— Так просто.
— На Голема они похожи. Такие же нечеловеческие.
— На кого? — не понял Репа.
— Отстань, в натуре…
«Богатыри» оказались сообразительнее, чем он думал. Получив у хирурга направления на анализы, они уже стояли в очереди. Всем надо было сдать мочу и кровь из пальца и из вены, а Варикоцеле и Крипторхизму, как ложащимся на операцию, помимо этого — посетить стоматолога и зафлюорографиться.
— Ну че, герои? — спросил Миша у Ссадины, выщипнув его из очереди.
— Все ништяк, — важно ответил тот. — Стоим маленько.
— Смотрите, до двенадцати надо успеть все сделать. Здесь анализы принимают до двенадцати, понял?
Ссадина понял. Он многозначительно выпятил губу и улез обратно в очередь. Дверь в лабораторию поминутно открывалась, внутри сверкал белый кафель и звенела медицинская посуда.
Свободное время было до четырех часов, когда начнут выдавать результаты анализов. Миша повел больных гулять. Они брели по тротуару, азиаты истово чавкали только что купленной жевательной резинкой, мимо медленно проплывали старые, видавшие виды фасады читинской глубинки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120