Мы отыскали могилы Колетт, Бальзака, Шопена и Оскара Уайльда. И Джима Моррисона, конечно. Надгробие было уставлено свечами, усыпано алыми розами, сигаретными окурками и пустыми бутылками из-под виски.
В наш последний день мы отправились к Эйфелевой башне. Весь тот час, что мы томились в очереди у западной опоры, нас осаждали торговцы сувенирами.
– Купите, мадам! – умолял один из них. – И вы навсегда запомните эту поездку в Париж.
– Я и так ее никогда не забуду, – криво усмехнулась я.
Купив, наконец, билеты, мы поднимались к небу на громыхающем лифте. Все выше и выше. Огромные шестеренки, поворачиваясь, скрипели, как колеса подъемника в викторианской угольной шахте. Проехали первую площадку, потом вторую. В ушах гудело, пока кабина проплывала сквозь хитросплетения железной арматуры. На смотровой площадке – почти в тысяче футов от земли – резкий ветер рвал одежду и волосы. В воздухе витала легкая истерия. Люди улыбались и прерывисто дышали, наслаждаясь видом, таращили глаза от восторга. Двое влюбленных хихикали и тискались, заглядывая за ограждение, наводящее на мысль о самоубийстве. Внизу, слева, куском зеленого сукна расстилалось футбольное поле. Футболисты сновали по нему, как муравьи; до нас доносился свист и крики болельщиков. Прямо перед нами высился дворец Шайо, и пролегала широкая коричневая лента Сены. Вдоль берегов на якорях плавно покачивались баржи, водная зыбь отражала круглые окна близлежащих домов. Справа виднелся Монмартр, узкие белоснежные верхушки Сакре-Кёр, вдалеке–угрюмые башни квартала Дефанс. У наших ног лежал как на ладони весь город, затянутый бледной дымкой моноксида углерода. Свист ветра и глухой рев миллионов машин перекрывали все остальные звуки.
– Посмотри, как далеко все видно! – вскрикнула Хелен. – На пятьдесят миль или даже больше!
Странно, но бесконечные дали вдруг ударили мне в голову. Я ощутила почти наркотическое опьянение, и на ум пришло стихотворение Эмили Дикинсон: «Будто море расступилось, и за ним – другое море, а за ним – другое...» И я подумала: «Именно так и сделаю. Отодвинусь к самому горизонту, к замкнутой окружности, как можно дальше от того, что случилось со мной в церкви. Не позволю, чтобы побег Доминика стал главным событием жизни. Не дам ему разрушить мое чувство собственного достоинства, исказить самооценку». В ту минуту я дала себе клятву: ни за что не стану убогой старой развалиной, как мисс Хэвишем. Пусть она похоронила себя в собственном доме и превратила в саван подвенечное платье. Мой свадебный наряд станет коконом, из которого выпорхнет перерожденное «эго». Я исцелюсь. Так я клялась, а ветер стегал меня по лицу, и глаза резало от слез. Я начну все сначала. Я заново появлюсь на свет. Обновленная. Новая Минт. Катастрофа станет катализатором, толкающим к переменам. Я стану... я стану... Внезапно у меня потемнело в глазах. Может, из-за высоты, или безмерности открытого пространства, или просто от голода. Я схватилась за перила и зажмурилась. Скрип и визг троса возвестили о том, что вернулся лифт. Двери раздвинулись с гортанным хрипом, и кабина извергла новую порцию туристов. Мы с Хелен шагнули внутрь и начали долгий спуск на землю.
– Куда теперь? – спросила она.
Слегка пошатываясь, мы влились в людскую толчею.
– Может, в Латинский квартал?
– О'кей.
– Прогуляемся по Люксембургскому саду?
– Хорошо. А как туда попасть?
– Поехали на метро, – сказала я.
По ступенькам мы спустились на станцию «Марсово поле», и сырой, маслянистый запах подземки чуть не сшиб нас с ног. Послышались звуки скрипки, густой, сладкий тон, и чем глубже мы спускались, тем громче он становился. Я поймала себя на желании следовать за мелодией, будто за нитью Ариадны. Пройдя полпути по главному переходу, мы увидели скрипача. Старик в потрепанном черном пальто играл на инструменте медового цвета. Седые волосы торчали редкими клочками. На тощих, иссохших руках сквозь прозрачно-тонкую, как бумага, кожу бледно-голубыми проволоками проступали вены. Должно быть, ему подкатило под восемьдесят, может, и больше. Он включил портативный кассетный магнитофон и сыграл в его сопровождении «Аве Марию» Шуберта. Мы невольно замедлили шаг. Старик закончил пьесу, поднял смычок и после секундной паузы заиграл старую, знакомую мелодию. Мы остановились послушать, и я вспомнила слова:
... Я вижу зеленые деревья и красные розы...
– Как здорово, – вздохнула Хелен. Они расцветают для нас с тобой...
– Здорово, – повторила она.
И я думаю: как прекрасен мир...
У ног старика лежал открытый скрипичный футляр. На истертом черном бархате поблескивало несколько монет.
Я вижу голубые небеса и белые облака...
Я пошарила в кармане куртки и достала монету в пятьдесят сантимов. Нет, этого недостаточно. Слишком мало.
Благословен ясный день , священна темная ночь...
Я полезла в сумку за банкнотой.
И я думаю: как прекрасен мир...
Двадцать франков? Этого хватит. Может, пятьдесят? Или сто? В конце концов, это всего лишь десять фунтов.
Я вижу , как друзья пожимают руки и говорят: «Привет» ,
Но на самом деле они говорят: «Я люблю тебя»...
Эти слова я услышала от Доминика, когда он сделал мне предложение. Но то была ложь. Теперь я знала. Мой взгляд упал на обручальное кольцо, сверкнувшее на правой руке. Грани бриллианта искрились, как иней.
Я слышу , как плачут дети , вижу , как они растут ,
Они узнают многое , о чем я и не подозреваю...
Я колебалась не дольше секунды, затем сняла кольцо и положила его среди монет.
И я думаю: как прекрасен мир...
– Merci, madame, – донесся до меня голос уличного скрипача. – Merci, madame. Merci. – Он был в замешательстве, и я улыбнулась. Потом мы повернулись и зашагали прочь.
– Ты уверена? – спросила Хелен, протягивая мне бумажный платок.
– Да, – тихо ответила я. – Уверена.
И я думаю: как прекрасен мир.
– Как здесь красиво, – вздохнула Хелен, когда спустя полчаса мы брели аллеей Люксембургского сада, впитывая лучи послеполуденного солнца.
Под платанами пожилые французы играли в шахматы. На лужайках выгуливали собак. Дети кидали йо-йо, соревнуясь, кто выбросит дальше чертика на ниточке и кто быстрее загонит его назад. По сторонам дорожек тянулись пышные розовые клумбы. Издалека доносился мягкий стук теннисных мячей о ракетки. Хелен заглянула в путеводитель.
– Здесь танцевала Айседора Дункан, – сообщила она. – Эрнест Хемингуэй приходил сюда стрелять голубей.
– Здорово.
Пройдя мимо восьмиугольного пруда перед дворцом, мы оказались на каштановой аллее. Бегающие трусцой избавлялись здесь от лишних фунтов, набранных из-за пристрастия к фуа-гра, паштету из гусиной печенки; парковые скамейки были оккупированы загорающими и книголюбами. Мы слышали тявканье маленьких собачек и щебет птиц.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115
В наш последний день мы отправились к Эйфелевой башне. Весь тот час, что мы томились в очереди у западной опоры, нас осаждали торговцы сувенирами.
– Купите, мадам! – умолял один из них. – И вы навсегда запомните эту поездку в Париж.
– Я и так ее никогда не забуду, – криво усмехнулась я.
Купив, наконец, билеты, мы поднимались к небу на громыхающем лифте. Все выше и выше. Огромные шестеренки, поворачиваясь, скрипели, как колеса подъемника в викторианской угольной шахте. Проехали первую площадку, потом вторую. В ушах гудело, пока кабина проплывала сквозь хитросплетения железной арматуры. На смотровой площадке – почти в тысяче футов от земли – резкий ветер рвал одежду и волосы. В воздухе витала легкая истерия. Люди улыбались и прерывисто дышали, наслаждаясь видом, таращили глаза от восторга. Двое влюбленных хихикали и тискались, заглядывая за ограждение, наводящее на мысль о самоубийстве. Внизу, слева, куском зеленого сукна расстилалось футбольное поле. Футболисты сновали по нему, как муравьи; до нас доносился свист и крики болельщиков. Прямо перед нами высился дворец Шайо, и пролегала широкая коричневая лента Сены. Вдоль берегов на якорях плавно покачивались баржи, водная зыбь отражала круглые окна близлежащих домов. Справа виднелся Монмартр, узкие белоснежные верхушки Сакре-Кёр, вдалеке–угрюмые башни квартала Дефанс. У наших ног лежал как на ладони весь город, затянутый бледной дымкой моноксида углерода. Свист ветра и глухой рев миллионов машин перекрывали все остальные звуки.
– Посмотри, как далеко все видно! – вскрикнула Хелен. – На пятьдесят миль или даже больше!
Странно, но бесконечные дали вдруг ударили мне в голову. Я ощутила почти наркотическое опьянение, и на ум пришло стихотворение Эмили Дикинсон: «Будто море расступилось, и за ним – другое море, а за ним – другое...» И я подумала: «Именно так и сделаю. Отодвинусь к самому горизонту, к замкнутой окружности, как можно дальше от того, что случилось со мной в церкви. Не позволю, чтобы побег Доминика стал главным событием жизни. Не дам ему разрушить мое чувство собственного достоинства, исказить самооценку». В ту минуту я дала себе клятву: ни за что не стану убогой старой развалиной, как мисс Хэвишем. Пусть она похоронила себя в собственном доме и превратила в саван подвенечное платье. Мой свадебный наряд станет коконом, из которого выпорхнет перерожденное «эго». Я исцелюсь. Так я клялась, а ветер стегал меня по лицу, и глаза резало от слез. Я начну все сначала. Я заново появлюсь на свет. Обновленная. Новая Минт. Катастрофа станет катализатором, толкающим к переменам. Я стану... я стану... Внезапно у меня потемнело в глазах. Может, из-за высоты, или безмерности открытого пространства, или просто от голода. Я схватилась за перила и зажмурилась. Скрип и визг троса возвестили о том, что вернулся лифт. Двери раздвинулись с гортанным хрипом, и кабина извергла новую порцию туристов. Мы с Хелен шагнули внутрь и начали долгий спуск на землю.
– Куда теперь? – спросила она.
Слегка пошатываясь, мы влились в людскую толчею.
– Может, в Латинский квартал?
– О'кей.
– Прогуляемся по Люксембургскому саду?
– Хорошо. А как туда попасть?
– Поехали на метро, – сказала я.
По ступенькам мы спустились на станцию «Марсово поле», и сырой, маслянистый запах подземки чуть не сшиб нас с ног. Послышались звуки скрипки, густой, сладкий тон, и чем глубже мы спускались, тем громче он становился. Я поймала себя на желании следовать за мелодией, будто за нитью Ариадны. Пройдя полпути по главному переходу, мы увидели скрипача. Старик в потрепанном черном пальто играл на инструменте медового цвета. Седые волосы торчали редкими клочками. На тощих, иссохших руках сквозь прозрачно-тонкую, как бумага, кожу бледно-голубыми проволоками проступали вены. Должно быть, ему подкатило под восемьдесят, может, и больше. Он включил портативный кассетный магнитофон и сыграл в его сопровождении «Аве Марию» Шуберта. Мы невольно замедлили шаг. Старик закончил пьесу, поднял смычок и после секундной паузы заиграл старую, знакомую мелодию. Мы остановились послушать, и я вспомнила слова:
... Я вижу зеленые деревья и красные розы...
– Как здорово, – вздохнула Хелен. Они расцветают для нас с тобой...
– Здорово, – повторила она.
И я думаю: как прекрасен мир...
У ног старика лежал открытый скрипичный футляр. На истертом черном бархате поблескивало несколько монет.
Я вижу голубые небеса и белые облака...
Я пошарила в кармане куртки и достала монету в пятьдесят сантимов. Нет, этого недостаточно. Слишком мало.
Благословен ясный день , священна темная ночь...
Я полезла в сумку за банкнотой.
И я думаю: как прекрасен мир...
Двадцать франков? Этого хватит. Может, пятьдесят? Или сто? В конце концов, это всего лишь десять фунтов.
Я вижу , как друзья пожимают руки и говорят: «Привет» ,
Но на самом деле они говорят: «Я люблю тебя»...
Эти слова я услышала от Доминика, когда он сделал мне предложение. Но то была ложь. Теперь я знала. Мой взгляд упал на обручальное кольцо, сверкнувшее на правой руке. Грани бриллианта искрились, как иней.
Я слышу , как плачут дети , вижу , как они растут ,
Они узнают многое , о чем я и не подозреваю...
Я колебалась не дольше секунды, затем сняла кольцо и положила его среди монет.
И я думаю: как прекрасен мир...
– Merci, madame, – донесся до меня голос уличного скрипача. – Merci, madame. Merci. – Он был в замешательстве, и я улыбнулась. Потом мы повернулись и зашагали прочь.
– Ты уверена? – спросила Хелен, протягивая мне бумажный платок.
– Да, – тихо ответила я. – Уверена.
И я думаю: как прекрасен мир.
– Как здесь красиво, – вздохнула Хелен, когда спустя полчаса мы брели аллеей Люксембургского сада, впитывая лучи послеполуденного солнца.
Под платанами пожилые французы играли в шахматы. На лужайках выгуливали собак. Дети кидали йо-йо, соревнуясь, кто выбросит дальше чертика на ниточке и кто быстрее загонит его назад. По сторонам дорожек тянулись пышные розовые клумбы. Издалека доносился мягкий стук теннисных мячей о ракетки. Хелен заглянула в путеводитель.
– Здесь танцевала Айседора Дункан, – сообщила она. – Эрнест Хемингуэй приходил сюда стрелять голубей.
– Здорово.
Пройдя мимо восьмиугольного пруда перед дворцом, мы оказались на каштановой аллее. Бегающие трусцой избавлялись здесь от лишних фунтов, набранных из-за пристрастия к фуа-гра, паштету из гусиной печенки; парковые скамейки были оккупированы загорающими и книголюбами. Мы слышали тявканье маленьких собачек и щебет птиц.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115