— заметила Мышка.
— Может быть, — Таня держалась прекрасно, — но я этого не заметила. Извини.
Они помолчали. Мышка свернула какую-то простыню, убрала ее в шкаф. Вставила ноги в туфли.
— Отец сказал, ты теперь будешь здесь жить?
— Филипп Иванович дал мне ключи, — деликатно ответила Таня.
— Имей в виду! — Мышка с высоты своего маленького роста взглянула на высокую Таню с угрозой, что выглядело очень забавно. — Имей в виду! Здесь много разных бывало! — Таня высокомерно подняла бровь, а Мышка вздернула подбородок. — Эти бабушкины старые вещи — моя память, и я никому не позволяю их убирать! Поняла?
Таня ничего не ответила. «Посмотрим», — подумала она. Во всяком случае, ей стало ясно, что Мышку в союзники записать не удастся.
Мышка взяла свою сумку и, не попрощавшись, вышла из квартиры. Таня, совершенно опустошенная, опустилась в кресло. Мышка же не помнила, как добралась до своего роскошного дома.
— Отец не приезжал? — спросила она у охранника, открывавшего перед ней узорные ворота.
— Нет! — уверенно ответил охранник. Он давно уже знал в лицо всех жильцов.
«Так он и не приедет, наверное! Поедет сейчас к ней!» — догадалась Мышка, и сердце у нее болезненно защемило.
— Ну почему все так? — плакала она спустя полчаса на плече домработницы. — Была семья — мать, отец, бабушка, дочка. Все ходили на работу, дружно жили, ни о каких заграницах не думали! Максимум, о чем мечтали, — поехать на Золотой берег в Болгарию. Потом — бац тебе! Перестройка!
Все ударились в бизнес. Теперь папа — миллионер, мама — миллионер… Все, что хочешь, могут купить! Только бабушка умерла. И у дочки не осталось ни отца, ни матери…
— Замуж тебе пора, Машенька! Тогда все будет по-другому! — вздохнула в ответ домработница и на серебряном подносе подала Маше чай с лимоном, уложенным к ее приходу на золотое блюдечко, и ее любимое пирожное «картошка».
Таня же не знала, говорить или не говорить Филиппу, что сегодня она видела его дочь. Тогда пришлось бы сказать, что она была знакома с Машей и раньше. Таня решила пустить все на самотек.
Когда Филипп вошел в квартиру, большой и шумный, после какого-то, как он выразился, удачного делового разговора, Таня посетовала на то, что не успела ничего купить, и сразу попросила повести ее в ресторан. Филипп не стал спорить, всунул опять ноги в ставшие узковатыми за день туфли, и они снова спустились вниз. Водитель уже уехал, и они пошли пешком по ночной Москве. После ресторана они снова гуляли.
— Я люблю район «Кропоткинской», — сказал ей Филипп. — Остоженку, Пречистенский бульвар. Храм Спасителя, конечно, красив, но я помню, как шумной ватагой мы с ребятами ходили в бассейн «Москва». В институте давали абонементы. После плавания от хлорки ужасно чесались глаза, но почему-то, если мы потом пили пиво, все проходило само собой!
— У тебя же крест на груди, а ты в Бога не веришь! — не то вопросительно, не то утверждающе сказала Татьяна. У нее после выпитого в ресторане возникло странное ощущение, будто они с Мышкой две потерявшихся в раннем детстве сестры из какого-то телевизионного сериала и теперь из ревности борются за любовь общего отца. Своего же собственного отца Таня общим с Мышкой отнюдь не считала, и он у нее в сердце и в голове занимал отдельное место.
— Крест на груди по нынешним временам никому не помешает, но на Бога надейся, а сам не плошай! — объяснил ей свое отношение к религии Филипп Иванович. Таня в целом была с ним согласна.
— А я, оказывается, знаю Машу! Твою дочь! — совершенно вдруг неожиданно для себя сказала она. — Мы с ней когда-то работали вместе! Еще до моей поездки. А сегодня она мне дала понять, что не приветствует наши встречи. Она приезжала на квартиру. Приказала, чтобы я там ничего не трогала! Я не ожидала, что у нее будет такая странная реакция на мое появление.
Филипп Иванович напряженно замолчал и молчал долго. Где-то глубоко в сознании Тани мелькнула мысль: «Ну, как всегда. Как сболтнешь что-нибудь не подумавши, так каюк! Все сразу замолкают и куда-то линяют. И ты, как последняя дура, сейчас опять останешься одна!»
— Давай зайдем куда-нибудь, выпьем кофе! — сказал наконец Филипп Иванович и повел ее в ночное пустое кафе.
Из-за стойки к ним с ненатуральной улыбкой услужливо кинулась красноротая девица в форменной кружевной блузке. Таня высокомерно оглядывалась по сторонам, пока им не принесли кофе. Филипп, прищурившись, поглядывал то на нее, то на почувствовавшую его взгляды официантку. Кроме них, охранника и девицы, в зале никого не было. Но неподалеку в помещении кухни еще горел свет.
— Я родом из-под Рязани, — начал он, когда на дне его чашки осталась лишь темно-коричневая муть, — и всего в жизни добился сам.
Он пальцами сделал знак девице и, когда она подлетела, предвкушая хорошие чаевые, сказал:
— Принеси коньяку, хорошего!
Девица умчалась за стойку, Таня приготовилась к нотации, а он продолжал говорить медленно и размеренно, будто рубил дрова:
— Я уважаю трудовой народ. Моя дочь — трудовой народ. Эта девка, — он показал пальцем на официантку, она улыбнулась в ответ, — тоже трудовой народ. Я их уважаю.
— А я, по-вашему, проститутка. Уважения не заслуживаю, — сказала Таня и встала.
Девица чуть не пролила от удивления коньяк. Филипп говорил громко, и она все слышала. «Катись, катись! Уж я найду, как к нему подладиться!» Таня будто слышала эти слова, вылетающие из-за стойки.
— Сядь! — сказал Филипп Иванович и потянул ее вниз за руку. — Я еще не решил, как с тобой поступить. Но бабушкины вещи не трогай! Маша очень переживает, если старые вещи исчезают и на их месте появляется что-то новое. За кожаную мебель она меня пилила два месяца.
— А кожаную мебель, по-видимому, купила моя предшественница?
— Ты очень красивая! — сказал Филипп Иванович. — Но сейчас глупишь! Не умеешь себя вести!
Таня снова встала. «Это что же, мне теперь вечно слушать, что я неисправимая дура?» — подумала она.
— Но все-таки что-то эдакое в тебе есть! Может быть, — Филипп задумался, — какая-то сила, какая была у моей рязанской бабки. И глаза, кстати, у тебя как у нее — такие же синие!
«Он меня сравнивает со своей рязанской бабкой! — подумала Таня. — Его придурочная дочка цепляется за какое-то глупое, никому не нужное вековое старье, а я должна с ними бороться? Отстаивать свое „я“? А у меня, между прочим, собственные отец и мать, доктора наук, и собственная бабушка-сибирячка! Эту их рязанскую старуху могла бы, наверное, запросто за пояс заткнуть! Она у меня из ружья белке в глаз попадала!»
— Я хочу домой! — сказала она. — Не в вашу квартиру, а к себе домой на Коломенскую. Отвезите меня.
— Сядь! — еще раз повторил Филипп Иванович. — У тебя есть права? Водительские права?
— Нет, — растерялась Таня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149
— Может быть, — Таня держалась прекрасно, — но я этого не заметила. Извини.
Они помолчали. Мышка свернула какую-то простыню, убрала ее в шкаф. Вставила ноги в туфли.
— Отец сказал, ты теперь будешь здесь жить?
— Филипп Иванович дал мне ключи, — деликатно ответила Таня.
— Имей в виду! — Мышка с высоты своего маленького роста взглянула на высокую Таню с угрозой, что выглядело очень забавно. — Имей в виду! Здесь много разных бывало! — Таня высокомерно подняла бровь, а Мышка вздернула подбородок. — Эти бабушкины старые вещи — моя память, и я никому не позволяю их убирать! Поняла?
Таня ничего не ответила. «Посмотрим», — подумала она. Во всяком случае, ей стало ясно, что Мышку в союзники записать не удастся.
Мышка взяла свою сумку и, не попрощавшись, вышла из квартиры. Таня, совершенно опустошенная, опустилась в кресло. Мышка же не помнила, как добралась до своего роскошного дома.
— Отец не приезжал? — спросила она у охранника, открывавшего перед ней узорные ворота.
— Нет! — уверенно ответил охранник. Он давно уже знал в лицо всех жильцов.
«Так он и не приедет, наверное! Поедет сейчас к ней!» — догадалась Мышка, и сердце у нее болезненно защемило.
— Ну почему все так? — плакала она спустя полчаса на плече домработницы. — Была семья — мать, отец, бабушка, дочка. Все ходили на работу, дружно жили, ни о каких заграницах не думали! Максимум, о чем мечтали, — поехать на Золотой берег в Болгарию. Потом — бац тебе! Перестройка!
Все ударились в бизнес. Теперь папа — миллионер, мама — миллионер… Все, что хочешь, могут купить! Только бабушка умерла. И у дочки не осталось ни отца, ни матери…
— Замуж тебе пора, Машенька! Тогда все будет по-другому! — вздохнула в ответ домработница и на серебряном подносе подала Маше чай с лимоном, уложенным к ее приходу на золотое блюдечко, и ее любимое пирожное «картошка».
Таня же не знала, говорить или не говорить Филиппу, что сегодня она видела его дочь. Тогда пришлось бы сказать, что она была знакома с Машей и раньше. Таня решила пустить все на самотек.
Когда Филипп вошел в квартиру, большой и шумный, после какого-то, как он выразился, удачного делового разговора, Таня посетовала на то, что не успела ничего купить, и сразу попросила повести ее в ресторан. Филипп не стал спорить, всунул опять ноги в ставшие узковатыми за день туфли, и они снова спустились вниз. Водитель уже уехал, и они пошли пешком по ночной Москве. После ресторана они снова гуляли.
— Я люблю район «Кропоткинской», — сказал ей Филипп. — Остоженку, Пречистенский бульвар. Храм Спасителя, конечно, красив, но я помню, как шумной ватагой мы с ребятами ходили в бассейн «Москва». В институте давали абонементы. После плавания от хлорки ужасно чесались глаза, но почему-то, если мы потом пили пиво, все проходило само собой!
— У тебя же крест на груди, а ты в Бога не веришь! — не то вопросительно, не то утверждающе сказала Татьяна. У нее после выпитого в ресторане возникло странное ощущение, будто они с Мышкой две потерявшихся в раннем детстве сестры из какого-то телевизионного сериала и теперь из ревности борются за любовь общего отца. Своего же собственного отца Таня общим с Мышкой отнюдь не считала, и он у нее в сердце и в голове занимал отдельное место.
— Крест на груди по нынешним временам никому не помешает, но на Бога надейся, а сам не плошай! — объяснил ей свое отношение к религии Филипп Иванович. Таня в целом была с ним согласна.
— А я, оказывается, знаю Машу! Твою дочь! — совершенно вдруг неожиданно для себя сказала она. — Мы с ней когда-то работали вместе! Еще до моей поездки. А сегодня она мне дала понять, что не приветствует наши встречи. Она приезжала на квартиру. Приказала, чтобы я там ничего не трогала! Я не ожидала, что у нее будет такая странная реакция на мое появление.
Филипп Иванович напряженно замолчал и молчал долго. Где-то глубоко в сознании Тани мелькнула мысль: «Ну, как всегда. Как сболтнешь что-нибудь не подумавши, так каюк! Все сразу замолкают и куда-то линяют. И ты, как последняя дура, сейчас опять останешься одна!»
— Давай зайдем куда-нибудь, выпьем кофе! — сказал наконец Филипп Иванович и повел ее в ночное пустое кафе.
Из-за стойки к ним с ненатуральной улыбкой услужливо кинулась красноротая девица в форменной кружевной блузке. Таня высокомерно оглядывалась по сторонам, пока им не принесли кофе. Филипп, прищурившись, поглядывал то на нее, то на почувствовавшую его взгляды официантку. Кроме них, охранника и девицы, в зале никого не было. Но неподалеку в помещении кухни еще горел свет.
— Я родом из-под Рязани, — начал он, когда на дне его чашки осталась лишь темно-коричневая муть, — и всего в жизни добился сам.
Он пальцами сделал знак девице и, когда она подлетела, предвкушая хорошие чаевые, сказал:
— Принеси коньяку, хорошего!
Девица умчалась за стойку, Таня приготовилась к нотации, а он продолжал говорить медленно и размеренно, будто рубил дрова:
— Я уважаю трудовой народ. Моя дочь — трудовой народ. Эта девка, — он показал пальцем на официантку, она улыбнулась в ответ, — тоже трудовой народ. Я их уважаю.
— А я, по-вашему, проститутка. Уважения не заслуживаю, — сказала Таня и встала.
Девица чуть не пролила от удивления коньяк. Филипп говорил громко, и она все слышала. «Катись, катись! Уж я найду, как к нему подладиться!» Таня будто слышала эти слова, вылетающие из-за стойки.
— Сядь! — сказал Филипп Иванович и потянул ее вниз за руку. — Я еще не решил, как с тобой поступить. Но бабушкины вещи не трогай! Маша очень переживает, если старые вещи исчезают и на их месте появляется что-то новое. За кожаную мебель она меня пилила два месяца.
— А кожаную мебель, по-видимому, купила моя предшественница?
— Ты очень красивая! — сказал Филипп Иванович. — Но сейчас глупишь! Не умеешь себя вести!
Таня снова встала. «Это что же, мне теперь вечно слушать, что я неисправимая дура?» — подумала она.
— Но все-таки что-то эдакое в тебе есть! Может быть, — Филипп задумался, — какая-то сила, какая была у моей рязанской бабки. И глаза, кстати, у тебя как у нее — такие же синие!
«Он меня сравнивает со своей рязанской бабкой! — подумала Таня. — Его придурочная дочка цепляется за какое-то глупое, никому не нужное вековое старье, а я должна с ними бороться? Отстаивать свое „я“? А у меня, между прочим, собственные отец и мать, доктора наук, и собственная бабушка-сибирячка! Эту их рязанскую старуху могла бы, наверное, запросто за пояс заткнуть! Она у меня из ружья белке в глаз попадала!»
— Я хочу домой! — сказала она. — Не в вашу квартиру, а к себе домой на Коломенскую. Отвезите меня.
— Сядь! — еще раз повторил Филипп Иванович. — У тебя есть права? Водительские права?
— Нет, — растерялась Таня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149