— Я хочу сделать счастливым хотя бы одного человека в моей жизни.
Отец любил ее, поэтому понял, что она имела в виду.
— Погоди, я с этими делами никогда не сталкивался, — сказал ей Филипп Иванович. — Возможно ли это? — Он набрал номер телефона адвоката и коротко разъяснил, в чем дело.
— В принципе ничего невозможного нет, если есть деньги, — глубокомысленно заметил адвокат. — Если нужно, я могу получить необходимые консультации…
— А ты хоть знаешь, чей это ребенок? — спросил отец. — Может, бомжей каких-нибудь!
— Вырастить ребенка бомжей — тоже великое дело, — сказала Мышка. — Но здесь все чисто. Родители известны.
Они еще посидели, ожидая звонка. Вскоре адвокат действительно позвонил и назвал сумму, в которую все обойдется.
— Люди стоят дешевле автомобилей… — усмехнувшись, заявил Филипп Иванович, занимавшийся перед Машиным звонком тем, что выбирал машину для Тани. — Что ж, если тебе действительно очень хочется…
Маша встала и пожала отцу руку так, как обычно пожимают друг другу руки мужчины или здороваются женщины-иностранки. Он отметил, вздохнув, что впервые его девочка не кинулась в порыве благодарности ему на шею.
— Может, родила бы сама? — все-таки сказал он.
— Я уже думала об этом, — спокойно ответила Маша. — Мужа у меня нет, а рожать после какой-нибудь поездки на курорт от кого попало — небольшая разница. Кроме того, я маленькая, у меня узкий таз, если не смогу разродиться — придется делать кесарево сечение. Пока нет смысла, может быть, когда-нибудь потом… А этот ребенок уже существует. Если я его не заберу, он должен будет детство провести в детском доме. Со мной ему будет лучше. Мать его сбежала, а отец, похоже, тоже не очень-то им интересуется. Видно, такая моя судьба.
Они расстались. Причем Маша скрылась за дверьми детского магазина, Филипп Иванович поехал в автосалон, а хитрый и искушенный в делах адвокат, чертыхаясь про себя и кляня нелегкую службу, полетел договариваться в органы опеки, в родильный дом и к главному врачу больницы, в которой работала Маша.
И через несколько дней всех этих хлопот было окончательно решено, что отделение «Анелия» пока закрывается, часть оборудования передается на баланс больницы, остальное будет законсервировано до лучших времен, персонал распущен, а красивый альбом с благодарностями больных передан в кабинет главному врачу.
«Что это у нас отделению реанимации никак не везет?» Главный врач по старинке называл отделение так, как оно называлось при Валентине Николаевне. Но, переговорив с пришедшим к нему вскоре следователем и уяснив, что доктор Дорн теперь находится под следствием и там же должна находиться и скрывшаяся пока в неизвестном направлении медсестра, мысленно перекрестился и сказал, что, оказывается, еще очень хорошо, что все это закончилось так, а не как-нибудь иначе.
Адвокат Филиппа Ивановича навестил также ОВИР, где ему в кратчайшие сроки сделали документы для молодой женщины и ее усыновленного ребенка. С посольством Польши, куда Маша собралась ехать на постоянное место жительство, велись интенсивные переговоры. Билеты уже были заказаны, и оставалось только дождаться определенного срока, когда ребенка можно будет выписать из роддома и доставить в аэропорт.
Когда же нужный день настал, доктор Борис Яковлевич Ливенсон у выхода из отделения рассеянно помахал новоявленной маме преподнесенными ему цветами и, положив в свою сумку еще один увесистый конвертик, подумал, что поездка в Словакию в зимние каникулы скорее всего состоится. Вечером, уже дома, он пил чай с медовыми крендельками в обществе своей мамы (Ларочка повела сына в музыкальную школу) и говорил ей, глядя куда-то в сторону печальными глазами, что мир сейчас стал совсем не такой, каким он был двадцать лет назад.
Новоиспеченная же мама с ребеночком, сумкой памперсов и бутылочками детского питания в это самое время уже садились в белоснежный лайнер, чтобы улететь на чужую землю. И когда окружающие, расступаясь, давали ей дорогу, а стюардесса, улыбаясь, предложила люльку для ребенка, молодая мама покраснела от счастья и одарила всех, кто это видел, полной достоинства и ласки улыбкой Мадонны.
26
Боже, что за холод выдался в том году в последний предновогодний день! Мела метель, и холодный ветер не веселил, а пугал прохожих, спешащих по магазинам или на работу, чтобы, конечно, уже не работать там вовсе, а выпить и съесть что-нибудь вкусненькое с сослуживцами за празднично украшенными рабочими столами. Ветер раздувал пестрые гирлянды, развешанные на дорогах, оголтело хлопал разноцветными флагами, и только какие-то странные искусственные елки, сделанные из пластмассовых треугольников и расставленные на всех углах, совершенно не гнулись, а непоколебимо сопротивлялись ветру и ждали знаменательного вечернего часа, когда снова на улицах зажгут праздничную иллюминацию.
И вот в это холодное и совсем не праздничное для него предновогоднее утро Владимир Азарцев спал, лежа на животе на незастеленном диване, прямо в брюках и куртке, в своей квартире на Юго-Западе, и проснувшиеся голодные птицы в клетке не могли разбудить его своим тревожным пощелкиванием и щебетанием. Рядом с его свесившейся с дивана рукой на полу стояла почти пустая бутылка коньяка. Пепельница, полная окурков, дополняла картину.
Но если щебетание птиц не могло разбудить Азарцева, то старый дверной звонок не отличался присущей им деликатностью и трезвонил так, что через некоторое время у Азарцева заложило уши. Со стоном он перевернулся на спину и открыл глаза.
— Кого это черти несут с утра пораньше? — совершенно без всякого интереса пробормотал он и, не делая ни малейшей попытки подняться, снова закрыл глаза. Уже в течение месяца, каждый день с трудом разлепляя их, он мысленно решал одну и ту же задачу: пытался понять, приснился ли ему этот ужасный сон, что его дочь Оля умерла, или это произошло на самом деле? Он так и этак, то с ужасом, то с внезапно возникающей надеждой, мысленно перебирал отрывки воспоминаний, разрозненных сведений, видения лиц, и наконец, когда перед ним отчетливо всплывали совершенно спокойное мертвое Олино лицо, противная физиономия следователя и уж совершенно невозможная мефистофельская рожа патологоанатома, который из уважения к коллеге сам вынес ему заключение о смерти, Азарцев понимал, что видеть такой сон в деталях было невозможно. Иногда, уже будучи совершенно пьяным, а таким он теперь обычно бывал каждый вечер, он, чтобы точно удостовериться в непоправимом, набирал Юлин телефон и измененным голосом говорил в трубку:
— Олю позовите, пожалуйста!
На что, как правило, слышал один и тот же ответ. Юля сразу раскусывала его, как бы он ни изменял голос, и говорила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149
Отец любил ее, поэтому понял, что она имела в виду.
— Погоди, я с этими делами никогда не сталкивался, — сказал ей Филипп Иванович. — Возможно ли это? — Он набрал номер телефона адвоката и коротко разъяснил, в чем дело.
— В принципе ничего невозможного нет, если есть деньги, — глубокомысленно заметил адвокат. — Если нужно, я могу получить необходимые консультации…
— А ты хоть знаешь, чей это ребенок? — спросил отец. — Может, бомжей каких-нибудь!
— Вырастить ребенка бомжей — тоже великое дело, — сказала Мышка. — Но здесь все чисто. Родители известны.
Они еще посидели, ожидая звонка. Вскоре адвокат действительно позвонил и назвал сумму, в которую все обойдется.
— Люди стоят дешевле автомобилей… — усмехнувшись, заявил Филипп Иванович, занимавшийся перед Машиным звонком тем, что выбирал машину для Тани. — Что ж, если тебе действительно очень хочется…
Маша встала и пожала отцу руку так, как обычно пожимают друг другу руки мужчины или здороваются женщины-иностранки. Он отметил, вздохнув, что впервые его девочка не кинулась в порыве благодарности ему на шею.
— Может, родила бы сама? — все-таки сказал он.
— Я уже думала об этом, — спокойно ответила Маша. — Мужа у меня нет, а рожать после какой-нибудь поездки на курорт от кого попало — небольшая разница. Кроме того, я маленькая, у меня узкий таз, если не смогу разродиться — придется делать кесарево сечение. Пока нет смысла, может быть, когда-нибудь потом… А этот ребенок уже существует. Если я его не заберу, он должен будет детство провести в детском доме. Со мной ему будет лучше. Мать его сбежала, а отец, похоже, тоже не очень-то им интересуется. Видно, такая моя судьба.
Они расстались. Причем Маша скрылась за дверьми детского магазина, Филипп Иванович поехал в автосалон, а хитрый и искушенный в делах адвокат, чертыхаясь про себя и кляня нелегкую службу, полетел договариваться в органы опеки, в родильный дом и к главному врачу больницы, в которой работала Маша.
И через несколько дней всех этих хлопот было окончательно решено, что отделение «Анелия» пока закрывается, часть оборудования передается на баланс больницы, остальное будет законсервировано до лучших времен, персонал распущен, а красивый альбом с благодарностями больных передан в кабинет главному врачу.
«Что это у нас отделению реанимации никак не везет?» Главный врач по старинке называл отделение так, как оно называлось при Валентине Николаевне. Но, переговорив с пришедшим к нему вскоре следователем и уяснив, что доктор Дорн теперь находится под следствием и там же должна находиться и скрывшаяся пока в неизвестном направлении медсестра, мысленно перекрестился и сказал, что, оказывается, еще очень хорошо, что все это закончилось так, а не как-нибудь иначе.
Адвокат Филиппа Ивановича навестил также ОВИР, где ему в кратчайшие сроки сделали документы для молодой женщины и ее усыновленного ребенка. С посольством Польши, куда Маша собралась ехать на постоянное место жительство, велись интенсивные переговоры. Билеты уже были заказаны, и оставалось только дождаться определенного срока, когда ребенка можно будет выписать из роддома и доставить в аэропорт.
Когда же нужный день настал, доктор Борис Яковлевич Ливенсон у выхода из отделения рассеянно помахал новоявленной маме преподнесенными ему цветами и, положив в свою сумку еще один увесистый конвертик, подумал, что поездка в Словакию в зимние каникулы скорее всего состоится. Вечером, уже дома, он пил чай с медовыми крендельками в обществе своей мамы (Ларочка повела сына в музыкальную школу) и говорил ей, глядя куда-то в сторону печальными глазами, что мир сейчас стал совсем не такой, каким он был двадцать лет назад.
Новоиспеченная же мама с ребеночком, сумкой памперсов и бутылочками детского питания в это самое время уже садились в белоснежный лайнер, чтобы улететь на чужую землю. И когда окружающие, расступаясь, давали ей дорогу, а стюардесса, улыбаясь, предложила люльку для ребенка, молодая мама покраснела от счастья и одарила всех, кто это видел, полной достоинства и ласки улыбкой Мадонны.
26
Боже, что за холод выдался в том году в последний предновогодний день! Мела метель, и холодный ветер не веселил, а пугал прохожих, спешащих по магазинам или на работу, чтобы, конечно, уже не работать там вовсе, а выпить и съесть что-нибудь вкусненькое с сослуживцами за празднично украшенными рабочими столами. Ветер раздувал пестрые гирлянды, развешанные на дорогах, оголтело хлопал разноцветными флагами, и только какие-то странные искусственные елки, сделанные из пластмассовых треугольников и расставленные на всех углах, совершенно не гнулись, а непоколебимо сопротивлялись ветру и ждали знаменательного вечернего часа, когда снова на улицах зажгут праздничную иллюминацию.
И вот в это холодное и совсем не праздничное для него предновогоднее утро Владимир Азарцев спал, лежа на животе на незастеленном диване, прямо в брюках и куртке, в своей квартире на Юго-Западе, и проснувшиеся голодные птицы в клетке не могли разбудить его своим тревожным пощелкиванием и щебетанием. Рядом с его свесившейся с дивана рукой на полу стояла почти пустая бутылка коньяка. Пепельница, полная окурков, дополняла картину.
Но если щебетание птиц не могло разбудить Азарцева, то старый дверной звонок не отличался присущей им деликатностью и трезвонил так, что через некоторое время у Азарцева заложило уши. Со стоном он перевернулся на спину и открыл глаза.
— Кого это черти несут с утра пораньше? — совершенно без всякого интереса пробормотал он и, не делая ни малейшей попытки подняться, снова закрыл глаза. Уже в течение месяца, каждый день с трудом разлепляя их, он мысленно решал одну и ту же задачу: пытался понять, приснился ли ему этот ужасный сон, что его дочь Оля умерла, или это произошло на самом деле? Он так и этак, то с ужасом, то с внезапно возникающей надеждой, мысленно перебирал отрывки воспоминаний, разрозненных сведений, видения лиц, и наконец, когда перед ним отчетливо всплывали совершенно спокойное мертвое Олино лицо, противная физиономия следователя и уж совершенно невозможная мефистофельская рожа патологоанатома, который из уважения к коллеге сам вынес ему заключение о смерти, Азарцев понимал, что видеть такой сон в деталях было невозможно. Иногда, уже будучи совершенно пьяным, а таким он теперь обычно бывал каждый вечер, он, чтобы точно удостовериться в непоправимом, набирал Юлин телефон и измененным голосом говорил в трубку:
— Олю позовите, пожалуйста!
На что, как правило, слышал один и тот же ответ. Юля сразу раскусывала его, как бы он ни изменял голос, и говорила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149