я с отменным аппетитом пообедала в самолете, попросила у стюардессы еще один бокал шампанского и выпила его одна за свое здоровье.
Когда я вернулась домой, Рено уже лег, но не спал. На постели были разбросаны газеты, какие-то листки. Пирио, играя, растащил их по всей спальне. Бросив мне рассеянно: "Ну как прошел день? А ты поздно!", Рено тут же спросил, не привезла ли я вечернюю газету. Я вздрогнула, но, оказалось, что Рено имеет в виду местное издание, которое попадало в город к вечеру, и эту газету я могла бы привезти.
– А что тебе понадобилось в газетах? Ах ты поросенок этакий, смотри, все простыни типографской краской измазал.
– Как, ты ничего не знаешь? Хотя верно, ты ведь с утра была на стройке. Весь город об этом говорит. Мы-то узнали только вечером, думали он заболел: уж два дня в лицее ходила эта официальная версия. Так вот, Паризе вызывали к министру. Газеты об этом молчат, но дело, видно, плохо. Завтра философию нам будет читать сам ректор.
– А что такое натворил твой Паризе?
– Написал в журнал статью. О войне в Алжире. Подстрекательскую! Обвиняет во всем правительство. Разошелся вовсю.
– У тебя есть этот журнал?
– Да нет, откуда! Он по рукам ходит. В книжных киосках не осталось ни одного экземпляра. Но я читал отклики. Потому что уже есть отклики.
– Расскажи-ка мне, в чем дело.
– Ага, и тебе интересно, даже глаза заблестели. За то я тебя и люблю, что ты так же, как я, думаешь.
Я слушала его, я счастливо смеялась, я смотрела на сына, собирая листы газет, и твердила про себя: "Ты, малыш, ничего не подозреваешь, но я отвоевала тебе твое добро". А Рено, истощив весь свой энтузиазм в восторженном рассказе, позволил мне переменить ему простыню, протереть черные от типографской краски пальцы полотенцем, смоченным одеколоном, и тут я заметила, что его сморил сон. Он провалился в забытье, на подушке вырисовывался его профиль; я нагнулась, поцеловала его, и он, полусонный, схватил мою руку и поднес ее к губам. А когда Рено заснул, он буквально преобразился у меня на глазах, и лицо его в течение доли секунды стало прежним лицом маленького мальчика. Вот тогда я поняла, что получила свою мзду.
Мне не пришлось долго ждать, чтобы увидеть, чем меня еще наградит судьба. На следующий день утром зазвонил телефон. Звонила мать, и голос ее звучал так четко и близко, что я удивилась такой прекрасной слышимости.
– Но я уже не там, я удрала из этого ужасного места, Агнесса. Я остановилась в отеле "Консул Марий". В десяти минутах езды от тебя, как мне объяснили.
– Совершенно верно, это у въезда в город. Я каждый день мимо проезжаю. А когда ты переехала?
– Я тебе все объясню.
– А как ты приехала?
– Я тебе все объясню,– повторила она.
– Хочешь, я к тебе заеду?
– Конечно, Агнесса. Я должна тебе кое-что вручить. Найдется у тебя свободная минутка сегодня?
Когда я приоткрыла дверь в комнату, где меня ждала мать, лежа в постели, я в первое мгновение подумала, что ошиблась номером – так она изменилась. Передо мной была совсем не та женщина, с которой я два часа беседовала в далеком курортном городке; но, оправившись от первого изумления, я вновь приоткрыла дверь и тут в спускавшихся сумерках узнала в этой лежавшей в постели полумертвой женщине свою мать.
– По-твоему, я очень изменилась? – спросила мать, прочитав, как и всегда, мои мысли.
– Да, похудела.
– Садись же.
Сказала она это потому, что я стояла у изголовья постели, не решаясь поцеловать мать, а она предложила мне сесть лишь для того, чтобы избежать поцелуя; мы уже давным-давно отвыкли от этого родственного обряда. Мать придала своему лицу неуловимое выражение иронии и добавила:
– Я уже давно начала...
– Что начала?
– Худеть. Я всегда знала, что именно у меня,– добавила она просто.Люди обычно утверждают, будто можно извлечь какое-то благо, зная, что у тебя. При желании можно, конечно. Если прятать, как страус, голову в песок! – заключила она презрительно.
Мать подняла руку к ночному столику и позвонила. Понимая, что нас сейчас прервут, я перевела разговор на нейтральную почву и снова спросила, как она сюда добралась.
– Одна. Наняла машину, и, ей-богу же, шофер прекрасно меня довез. Пересадки по железной дороге теперь мне уже не под силу, а санитарную машину я не хотела брать, чтобы не произвести на директора отеля плохого впечатления.
– Надо было позвонить мне. Я бы за тобой приехала. У меня большая машина, на заднем сиденье можно расположиться со всеми удобствами.
Вошел метрдотель и принес чай, значит, мать заранее его заказала. Она словно бы и не заметила чужого присутствия.
– Неужели перевезла бы?
– Ну конечно.
– Вот как? Но если бы даже я могла это предвидеть, я все равно не попросила бы тебя. Это преждевременно,– добавила она, глядя мне в лицо, и смысл этого "преждевременно" я могла истолковывать, как мне угодно.
– А ты здесь давно?
– Уже неделю.
– И совсем одна?
– Я тебе уже говорила.
– Ты хочешь здесь остаться?
– Да.
Метрдотель, налив нам чай, удалился. Его присутствие стесняло только меня, и я вернулась к прерванному разговору.
– Ты лечишься? Кто за тобой ухаживает?
– О!
Мать еле заметно пожала плечами, не поднимаясь с подушек, и изменила тон. Она с легкостью признавалась, что физически она в плохом состоянии.
– Врачи говорят, что не нужно меня больше мучить. Я прекрасно понимаю, что это значит. Чудаки эти доктора, считают, что, если человек болен, он непременно глупеет. А на самом деле все наоборот. Но в конечном счете оно и лучше. Я вовсе не так уж рвусь попасть в лапы этим господам. Хочу окончить свою жизнь где угодно, лишь бы не в клинике. На мой взгляд, в этом есть что-то непристойное. А если я вернусь в Париж, меня обязательно положат в больницу.
– А ты потребуй, чтобы тебя оставили на авеню Ван-Дейка.
– Да существует ли еще авеню Ван-Дейка? И кто будет при мне? Врачи от меня отступились, но не только одни врачи. Я не стыжусь тебе в этом признаться, Агнесса. Мы с тобой не созданы, чтобы ладить друг с другом, но я хоть знаю, что ты человек не мелочной. Знаю также, что могу доверить тебе кое-что, и ты не будешь злорадствовать. Короче, я совсем одна. Я не нашла второго Симона ни в его детях, ни в его жене.
Произнесла она имя моего брата, как-то особенно налегая на последний слог, в каком-то порыве, потрясшие ее существо, и я увидела, как в ней снова зажглась дикая неукротимая страсть, сжигавшая ее жизнь.
– Все, что я могла сделать в интересах его детей, я делала не ради них, а ради Симона,– продолжала она.– Из верности, как я ее понимаю. Верность – это вот что такое: думать о другом, говорить: "Я бы поступила именно так, будь он здесь". Может быть, ты знаешь какое-нибудь иное средство, чтобы тот, кого нет, оставался для тебя всегда живым? Вот я и чувствую себя ближе к нему, когда я совсем одна и действую ради него издали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70
Когда я вернулась домой, Рено уже лег, но не спал. На постели были разбросаны газеты, какие-то листки. Пирио, играя, растащил их по всей спальне. Бросив мне рассеянно: "Ну как прошел день? А ты поздно!", Рено тут же спросил, не привезла ли я вечернюю газету. Я вздрогнула, но, оказалось, что Рено имеет в виду местное издание, которое попадало в город к вечеру, и эту газету я могла бы привезти.
– А что тебе понадобилось в газетах? Ах ты поросенок этакий, смотри, все простыни типографской краской измазал.
– Как, ты ничего не знаешь? Хотя верно, ты ведь с утра была на стройке. Весь город об этом говорит. Мы-то узнали только вечером, думали он заболел: уж два дня в лицее ходила эта официальная версия. Так вот, Паризе вызывали к министру. Газеты об этом молчат, но дело, видно, плохо. Завтра философию нам будет читать сам ректор.
– А что такое натворил твой Паризе?
– Написал в журнал статью. О войне в Алжире. Подстрекательскую! Обвиняет во всем правительство. Разошелся вовсю.
– У тебя есть этот журнал?
– Да нет, откуда! Он по рукам ходит. В книжных киосках не осталось ни одного экземпляра. Но я читал отклики. Потому что уже есть отклики.
– Расскажи-ка мне, в чем дело.
– Ага, и тебе интересно, даже глаза заблестели. За то я тебя и люблю, что ты так же, как я, думаешь.
Я слушала его, я счастливо смеялась, я смотрела на сына, собирая листы газет, и твердила про себя: "Ты, малыш, ничего не подозреваешь, но я отвоевала тебе твое добро". А Рено, истощив весь свой энтузиазм в восторженном рассказе, позволил мне переменить ему простыню, протереть черные от типографской краски пальцы полотенцем, смоченным одеколоном, и тут я заметила, что его сморил сон. Он провалился в забытье, на подушке вырисовывался его профиль; я нагнулась, поцеловала его, и он, полусонный, схватил мою руку и поднес ее к губам. А когда Рено заснул, он буквально преобразился у меня на глазах, и лицо его в течение доли секунды стало прежним лицом маленького мальчика. Вот тогда я поняла, что получила свою мзду.
Мне не пришлось долго ждать, чтобы увидеть, чем меня еще наградит судьба. На следующий день утром зазвонил телефон. Звонила мать, и голос ее звучал так четко и близко, что я удивилась такой прекрасной слышимости.
– Но я уже не там, я удрала из этого ужасного места, Агнесса. Я остановилась в отеле "Консул Марий". В десяти минутах езды от тебя, как мне объяснили.
– Совершенно верно, это у въезда в город. Я каждый день мимо проезжаю. А когда ты переехала?
– Я тебе все объясню.
– А как ты приехала?
– Я тебе все объясню,– повторила она.
– Хочешь, я к тебе заеду?
– Конечно, Агнесса. Я должна тебе кое-что вручить. Найдется у тебя свободная минутка сегодня?
Когда я приоткрыла дверь в комнату, где меня ждала мать, лежа в постели, я в первое мгновение подумала, что ошиблась номером – так она изменилась. Передо мной была совсем не та женщина, с которой я два часа беседовала в далеком курортном городке; но, оправившись от первого изумления, я вновь приоткрыла дверь и тут в спускавшихся сумерках узнала в этой лежавшей в постели полумертвой женщине свою мать.
– По-твоему, я очень изменилась? – спросила мать, прочитав, как и всегда, мои мысли.
– Да, похудела.
– Садись же.
Сказала она это потому, что я стояла у изголовья постели, не решаясь поцеловать мать, а она предложила мне сесть лишь для того, чтобы избежать поцелуя; мы уже давным-давно отвыкли от этого родственного обряда. Мать придала своему лицу неуловимое выражение иронии и добавила:
– Я уже давно начала...
– Что начала?
– Худеть. Я всегда знала, что именно у меня,– добавила она просто.Люди обычно утверждают, будто можно извлечь какое-то благо, зная, что у тебя. При желании можно, конечно. Если прятать, как страус, голову в песок! – заключила она презрительно.
Мать подняла руку к ночному столику и позвонила. Понимая, что нас сейчас прервут, я перевела разговор на нейтральную почву и снова спросила, как она сюда добралась.
– Одна. Наняла машину, и, ей-богу же, шофер прекрасно меня довез. Пересадки по железной дороге теперь мне уже не под силу, а санитарную машину я не хотела брать, чтобы не произвести на директора отеля плохого впечатления.
– Надо было позвонить мне. Я бы за тобой приехала. У меня большая машина, на заднем сиденье можно расположиться со всеми удобствами.
Вошел метрдотель и принес чай, значит, мать заранее его заказала. Она словно бы и не заметила чужого присутствия.
– Неужели перевезла бы?
– Ну конечно.
– Вот как? Но если бы даже я могла это предвидеть, я все равно не попросила бы тебя. Это преждевременно,– добавила она, глядя мне в лицо, и смысл этого "преждевременно" я могла истолковывать, как мне угодно.
– А ты здесь давно?
– Уже неделю.
– И совсем одна?
– Я тебе уже говорила.
– Ты хочешь здесь остаться?
– Да.
Метрдотель, налив нам чай, удалился. Его присутствие стесняло только меня, и я вернулась к прерванному разговору.
– Ты лечишься? Кто за тобой ухаживает?
– О!
Мать еле заметно пожала плечами, не поднимаясь с подушек, и изменила тон. Она с легкостью признавалась, что физически она в плохом состоянии.
– Врачи говорят, что не нужно меня больше мучить. Я прекрасно понимаю, что это значит. Чудаки эти доктора, считают, что, если человек болен, он непременно глупеет. А на самом деле все наоборот. Но в конечном счете оно и лучше. Я вовсе не так уж рвусь попасть в лапы этим господам. Хочу окончить свою жизнь где угодно, лишь бы не в клинике. На мой взгляд, в этом есть что-то непристойное. А если я вернусь в Париж, меня обязательно положат в больницу.
– А ты потребуй, чтобы тебя оставили на авеню Ван-Дейка.
– Да существует ли еще авеню Ван-Дейка? И кто будет при мне? Врачи от меня отступились, но не только одни врачи. Я не стыжусь тебе в этом признаться, Агнесса. Мы с тобой не созданы, чтобы ладить друг с другом, но я хоть знаю, что ты человек не мелочной. Знаю также, что могу доверить тебе кое-что, и ты не будешь злорадствовать. Короче, я совсем одна. Я не нашла второго Симона ни в его детях, ни в его жене.
Произнесла она имя моего брата, как-то особенно налегая на последний слог, в каком-то порыве, потрясшие ее существо, и я увидела, как в ней снова зажглась дикая неукротимая страсть, сжигавшая ее жизнь.
– Все, что я могла сделать в интересах его детей, я делала не ради них, а ради Симона,– продолжала она.– Из верности, как я ее понимаю. Верность – это вот что такое: думать о другом, говорить: "Я бы поступила именно так, будь он здесь". Может быть, ты знаешь какое-нибудь иное средство, чтобы тот, кого нет, оставался для тебя всегда живым? Вот я и чувствую себя ближе к нему, когда я совсем одна и действую ради него издали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70